Стая( начало)
10 ноября 1924 год. Дмитровский уезд. Город Дмитров. Следственный изолятор при здании ОГПУ.
Из допроса Штабс-ротмистра Кудрявцева Михаила Александровича.
— Расскажите, где вы там жили? Общались ли с другими белоэмигрантами из России?
— Я жил в городе Акита. Так себе городишко, однако, я видел и хуже. Жил я в маленьком домике с бумажными стенами. Дом принадлежал гейше Хотеру. Полукровка. Отец японец, а мать китаянка. Ни с кем я кроме нее и не общался. Тосковать по Родине в группе даже как-то не прилично, не комильфо одним словом. Впрочем и с Хотеру я разговаривал в основном, когда был пьян. Мы с ней играли в странную игру, правила которой впрочем, нас двоих вполне устраивали. Она делала вид, что не понимает русского языка, я — японского.
— Были ли у вас деньги? Я имею в виду свои личные, а не любовницы.
— Несколько золотых десяток я сохранил и в Харбине разбил их на серебряные полтинники.
— Это правда, что вы сопровождали Адмирала Колчака в его так называемом «золотом эшелоне»?
— Да. В эшелоне было 28 вагонов с золотом и серебром и 12 вагонов, в которых ехали охранники. Иногда эшелон называли «золотым».
— Какова судьба золота?
— …В ту осень, адмиралу явно не везло. 14 ноября 1919 года, в поезд Колчака врезался литерный состав. Несколько вагонов оказались разбитыми. Золото из них было разграблено. Практически полностью. Ровно через два дня под Новониколаевском, новая напасть: по вине или умыслу сцепщика, от поезда Колчака оторвались 38 вагонов с золотом и охраной. Вагоны едва не рухнули с моста в Обь, но путейцы и солдаты успели вовремя подложить тормозные башмаки под колеса.
— Ну, ну… Что дальше?
— Дальше? 12 января мы прибыли на станцию Тыреть. Оказалось, что бесследно исчезли 13 ящиков с золотом на сумму 780 тысяч золотых рублей. Куда оно делось — неизвестно.
В итоге до Иркутска добрались всего 18 вагонов с золотом и три вагона с серебром.
Дальше наши пути с Адмиралом Колчаком разошлись. В море, Александр Васильевич Колчак действительно превосходный военачальник, но на суше, к сожалению, он ориентируется гораздо хуже. Я как-то очень скоро понял, что нам с ним не по пути, и в скором времени я уже был в Харбине. А через месяц уже в Поднебесной.
— Почему вы все время смеетесь? Разве мы говорим о смешных вещах?
— Вы, гражданин чекист, так упорно делаете равнодушное выражение своего лица, когда разговор касается золота, что без смеха на вас и не взглянешь. Вам бы следовало поучиться у японских гейш контролировать свои эмоции. Вот у кого каменные лица.
***
18 Сигацу (апрель) 1924 года. Киньё: би (пятница).
Город Акита. Япония.
… -Ты знаешь, Хотэру, может быть это даже хорошо, что ты по-русски почти не говоришь. Твое главное достоинство, девочка моя, это умение слушать. Я не уверен, что ты понимаешь все, что я тебе говорю, но это и не страшно: частенько я говорю такой вздор, что самому за себя делается стыдно.
Впрочем, и это вздор! Все вздор! В последние дни я что-то сам себя не узнаю: то пью как почтовый извозчик, а то плачу как гимназистка, потерявшая девственность. Хотя, если честно, то слезы эти, скорее всего обычная похмельная слабость. Да… Ослабел я с тобой, дорогая моя проституточка, пригрелся ровно старый пес у печки в изразцах, размяк, словно раскисшая глина на проселке. Но это все не то, это все мишура какая-то никчемная. Что-то я хотел рассказать тебе, что-то очень важное для меня, но вот что? Из головы вылетело.
Ладно. Отбросим пока….Ты только меня не перебивай, я сегодня пьяный очень, и от того наверно честный. Не перебивай меня, Хотеру, ладно? Я и сам собьюсь на раз. Ты лучше послушай.
… Где-то очень и очень далеко отсюда, совсем в другой стране, живет очень красивая девушка. Она чем-то похожа на тебя. У нее точно такие же продолговатые глаза и точно такая же идеально гладкая и смуглая кожа лица. Но на этом, пожалуй, ваши сходства и заканчиваются. Она, она… Знаешь какая она!?
Впрочем, иногда мне кажется, что среди ваших пагод из крашенного дерева, среди ваших ваз с золотыми рыбками и миниатюрными деревьями в плошках, я начинаю забывать черты ее лица. В последний раз я видел ее перед самой отправкой на германский фронт.
Это был четверг. Да, да. Точно. Четверг. 30 июля, 1914 года.
Стараниями Екатеринбургского головы господина Обухова, Александра Евлампиевича, на фронт от города был оснащен целый железнодорожный состав: несколько платформ с зачехленными полковыми орудиями и передвижными полевыми кухнями, две платформы с битюгами для их перевозки, два вагона для лошадей яицкого казачества, мягкий вагон для офицеров и пять теплушек для солдат и казаков.
Каждому солдату, включая унтеров и вольноопределяющихся, городская дума выделила тогда табак, сахар, чай, писчую бумагу и портянки с запасом.
Площадь перед дворянским собранием сияла огнями. Газовые фонари, включенные на всю мощь, по периметру площади -большие костры на ольховых дровах, а в черном небе сотни китайских бумажных фонарей со свечками внутри.
В ту ночь все трактиры в городе водку и пиво подавали бесплатно. Но драк и убийств в Екатеринбурге, зарегистрировано не было. Порядок в городе был, как ни странно образцовый, казалось, что все, от последнего дворника — татарина и до миллионщика Лягутяева, дебошира и задиры, понимали, что Россия впрягается в длинную и тяжелую, ненужную ей войну.
Ну а в дворянском собрании был прощальный бал.
Вальсы сменяли полонезы, польки переходили в кадрили и так всю ночь. Паркет в дворянском собрании в ту ночь натирали дважды. Под утро, музыкантам разрешили снять парики и сбросить фраки.
Жемчужиной этого прощального бала была конечно старшая дочь купца Дубровина, Наденька, того самого купца, что поставлял алкоголь во все крупнейшие города Урала и Сибири. Она была необычайно хороша. Ей было семнадцать, мне — девятнадцать.
Я любил ее. Я полюбил ее с первого взгляда. Я, я болван мог часами говорить ей о том, какая она красивая, но ни разу не сумел сказать ей, как я ее люблю. Она же любила моего брата, святошу и студента духовного училища. Ну а тот, любил выпускницу первой Женской Гимназии Екатеринбурга, мадемуазель Ирину Сырченкову, маленькую серенькую мышку, с младенческих ногтей мечтавшую стать матушкой, супругой священника.
Такая вот печальная история. Такой вот классический треугольник.
Давно закончилась война. Брат мой поступил в Московскую духовную семинарию и даже кажется, закончил ее.
В России случился переворот. Потом гражданская, ну а затем, в конце ноября, наше бегство сквозь Сибирь с эшелоном, забитым золотом. Потом русский Харбин, и вот я здесь, в этом Богом забытом городишке с дурацким названием Акита. Пью гнусный напиток с не менее похабным названием саке, и живу с гейшей полукровкой Хотэру.
Представляю, что бы сказала моя маман…
… — Oh, Michelle. Vous cohabitez avec une prostituée!? C’est affreux ! C’est tellement inattendu et immoral! (1)
…Et en plus, pourquoi avec une japonaise? Il vous manque des filles russes avec un billet jaune!?(2)
— …Прошу прощенья господин штабс-ротмистр, все это, несомненно, очень интересно, но, к сожалению, я не силен во французском языке, да и к тому же наше заведение закрывается. Прошу вас рассчитаться, если это возможно и перейти за столик на открытой террасе.
Почтительно, на почти правильном русском языке проговорил небольшой, полный, по европейской моде одетый во все черное японец, владелец небольшого кафе и почтительно положил перед офицером счет.
— Что? Вы кто? Вы не Хотэру… Что вам угодно?
Высокий, светловолосый, по виду смертельно пьяный штабс-ротмистр в расстегнутом кителе, при двух георгиевских крестах на левой груди, и с тремя нашивками за ранение на левом же рукаве, с трудом приподнялся с циновки и ухватившись за вовремя поданную японцем руку поинтересовался.
-А где Хотеру? Куда она подевалась и перед кем, милостивый государь, я тут с час распинался?
— Передо мной, господин штабс-ротмистр, передо мной.
— Да?… — Протянул удивленно офицер, копаясь в кармане галифе.
— Ну, хорошо, голубчик. Возьмите. Надеюсь, вот этот серебряный кружок с профилем Николая Александровича вас устроит?
— Более чем господин штабс-ротмистр, более чем. Не желаете ли кофе в виде сдачи?
— Кофе? Хорошо, можно и кофе.
Только не здесь. Лучше там, на свежем воздухе. Здесь у вас, среди этих бумажных перегородок и бамбуковых стенок, дышится тяжко, то ли от саке, то ли еще черт знает от чего. Одним словом, я выпью свой кофе на террасе. Кстати, не в службу, разыщите-ка вы мне бродячих музыкантов. Третьего дня я с ними разговаривал возле вашего кафе. Там еще юноша был очень приметный: родимое пятно в пол лица. Отчего-то мне кажется, что вы милейший, его знаете. Скажите им, что Штабс-ротмистр Кавалергардского полка Кудрявцев Михаил Александрович ожидает их с нетерпеньем.
Офицер бессильно махнул рукой и, пошатываясь, направился к выходу.
***
“あなたも上げた我々”、
— …Ну и что это такое, господа музыканты!? Это, по-вашему «В лунном сиянье»? Ни черта подобного! Про слова я молчу, ладно: трудно выучить за неделю слова песни не зная русского языка. Но музыку, господа, музыку еще никто не отменял….Ни ваш император, ни наши новоявленные комиссары. Ровно неделю назад я вам дал два рубля серебром и напел вам эту песню. Вы же, японский городовой, мне торжественно поклялись к этой пятнице мелодию подобрать.
Ну и где, что? А если бы я попросил вас разучить «Прощание Славянки»? Вы бы вообще из страны сбежали? Прощание сложнее моего выбора. Разве нет!?
Я, достопочтенные трубадуры и труверы, тоже пить умею, может быть и почище вашего, но зачем было обещать!? Зачем!? А может быть мне вам просто-напросто морды набить? А?!
Офицер, для равновесия ухватившийся за тяжелый резной стул с высокой спинкой, неизвестно откуда появившийся в этом небольшом кафе с видом на море, с недовольной и брезгливой усмешкой разглядывал окруживших его музыкантов-японцев.
Музыканты, размахивая руками и перебивая друг друга, говорили что-то громко и непонятно, зачем-то постоянно оглядываясь и указывая пальцами на море, сияющее тысячами небольших солнц, отражающихся в каждой волне.
Кудрявцев сморщился, тряхнул головой и вдруг поманил к себе паренька со странным, чем-то похожим на мандолину струнным инструментом.
— Дай-ка мне это, мальчик. Да не бойся, не сломаю я твою, как говоришь, ее кличут? Бива? Тикудзэнбива?
Вот-вот, дай мне твою тикундзенбиву на пару минут.
Штабс-ротмистр взял удивительно тяжелый, четырехструнный музыкальный инструмент в руки, опустился на стул, помедлил сколько-то, словно прислушиваясь и к себе и к инструменту, и вдруг из-под пальцев его послышалась хоть и непривычная для японцев, но по-своему приятная мелодия.
«Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль»
Туго натянутые струны, похоже, резали штабс-ротмистру подушечки пальцев, но от протянутой пареньком деревянной лопатки, плектора, того самого, которым вместо медиатора играют на подобных инструментах он отказался.
— Да. Это конечно не гитара, но и на этой вашей мандолине вполне еще можно играть.
Возвращая биву хозяину, Михаил улыбнулся и, бросив на стол два небольших серебряных кружка, царских полтинника, погрозил музыкантам пальцем.
-Все ребятки. Все. Последний рубль и хватит с вас. В лучших европейских кабаках песню заказать и то дешевле. Я даже не буду с вас брать честного слова. l’honneur est plus précieux messieurs(3). Хотите, пропейте, хотите, бегите из этого городишки, но тогда на глаза мне лучше не попадайтесь. Повешу. Ну не на пистолетах же мне с вами, дармоедами, в самом-то деле стреляться? Конечно, повешу.
Он, все еще смеясь, в последний раз оглядел притихших музыкантов, их цветастые, засаленные кейкоги и дешевые деревянные тапки и безнадежно отмахнувшись, направился к нависшему над морем каменному обрыву, от которого до ближайшего русского берега было всего 487 миль.
***
— … Да что же за день-то сегодня такой!?
Сначала какой-то бурдой поят, потом будят, опять же музыканты жулики мать их яти, деньги взяли, а играть не желают…
Да кто же это!?
А, это ты, Хотеру? Как хорошо, что ты меня разбудила. Замерз как собака. Здесь конечно не Урал, но все равно лежать на земле прохладно. Камни вокруг.
— Штабс-ротмистр зябко передернулся, виновато, снизу вверх посмотрел на молоденькую японку, склонившуюся над ним в ярком, идеально отутюженном кимоно с драконами и, ухватившись за невысокий куст, чудом выросший на этом каменистом обрыве, поднялся.
— Однако может быть это и славно, что я поспал, от вашего саке, хмель какой-то дурной, словно от одеколона. Пришлось как-то в Сибири для согрева Шипру с полстакана выпить. Отчаянная мерзость…
Отряхиваясь, проговорил Михаил и, взяв девушку под локоть, улыбнулся.
— Ты уж меня не брани сильно, девочка моя. Что-то в последнее время плохо мне. Тоска смертная. Душа болит, а от чего не пойму. Может быть с братом что-то не ладно? Веришь ли, дорогая моя Хотеру,
Штабс-ротмистр остановился и круто повернулся к морю.
— В двух шагах стоял у обрыва, с четверть часа стоял, ждал чего-то, должно быть знака какого с выше… Не дождался. А ведь казалось бы чего проще: один шаг и все. И тебя нет, и ты никому и ничем не обязан. Ни России, ни брату, ни даже тебе, гейша ты моя, Хотеру.
Ну ладно, пошли, пошли.
Куда ты меня все время тянешь?
Домой?
Купаться? В офуро? Вдвоем? Опять не угадал!?
В парк?
Все-таки это мученье, non-sens, pardonne-moi mon Dieu(4), : ты по-русски еле-еле, я по-японски и того хуже.
Сакуру смотреть? Ну, наконец-то понял. Сакуру смотреть.
Эх, Хотеру, да видал я вашу сакуру! Ничего особенного! Вишня, она вишня и есть. У нас в поместье, буквально в двух шагах от карьера, начинается вишенник. Ты понимаешь, девочка моя, весь южный склон хребта, от карьера и до самого перевала один сплошной огромный вишенник. Весной, когда вишня расцветает, горы кажутся светло розовыми, словно перья на крыльях ангела.
А летом, в августе, у нас в горах вишня поспевает в самом начале августа, те же самые горы кажутся темно-бордовыми, словно запекшаяся кровь. Ты понимаешь, какая это красота? Понимаешь, чего я, чего мы все лишились с этой проклятой революцией? Мы красоты лишились, вечной и огромной, бесконечной словно мир, красоты. У нас там, в России, на Урале, тоже горы, но они совсем другие, чем у вас. Они, они родные. Да, пожалуй, именно в этом и самая главная разница. Родные.
Моя кузина, её перед самой войной, черт зачем-то в народники понес, так вот она когда-то писала стихи. Я не любил ее стихов, если честно.
На мой взгляд, стихи ее были слишком приторными, как запах переспелых вишен, ежегодно стекающий с гор.
Я не любил, я ненавидел этот запах. Ты понимаешь, что такое, когда вся усадьба утопает в запахе переспевающей вишни? Когда от этого амбре даже в нужнике спасенья нет. Мой знакомый армейский врач предположил, что у меня на запах спелой вишни — аллергия. Ты понимаешь, Хотэру, самая обыкновенная аллергия. Он обещал мне, после войны приготовить нечто особенное, из серии гомеопатии. Но, похоже, гомеопатия мне уже не пригодится. И не, потому что врача этого убило миной в прифронтовом лазарете, а потому, что, скорее всего мне уже не побывать в своем родовом имении, откуда всего несколько шагов до вишневых гор.
Да… Но это еще не все, это еще не конец!
Михаил рассмеялся громко, но не весело.
— Когда под Миассом начинаются осенние дожди, новое мученье: Анна (повариха у нас была, Анна Ивановна), приступает к варке вишневого варенья и сушке пастилы. Хотэру, а знаешь ли ты, что такое пастила? Да откуда тебе знать, бедолаге?
Не была ты в России, а там, там у нас каждый ребенок знает, что такое пастила.
Анна умела знатную пастилу делать. Поверь, ma copine(5), не хуже белевской. Тоже пышная, с два пальца толщиной, но только не из яблок, а из вишни и совсем без яиц. И что интересно, никакой аллергии.
Ну, хорошо, хорошо.
Пес с ней, с пастилой.
Давай сядем вот здесь, на скамеечке, сядем рядышком, словно мы муж и жена и помолчим. Молча, будем смотреть на вашу цветущую сакуру, мать ее.
Давай…
Автор публикации
