Пустышка
Серые сумерки беззвучно заползали в комнату через окно, отчего она необыкновенно менялась к лучшему: стала как-то уютнее, прибраннее и даже как будто увеличилась в размерах. Засаленные старенькие обои приобрели ложный шарм натурального шелка, а желтые круги протечек на потолке размылись и стали практически невидны на общем сером фоне.
Отто вздохнул и под скрип продавленного дивана попытался перевернуться на левый бок. Колени уперлись в холодный бетон стены, отчего ноги вскорости заныли мерзкой волнообразной болью. Отчаянно захотелось есть и может быть даже напиться.
В хлам. Вдрызг.
До полного отупения. До рвоты, скудной и желчной по причине пустого желудка. До страшной головной боли на следующее утро, когда кажется, нет мочи, да и желания прожить надвигающийся день и единственное спасение от этой изнуряющей боли: залезть в горячую ванну и вновь и вновь погружаясь в остро пахнущую хлоркой воду, принимать минутные облегчения, как милость свыше.
Конечно, утром можно попытаться опохмелиться — принять еще стакан вонючего пойла, но Отто знал, что не только запах, но и вид спиртного вновь скрутит его в жестоких позывах к рвоте.
— Господи, но как же все-таки хочется есть!
Он со вздохом поднялся и, прилипая босыми ногами к грязному, истоптанному линолеуму, поплелся на кухню.
Обшарпанный холодильник, обклеенный этикетками от пива, урчал в углу глухо и недовольно.
Блестящие светло- коричневые тараканы прыснули в разные стороны.
Отто даже показалось, что он слышит топот их многочисленных суставчатых лапок.
— Брысь!
Громко прошипел он и, распахнув дверку холодильника, брезгливо принюхался к холодному, затхлому запаху.
На фарфоровой тарелке с голубой витиеватой надписью «Общепит», лежал мертвенно — серый кусок ливерной колбасы, продолговатый и мерзкий, необычайно похожий на большой детородный орган.
Отто взял колбасу двумя пальцами и уже было надкусил ее, но вдруг, казалось бы, совершенно неожиданно даже для себя самого вновь бросил эту гнусность на общепитовскую тарелку и, забыв прикрыть дверку холодильника, ринулся вон из квартиры.
— Член на блюде, твою мать! Член на блюде…
Повторял он злобно, раз, за разом, поднимаясь по лестнице на следующий этаж, словно колбаса эта ливерная и не колбасой была, как таковой, а чем-то гораздо более важным и значительным, каким-то катализатором, вокруг которого непременно завертится, не может не завертеться вся его последующая сущность, его новая жизнь.
…Обитая красной кожей, металлическая дверь распахнулась почти сразу же, как только Отто оторвал палец от блестящей кнопки звонка.
Создавалось неприятное ощущение что тот, с огромным дряблым животом, обтянутым безупречно чистой, шелковой майкой, который и открыл эту самую красную дверь, ждал, предвидел, был стопроцентно уверен, что пришедший именно Отто. И что именно Отто сейчас позвонит в дверь и скажет именно ту фразу, которую ожидает услышать хозяин квартиры.
— Ты знаешь, Игорь,
-голос позднего визитера, странным образом сел, став глухим и бесцветным как при ангине.
— Я… Я согласен…
— Я согласен.
Повторил он вместо приветствия и без спроса вошел в квартиру.
— Я согласен.
Прозвучало в последний раз и отзвук этого согласия, послевкусие его, безнадежное и горькое, пронеслось по богато, с какой-то мелко-купеческой пошлостью обставленной квартире.
— А, Грильборцер…
Удовлетворенно выдавил откуда-то из глубин своего живота хозяин квартиры.
— Пришел — таки? Ну-ну. Проходи, садись в кресло, отдышись. А я сейчас посмотрю, что я смогу для тебя сделать. Сам понимаешь, подобные предложения…
Хозяин живота пошевелил короткими, пухлыми, в перетяжках, словно у ребенка пальцами в поисках подходящего слова, но, не договорив, выудил из кармана зеркально блеснувший телефон, набрал номер.
— Это Игорь…, — сообщил он, через плечо, пристально разглядывая Отто, сидевшего в слишком большом для него кресле.
— Ну, как там, есть, что ни будь? Да. Да. Во сколько? Да куда он на хер денется!? Ну, счастливо. Утром созвонюсь. Да -да, бывай.
Игорь повернулся к Отто и отчего-то полушепотом, наполненным каким-то дешевым, театральным пафосом проговорил.
— Слушай внимательно. Повторять не буду. Ты пришел ко мне не в бирюльки играть, а деньги делать. Сегодня, на станции Лось, ровно в час тридцать ночи, по второму пути пройдет товарняк. Пройдет на малой скорости.
Ты должен запрыгнуть на площадку третьего с конца вагона и ровно через пятнадцать минут сбросить под откос минимум десять коробок.
Или тюков…
Или мешков…
Одним словом, что будет, то и сбрасывай… Что в них и что с ними случится дальше, тебя в принципе не касается. Главное здесь в точности соблюсти время. Потом, ты задвигаешь дверь, набрасываешь по возможности крючок
и прыгаешь с вагона.
Игорь помолчал с сомнением оглядывая понуро молчащего Грильборцера и продолжил:
— Прыгать только в первый раз страшно, а потом привыкнешь. Тут главное запомнить: когда ты, после прыжка с вагона несешься по инерции вдоль насыпи, старайся рассчитать свой бег, вернее сказать, свою будущую траекторию.
Скорость большая и если ты напорешься на столб, или как говорят у нас, обнимешь его… То, не хочу тебя пугать, но шансы остаться в живых у тебя будут нулевые.
Да, еще: дверь в вагон будет только для вида прикрыта. Одним словом она держится только на пломбе.
А вечером этого же дня ты получаешь от меня двести баксов.
Ну, как, согласен?
Он наклонился над Отто, прищурив и без того заплывшие глазки.
— Да.
Хрипло ответил Грильборцер и, выцарапавшись из цепких объятий кресла, пошел к двери.
-Согласен!
Он уже прикрыл за собой дверь, когда ему послышалось (или подумалось):
— Ну, бывай, Отто, бывай, пустышка…
Грильборцер резко остановился перед дверью, не веря, не желая верить в то, что он услышал.
— Да, нет, не может этого быть, ну он — то, он, откуда мог это узнать!?
Прошептал обескураженный Отто, но затем, крупно тряхнув головой, словно лошадь, отгоняющая надоедливого слепня, вытер ладонями резко вспотевшее лицо и все еще неуверенно, как то уж очень потерянно, придерживаясь руками за стены, пошел к себе, вниз.
…Гнусная, оскорбительно-снисходительная манера называть его пустышкой, у Ларисы, жены Отто появилась примерно с год.
От своих знакомых и подруг она узнала, что многие немцы теперь, якобы, легко и свободно могут вернуться
на свою, так сказать историческую Родину. И что самое главное, Германия с распростертыми объятиями принимает своих блудных сыновей, способствует их трудоустройству, начисляет им бешенные, чуть ли не пожизненные пенсии и прочее, прочее, прочее.
Как сейчас Отто помнил тот их разговор, первый и последний, на кухне, тяжелый и тягучий словно патока, когда все его слова разбивались на тысячи букв, осколков о Ларисину наглую снисходительность и самоуверенность.
— …Ну, какой я немец, Лариса? Я по-немецки кроме шпрехен зи дойч и не знаю ничего. Да у нас в Германии и родственников- то никогда не было. Ты же знаешь, я из Казахстана в Москву приехал. Да и к тому же судимость…
Хоть и по малолетке, но все-таки.
— Ну и х*ли ты мне все это дерьмо на уши вешаешь?
Ларисино лицо пошло крупными, красными пятнами.
— Что ты из себя в тридцать-то лет все еще целку строишь? Словно первый день в Москве живешь. Менту из паспортного отдела пятьдесят гринов бросишь и все, из всех баз данных твоя судимость махом испарится.
Лариса с грохотом швыряла в раковину грязную посуду, продолжая злобно ругаться, материться полушепотом.
— Перестань…
Простонал, поднимаясь со стула Отто.
— Что ты как какая-то деревенская баба на базаре себя ведешь. Ведь у тебя же высшее. Ты же Москвичка…
-Да!
Уже откровенно, во весь голос закричала Лариса.
— Да, высшее и Москвичка, и получаю гораздо больше тебя. А ты, фриц недоделанный, как твой институт разогнали к чертовой матери, так и лапки сложил, сволочь. Я ищу себя. Я ищу достойную работу! Искатель, мать твою…
Передразнила она мужа.
— Ищет он… Ни хера ты не ищешь, пустышка! Еще ребенка он хочет, сына. Сам- то еще сынок.
Лариса вышла из кухни, бросив недомытую посуду, не выключив воду, наскоро оделась и уже перед дверью, через плечо, злобно позвякивая ключами, бросила ему:
— В общем, так, пустышка, я ухожу к маме. Как повзрослеешь, звони.
Ты знаешь, где меня искать.
….На перроне прохладный ночной ветер шелестел первой опавшей листвой, с шумом гонял пустые пивные жестянки. Крупные кляксы дождя чернели на серых бетонных шпалах. Дощатая будка с крупными под стеклом буквами -КАССА, слегка освещена желтой лампой, горевшей в полнакала.
Откуда-то слева, вдруг вырвался яркий сноп света.
Приближался товарняк.
Тот самый.
Его.
…Через распахнутую дверь в вагон с силой врывался влажный осенний воздух. Пролетающие фонари освещали вагон, почти битком забитый дерюжными мешками с кофейными зернами: по крайней мере, так гласили черные, жирные надписи на них, выполненные через трафарет. Пятнадцать минут уже истекали, и
Отто начал один за другим сбрасывать мешки из вагона.
— Один. Два. Три. Десять…
Грильборцер сбросил десятый мешок и, высунувшись из вагона, посмотрел назад, в мокрую темноту.
Ему показалось, что вдоль насыпи двигаются размытые дождем огни ручных фонарей.
— Двести долларов! За пятнадцать минут!
Торжествующе крикнул в грохочущую темноту Отто.
— Ну что Лариса, твоя пустышка взрослеет прямо на глазах!?
Досчитав до десяти, и для чего-то перекрестившись, он выпрыгнул с поезда, неправдоподобно быстро перебирая ногами по крупному гравию насыпи.
Где-то там, далеко впереди разогнавшийся локомотив резко и зло просигналил кому-то, а из темноты, прямо навстречу бегущему Грильборцеру, шагнул столб, мокрый и темный…
Автор публикации
