Я люблю осень. Сидишь на лавочке – а вокруг прозрачная тишина… Ни птиц, ни орущих детей, ни надоедливых голубей. Даже деревья не шелестят и не нарушают покой.
Неспешно рассматриваю кленовый лист, упавший мне на колени. Пронзительно желтый, острый, с крепким черешком. Красивый. А вот другой. Тоже кленовый, но уже оранжевый, с красноватыми прожилками и красной ножкой. Он упал поверх желтого. А вот ветер притащил березовый – желтенький, словно цыпленок, с острыми зубчиками. Легкий совсем, трепещущий. Ветер даже не дал им полюбоваться – сдул с плеча. Я даже чуть загрустил – но ничего, листопада еще пара недель – насмотрюсь.
А вот девушки. Очень красивые и очень яркие. Они идут, почти бегут, оживленно беседуя. В руках стаканчики с кофе, шеи обмотаны теплыми длинными шарфами, на головах – береты. Румяные, счастливые, звеняще молодые. Проносятся мимо не замечая, обдав смесью ароматов. Им некогда сидеть и рассматривать упавшие листья – они еще спешат жить.
А вот третья девушка другая. Она никуда не бежит. Бредет, распинывая себе дорогу в грушевых подгнивших паданцах тупоносыми старомодными туфлями. Через плечо – огромная несуразная сумка. Вроде тоже шарф, вроде тоже берет. Но вся какая-то выцветшая. Вытянутое лошадиное лицо с белесыми глазами, редкие белые высветленные волосы, водянистые ничего не выражающие глаза с затаенной обидой на весь мир пополам с безразличием. От нее не пахнет духами – только безысходностью.
Она замечает меня. Рассматривает некоторое время, а потом вдруг спрашивает:
– Присяду?
И не дожидаясь ответа, садится, оправляя юбку.
Сидим молча. Ей на колени, словно котенок, с дерева прыгает большой лист. Совсем еще зеленый, но с толстыми набрякшими прожилками – словно вены на руках старика. Она мгновение смотрит на него и раздраженно смахивает.
– Ненавижу осень, – она зябко поводит плечами. – Все вокруг готовится к смерти и словно спрашивает: «Давай с нами?» Соблазнительно вот так взять и с дерева вниз…
Она подняла с асфальта лист и пристально рассмотрела.
– Интересно, а он понимает – что уже умер? С ветки падающий лист в день осенний золотист, он по воздуху кружится и танцует, как артист.
Ага. «Если б листья знать могли, сколько лету до земли». Поет она плохо. Сухо и скупо, глотая гласные – словно стихотворение у доски читает, которое заставили вызубрить.
– А вы бы хотели умереть? Вот прямо сейчас – не сидеть тут на лавочке, а взять и умереть? Чтобы все закончилось?
Я задумался. Наверное, да. Хотел бы. Устал. Столько раз уже падали листья мне на колени, что уж сбился со счета. Наверняка, где-то записано сколько. Но я не помню. Много…
Она рассматривает мое лицо, заглядывает в глаза и кивает.
– И я бы хотела. С вами вместе.
Она быстро поцеловала меня в щеку и ушла. А я долго смотрел ей в спину, пока она не скрылась среди кружащихся листьев.
Она теперь приходит каждый день. Говорить нам не о чем – сидим, молчим и рассматриваем листья. Иногда она рисует – в сумке складной мольберт. Она – студентка архитектурной академии. У нее точные скупые, жадные мазки. Природа на ее картинах умирает, но она удивительно чувствует эмоции. Вот в луже кусочек голубого неба, загнанный в угол серой тучей. А вот дерево последний раз сбрасывает с себя наряд, голыми ветвями взывая все к тому же безответному небу, понимая, что не переживет зиму. Процесс завораживает, и я смотрю не отрываясь. Мне грустно, когда очередная картина закончена. Тогда она уйдет и новой встречи ждать целый бесконечный день. А еще она никогда не ставит подпись – просто складывает мольберт и уходит, не забывая меня поцеловать. Говорит – я ее музык. Шутит.
Сегодня зачем-то поцеловала меня в губы. Губы у нее холодные и сухие. Я смущен. И дольше чем обычно, выискиваю среди почти голых стволов ее удаляющуюся спину.
Девушка сидит у меня на коленях, прижавшись к груди. У нее поселился холод в душе, и она пытается согреться у погасшего костра.
– Только ты меня понимаешь, – шепчет она. – Почему он – не ты?
За этой короткой фразой спрятана какая-то трагическая история. Как бы мне хотелось услышать эту историю, пройти вместе с ней этот путь по битым осколкам ее разбитого сердца. Но мне даже не известно её имя. Все что у меня есть – это ее неоконченная картина, на которой нарисован желтый кленовый лист с грязным отпечатком мужского ботинка.
Она её так и не дописала – бросила в сумку, смазав еще невысохшую краску, и убежала, забыв на скамейке свой берет.
Её не было несколько дней.
И наконец пришла, когда уже почти стемнело. Когда я уже почти перестал ждать. Сегодня она была необычайно хороша: губы накрашены, на щеках – румяна, глаза подведены и в них живут непривычные задорные огоньки. А еще от нее сильно пахнет жидким солнцем, когда-то запертым коварными смертными в деревянные бочки, и проданного тем, кому не хватает внутреннего света.
– Я решила – ты станешь моим первым мужчиной.
Это неожиданно. Но она не дает мне обдумать фразу – распахивает пальто. В сгущающихся сумерках белеет её обнаженное тело. Помимо воли я впиваюсь в него взглядом, стараясь запомнить каждую черточку, венку, изгиб. Она обтирает мой большой палец на правой руке влажной салфеткой…
Потом она остервенело рисует в почти полной темноте, ломая кисти одна за другой. Мне страшно за неё – как бы она не сломала себя.
– Вот и всё, – говорит она обреченно. И в её словах – лед.
В этой части парка нет фонарей. И я впервые об этом жалею – я не вижу, что она нарисовала. В обступившем нас мраке я вижу только ее безумные глаза – она макает свой большой палец в кровь, оставшуюся на моем пальце, и ставит отпечаток внизу холста – подпись? А потом она растворяется без следа среди первых кружащихся снежинок.
Что там на картине? Силюсь разобрать, да слишком темно.
Сумрачное утро наступило, как наступало уже тысячи раз. Солнца не было видно в окутавшей мир молочной мгле – просто стало светло.
На картине – дерево. Бесконечно внизу – серый выщербленный асфальт. Скамейка, на которой сидит бронзовый пожилой мужчина и смотрит на летящую головой вниз обнаженную девичью фигуру с крыльями за спиной в виде разорванного пополам кленового листа.
Она больше не пришла.
Автор публикации
