Стая(продолжение)
18 апреля 1924 год. Дмитровский уезд. Село Каменки.
— Батюшка. Это правда, что вы можете судьбу предсказывать?
Мальчишка десяти лет, за грамоту, питание и теплый угол, устроившийся в церковь Казанской иконы Божьей Матери, что в селе Каменки в качестве алтарного, сортировал свечи по размеру и цене, изредка сравнивая полученные цифры с записями в большой амбарной книге, подписанной как «Исповедная ведомость».
Высокий и светловолосый, внешне очень напоминающий канонические изображения Иисуса Христа священник, проговорил насмешливо, с улыбкой наблюдая за алтарным.
— Да ты что, Васька!? Откуда ты подобной глупости нахватался? Я что, похож на цыганку или на ярмарочного попугая за грошик вытаскивающего фантик с предсказаниями?
— Все говорят, что отец Иоанн, настоятель церкви в Каменках, людские сердца насквозь видит.
Мальчишка набычился и захлопнул «Исповедную ведомость».
— Даже мать моя, даром, что из казачек и священников не особо жалует, и то всем хвастает, что вы меня к себе в алтарные взяли.
— Ты Василий особо-то не радуйся. Сам видишь, времена сейчас какие настали, прости Господи. По всей России церкви закрывают, священнослужителей почитай к разбойникам и душегубам приравняли: едва ли не каждого третьего в острог запирают, из храмов золотые да серебряные подсвечники и канделябры изымают. Говорят для борьбы с голодом. Хорошо если так, но что-то слабо верится.
— Да-да, я тоже самое слышал.
—Опасливо завертел головой пацаненок. Несмотря на возраст, был он мальчишкой смышленым и сообразительным, иной раз даже философствующим.
— В соседнем селе, в Царево, была одна единственная икона семнадцатого века, северного письма, Спас Нерукотворный. Триста лет на одном месте висела, мироточить в прошлом году начала.
Так большевики икону об колено сломали, все искали секретную потаенку для миры, не нашли, а серебряный с камнями оклад унесли. Ну а женский монастырь, что в Хотьково, тот вообще уже два года как прикрыли. Все ценное вывезли, включая бронзовые пушки со стен, а монахинь заставили гладью вышивать знамена с серпами, да полотенца для начальства.
А черницам куда деваться? Молятся, плачут и вышивают. Вот я и думаю, может быть нам пора самим церковь закрыть? На время хотя бы. Сами видите, отец Иоанн, прихожан мало, в основном старухи да старики.
По-взрослому вздохнул Васька и, перекрестившись, пошел из алтаря, гасить лампады в зале.
— Нет, Василий. — Проговорил ему в спину протоиерей. — Церковь мы закрывать не будем, уж, по крайней мере, до конца мая точно.
Московские священники поговаривают, что Вселенский патриарх Григорий VII, собирается созвать в 1925 году Всеправославный собор, приуроченный к 1600-летию Первого Вселенского собора. А ты говоришь закрыть церковь.
— …Отец Иоанн, отец Иоанн! — Мальчишка, не перекрестившись, влетел в Царские врата, запнулся о древко хоругви и неловко упал на выложенный красным кирпичом пол алтаря.
— Опоздали мы, батюшка. Пришли уже!
Зашипел он с болью, слизывая кровь с ссадины на руке.
Почти одновременно с Васькой, в проеме Царских врат появилась белобровая женщина с плоским невыразительным лицом. Была она в накинутой на плечи шинели тонкого офицерского сукна, с ярко-темными следами споротых погон.
Фуражка военного образца с темно-синим околышем и зеленой тульей лихо сидела на ее голове, почти полностью скрывая редкие, светлые, коротко остриженные волосы.
-Я, член специально созданной комиссии при Дмитровском ГПУ по изъятию ювелирных изделий и культурных ценностей из церквей и молитвенных домов Александровского и Переславского уездов, Илга Апала.
С сильным прибалтийским акцентом проговорила она, осматриваясь.
За ее спиной безмолвно и равнодушно с ноги на ногу переминались еще две женщины, внешне из русских, но уже в темно-синих буденовках. Они, однако, в алтарь войти не рискнули.
…- В связи с голодом в стране и необходимостью развивать промышленность молодого советского государства, довожу до вашего сведения, что все золотые и серебряные изделия культа, как-то подсвечники, канделябры, оклады, лампадки и прочее, сейчас будут изъяты для описи, оценки и если потребуется для будущей реализации. Стране Советов без индустриализации не выжить!
— У нас бедный храм, да и прихожан совсем мало. Откуда здесь золоту и серебру взяться? Прошу прощенья, не запомнил ваше имя, сестра.
— Какая я тебе сестра!?
Рассмеялась Апала и повернувшись к подчиненным махнула рукой.
— Ищите. Да не копайтесь особо долго, скоро стемнеет, а меня с гражданином Кудрявцевым в Дмитровском ОГПУ товарищ Смычковский дожидается.
— Скажите, женщина. А можно мальчику домой уйти. Он к церкви никакого отношения не имеет. Просто на огонек забежал… За свечкой.
— Пусть уходит.
Подумав, бросила член специальной комиссии, презрительно оглядев Ваську.
— Мне на счет мальчишки никаких указаний не давали.
Алтарный побежал было к двери, но громкий голос с сильным акцентом отраженный и вроде бы даже усиленный куполообразным потолком церкви, остановил его.
— …А это что у тебя за крестик? Никак золотой? Ну-ка поп, пришли его сюда!
— Женщина! Это наперсный крест. Он всего лишь позолоченный. Цена ему полушка. Нет-нет! Как же я без него буду прихожан исповедовать!? Я его вам не отдам! Нет!
Василий, дернулся было к отцу Иоанну, но тотчас передумал, с силой захлопнул дверь в предел и, поднатужившись, задвинул тяжелый, обитый, коваными полосами засов. Потом, словно сомнамбула медленными и неверными шагами начал подниматься по древней, полуистертой винтовой лестнице ведущей на колокольню.
Внизу громыхали по железу двери подкованные ботинки женщин, а он уже ухвативши толстый канат ближайшего колокола, начал из стороны в сторону раскачивать тяжелый бронзовый язык.
Зачем он это делал, мальчишка, пожалуй, не смог бы объяснить даже самому себе. Скорее всего, он просто хотел хоть как-то, хоть так, но привлечь вниманье односельчан и не дать этим пришлым, равнодушным, вооруженным теткам разграбить, осквернить, порушить их древнюю красавицу церковь.
Тяжелый, пудовый язык наконец-то ударил по кольцу колокола и тот зазвенел, сначала глухо и неуверенно, но с каждым ударом все громче и громче.
— Слава тебе, Господи!
Васька потянулся ко второму колоколу, но не успел, в проеме люка появилась Илга Апала, но уже без шинели, с оцарапанным осколками стекла лицом.
Как-то уж очень мерзко, по-блядски улыбнувшись, она вынула из кармана револьвер и, не целясь, привычно, выстрелила мальчишке в живот.
— Наверно через окно пробилась, тетёха, он, вся морда в крови…
Злорадно улыбнулся алтарный, проваливаясь в гулкую, болезненную пустоту.
— Васька! — Раздался громкий крик отца Иоанна, но голос его утонул в бесцветном и категорично-абсурдном звуке выстрела.
19 апреля 1924 год. Дмитровский уезд. Город Дмитров. Следственный изолятор при здании ОГПУ.
— Ну, здравствуйте, уважаемый Сергей Александрович. Давно хотел с вами познакомиться, да все как-то руки не доходили: то я в командировке, то вы куда-то уезжаете. Хотя я понимаю: кого-то крестить приходится, кого-то отпевать.
Невысокий, рыхлый лицом, человек приподнялся из-за стола и пухлой ладошкой указал священнику на стул рядом.
— Давайте знакомиться. Начальник уездного отдела ГПУ, Лебеда Петр Петрович.
Моя сотрудница Илга Апала, …
— Ваша сотрудница два часа назад убила мальчика и даже не дала мне проститься с ним.
— Моя сотрудница Илга Апала рассказала мне, что церковь ваша, несмотря на практически отсутствие прихожан, выглядит аккуратно прибранной и ухоженной. Кто-то из женщин приходит и помогает с уборкой? — Закончил Лебеда, не обращая внимания на слова священника.
-Вообще-то с момента пострига меня зовут отцом Иоанном. Сергея Александровича давно уже нет. Но вы можете обращаться ко мне и по фамилии. Протоиерей Кудрявцев. Это нормально. Так тоже можно.
Священник взглянул на чекиста и понял, что судьба убитого мальчишки волнует его не больше, чем Илгу Апалу, холодную и равнодушную убийцу. Он помолчал сколько-то, но потом понимая всю бесполезность взывать к сердцу чекиста, нехотя продолжил.
— Нет. Специально убирать храм никто не приходит. Сам иногда протру пол наскоро, да и все. Оттого-то и чисто в церкви, что некому мусорить: никто из прихожан не приходит. В церкви моей по этой причине даже дьякона нет. За прошлый месяц у меня всего дюжину свечей купили, да и то самых маленьких.
Скажите, — протоиерей попытался рукой отогнать дым дешевых папирос Лебеды. С того момента, как Кудрявцев вошел в кабинет, начальник отдела ГПУ прикурил уже третью.
— Вы не могли бы либо курить пореже, либо приоткрыть окно. Дышать нечем.
— Нет!
Неожиданно расхохотался Лебеда, поднимаясь из-за стола.
— Я всегда, с раннего детства курил по несколько штук зараз. Матка помню, крапивой меня по ногам все хлестала. Дохлесталась, сука. Я первым делом, как только в контору устроился, через знакомых товарищей, мать сюда повесткой вызвал. Они ее в подвал, в допросную, для острастки привели и заперли. А там, впрочем, думаю, вам еще предстоит там побывать, так вот там, на столе, на белой скатерти, в идеальном порядке инструменты разложены. Кусачки, щипцы, ножовки разные, иглы большие, ну и плеть, конечно, куда же без плети-то: нормальному человеку на все это смотреть и то больно. Мамаше моей хватило суток, что бы шелковой стать. Зато теперь, когда меня увидит, всегда встает и только на вы ко мне обращается. А как иначе? Нет, власть уважать надобно. Иначе нельзя.
Протоиерея передернуло, словно босой ногой в человеческие экскременты наступил, и, стараясь не смотреть на чекиста, он спросил.
— Зачем вы мне все это рассказываете? Вот про матушку вашу зачем рассказали? Неужели в душе у вас ничего не шевельнулось, когда вы женщину, вас родившую, в подвал кинули!? Ведь даже псы, я в этом просто убежден, даже последний пес и то бы так не поступил со своей матерью, старой сукой, кабы Бог дал ему хотя бы толику разума.
— Да затем, отец Иоанн, (Лебеда тот час же легко и непринужденно перешел в разговоре на ты), чтобы ты Исусик долбанный, особо-то иллюзий на свой счет не строил. Раз уж я с матерью родной так поступил, то уж с тобой и тебе подобными, у меня разговор вообще коротким будет.
Сам товарищ Ульянов, Владимир Ильич, на таких как ты, нам, чекистам и коммунистам глаза быстро раскрыл.
Петр Петрович прошелся по комнате и, остановившись возле окна, вынул из кармана стертую на сгибах, мятую бумагу, продекламировал громко и не сбиваясь.
«…Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий!»
— А? Каково!? Каждое слово в яблочко!
Лебеда вернул листок в карман и, обтерев влажные губы рукавом гимнастерки, вернулся за стол.
Ну что поповская твоя рожа…. Поговорим?
— Спрашивайте. Если конечно вопрос ваш не будет касаться тайны исповеди.
— Не будет, не будет.
Лебеда нетерпеливо прервал священника и, вдруг словно невзначай, промежду прочим, поинтересовался.
— Что ты, отец Иоанн знаешь про своего брата? Где он сейчас?
— Да откуда мне знать?
Искренне удивился священник и пожал плечами.
— Вам-то он зачем? В Бога он особо-то и не верит. Боюсь, что Мишка даже «Отче наш» сейчас позабыл. Сколько с ним матушка наша воевала в детстве. А потом: война, кровь, ранения… Мне кажется, окопы мало способствуют духовному росту человека.
— Да срать я хотел на его духовный рост! Скажи, вы с ним в переписке состоите? Писал ли он тебе когда-нибудь, с фронта или еще откуда?
-Нет. Он терпеть не может эпистолярный жанр. По крайней мере, в детстве не терпел.
— Чего?- Лебеда недоуменно сморщился, незнакомые слова его явно бесили.
— Миша не любит писать письма. Всегда предпочитал письму живое слово. Хотя… Кто знает, может быть сейчас он в чем-то и переменился, не знаю. Я давно его не видел.
***
5 хатигацу (августа), 1924год каё: би (вторник)1924 года. Япония. Город Акита.
— Послушай меня, моя девочка. Отпусти ты меня домой. Отпусти. Туда, где каждую весну горы одеваются расцветающей вишней и становятся бледно-розовыми, словно крылья ангелов, а в августе, когда вишня поспевает, горы становятся темно-багровыми, словно запекшаяся кровь. Отпусти ненадолго, хоть на недельку. Вот только увижусь с братом, да воздухом Русским напьюсь вдоволь, так сразу к тебе и вернусь. Честное слово вернусь. Ты же видишь, родная моя, что со мной происходит. Я пропадаю, я спиваюсь.
Я употребляю все, что помогает забыться. Хотя бы ненадолго, хотя бы на миг.
В Харбине опий, здесь — саке. Отпусти. Ты же все понимаешь, Хотеру. Я тоскую.
Как здесь жить, когда все вокруг словно игрушечное, словно ненастоящее? Здесь все для меня чужое. И пагоды, что несут свои крыши к также чужому для меня Богу, и заснеженные вершины полупрозрачных гор, до которых никогда не добраться, и проститутки, ведущие светские беседы, степенно разливая жиденький чай по мизерным чашечкам. А там, там, куда я рвусь словно варнак, чудом сбивший с ног кандалы, там, в России, той самой России, что в памяти моей, сейчас сжалась, скукожилась в единственно мой родной Урал, скоро начнет поспевать вишня. Молодые казачки в пестрых платьях будут сновать, словно мураши по тропинкам и просекам с полными корзинками ягод. А потом осень, пестрая, красно-желтая, до последней веточки отражающаяся в синих, охолодевших зеркалах озер.
Ну что ты молчишь? Почему ты всегда молчишь?
Ты помнишь, родная, как я впервые увидал тебя?
Нет!? Странно. А я помню.
Я пришел в тот квартал в поисках юдзё. Ну да, мне в тот миг была нужна самая обыкновенная шлюха. Можно сказать баба: без этих ваших прикрас и ухищрений. Мне тогда совсем не хотелось пересчитывать складки на веере, прикрывающем бедра, и чай отдающий девясилом из керамического наперстка мне тоже пить не хотелось. Мне не хотелось смотреть, как женщина, которой я собираюсь обладать, будет долго и красиво снимать свои тяжелые, вышитые шелком одежды. Я был тогда пьян и даже, кажется, накурен, хотя если честно опий я никогда не любил. А тут ты появилась в окне, такая маленькая, в своем красном с золотом наряде и с набелённым лицом. Я тогда еще не понимал разницу между «белыми гейшами» и «гейшами опрокидывающими сакэ». Ты бросила мне ключ из окна и в туже ночь объяснила мне всю прелесть обладания гейши-проститутки. Хотя, Хотеру, если честно, мне больше нравится самому раздевать женщину. Поверь, девочка моя, в этом есть своеобразная прелесть, а если к тому же женщина эта желанная и любимая, то каждая ее пуговица, каждая подвязка становится для тебя не просто пуговицей и подвязкой, а чем-то необычайно важным и дорогим.
Впрочем, я отвлекся. О чем это я!? Ах, да, о России, конечно же.
Пойми, Хотеру, нормальному русскому человеку без Родины, без России не прожить. И если ты встретишь русского человека, по-настоящему счастливого вдали от России, то он либо ненормален, либо и не русский вовсе.
А давай и ты со мной? Также, через Корею, Китай, потом через Дальний Восток и в Россию? Я уверен, тебе понравится. Там, у нас…
Хотя, что я несу!? Какая Россия? Какой к чертям собачьим Урал? Кому я там нужен? Усадьбу нашу наверно давно уже какая-нибудь крестьянская коммуна к рукам прибрала. И это еще хорошо, если прибрала, а могли и спалить, просто так, от полноты чувств.
Нет. Не отпускай меня Хотеру никуда, тем паче в Россию. Не отпускай. Уж если у них рука поднялась на помазанника Божия и все его семейство, то, что для них самый обыкновенный русский офицер?
И даже если я буду в ногах у тебя валяться и клясться что вернусь уже через неделю: не верь. Я солгу тебе голуба моя, и никогда больше сюда не вернусь, в ваш мир пагод, ступенчатыми крышами, стремящимися к неведомому мне Богу, в мир заснеженных горных вершин, в мир, где русский дворянин и офицер живет за счет молодой гейши полукровки. Не отпускай меня Хотеру, хотя здесь я, должно быть, умру еще раньше, чем там, на Родине. Не отпускай!
***
29 июля 1924 год. Дмитровский уезд. Город Дмитров. Следственный изолятор при здании ОГПУ.
-Ну, вот и все, отец Иоанн. Закончились твои мученья. Если ничего непредвиденного не случится, твой брат через два дня прибудет в Москву. А там я думаю, и к нам в Дмитров заявится. Тебя выручать. Заждался я его, если честно, ох и заждался.
Священник с трудом приоткрыл набухшие, изувеченные веки и бросил взгляд на радостно потирающего руки чекиста.
— Вы не знаете моего брата, гражданин начальник. Он вам не принадлежащее ему золота не отдаст.
— Да куда он на хер денется!? Тоже мне, стойкий оловянный солдатик. Ты мою пыточную камеру видел? Да, да, ту самую, в подвале, ну и как? Здорово? Там у меня и не такие герои, как твой братец, петь начинали. И он запоет, будь уверен.
— Скажите, у вас есть дети, гражданин начальник уездного отдела ГПУ?
— Есть. Дочь. Восемь лет скоро стукнет. А что?
— Она вас любит, как вы думаете? Гордится вами?
— Конечно! Она всем знакомым и незнакомым сообщает, что папка ее, начальник уездного отдела ГПУ, Лебеда Петр Петрович, самый честный и благородный человек.
-Ну, а вот если вдруг вас, Петр Петрович арестуют? И не просто арестуют, а какую-нибудь самую гнусную формулировку придумают, ну, к примеру скверноприбытчество, или допустим еще более мерзкое, мужеложство. Она будет продолжать вами гордиться и всем сообщать, что папа ее бывший начальник уездного отдела ГПУ, Лебеда Петр Петрович? И все так же будет убеждена в вашем исключительном благородстве? А всех остальных чекистов наоборот будет считать подонками?
— Слушай, ты, — Лебеда покраснев лицом вскочил и схватив священника за длинные спутанные волосы несколько раз дернул со всей дури.
— С какого хрена меня вдруг арестуют!? У меня прекрасная характеристика, в делах полный ажур и вообще, мной в Москве довольны: на повышение уже намекали.
— Арестуют, гражданин начальник. Обязательно арестуют.
Кудрявцев промокнул полой рваной и грязной рясы слезы, и с тоской глянул в засиженное мухами зарешетчатое окно.
-Я когда еще учился в семинарии, с монахами из Андроникова монастыря ходил исполнять требы в Бутырский замок. Так мне и старики монахи и долго прослужившие в тюрьме смотрители, в один голос утверждали, что при любой власти, время от времени происходит смена палачей. А при нынешней, вашей, совдеповской, боюсь, палачей будут менять еще чаще. Работы у вас больше, чем при царской-то власти. Взять ту же опричнину, так и она продержалась от силы лет семь, а вы…
— Меня заменят!? Меня!? Провидец бля!
Криком прервал его Лебеда, стянул с ноги сапог, и крепко ухватившись за голенище, размахнувшись, сбоку, кованым каблуком ударил священника по лицу, зло и с оттяжкой.
Меня, небось, не заменят! Не арестуют!
***
«Прощай моя маленькая. Надѣюсь у рикши, что ожидаетъ сейчасъ меня у двери, крѣпкіе ноги, и я уже буду очень далеко, когда ты проснешься. Мнѣ очень больно отъ того, что приходится такъ уходить отъ тебя. Тайкомъ словно воръ какой-то. Не попрощавшись какъ слѣдуетъ и не посмотрѣвъ въ твои глаза цвѣта жженой карамели. Прощай и спасибо тебѣ за всё, хорошая моя. За симъ Штабсъ-ротмистръ Кудрявцевъ Михаилъ Александровичъ.
P. S. Сердце заходится. Боюсь съ братомъ что-то случилось. Онъ хоть и старшій, а мягкотѣлый».
21 ноября 1924год. Михайлов день. Комната во флигеле при вокзале на станции Тайга.
— …Послушай, Верещагин, что-то мне вой этот не нравится. Вроде бы и не волки… Я волков довольно слышал, а эти как бы даже кашляют.
— Это товарищ командир отделения вовсе и не волки воют. Собаки это на жизнь свою собачью жалуются. Слышите, сколько их!? С пару десятков свободно наберется. У волков таких больших стай отродясь не бывает.
Это одичалые собаки. Здесь в Сибири они в большие стаи сколачиваются: хвостов по сорок, пятьдесят. Эти псы пострашней любого волка будут. Они ни флажков, ни огня, ни волкобоя, ничего окромя ружья не боятся. Да и то не очень, что бы уж. Если стая большая, то и ружье не спасет — прикончат. Мне как-то батька рассказывал, как такая стая одичалых собак, в Кургане, ни в лесу, а в городе, здоровую почтовую лошадь в пятнадцать минут до белой кости обглодали. Извозчик из чайной вышел, а от лошади один хвост и остался. Так там Урал, а здесь совсем глушь. Сибирь матушка. На триста верст, всего одна церковь, Святого преподобно мученика Андрея, да и та в городе.
Командир отделения побледнел, незаметно, тайком перекрестился и кивнув в противоположную от станции сторону, туда, где среди вечернего, фиолетового снега, чернели бесконечные сосновые и кедровые кроны.
— И что, нам завтра туда идти? Пешим порядком?
— Это уж как водится товарищ командир отделения. Лошади по такому снегу не пройдут. Это вам не сохатый, и не изюбрь. Можно было конечно на лыжах, но что-то я лыж в вагоне не видал. Должно быть в части забыли.
— Похоже, что так, товарищ красноармеец, должно быть и в самом деле позабыли. Ладно, я пошел спать, а ты, Верещагин, как только «наше благородия» выйдет из гальюна, прогуляй его вдоль перрона. Прогулки эти, ему начальник отдела ГПУ товарищ Лебеда лично обещал.
Оружие держи наготове, хотя я думаю Кудрявцеву бежать незачем. Золото в двух шагах, а там глядишь и свобода и для него самого, и для его братца.
— Да какая там свобода, какой там брат, товарищ командир отделения? Его брата еще в сентябре в распыл пустили. Я лично его в ящике на пустырь отвозил. Номер могилы запоминающийся, простой совсем. Три тройки. Так что боюсь и этого без суда и следствия…
— А ты не перепутал?
— Да как тут перепутаешь, когда они близнецы. Я когда их благородие впервые в вагоне увидал, только что не обмочился с испугу. Решил по первости, что это дух его неприкаянный явился с чекистом нашим, с Лебедой расквитаться. Но потом успокоился: выправка у нашего Кудрявцева военная, не то, что у арестанта того: тому до него далеко было. Однако с другой стороны священнику на плацу маршировать и не пристало вовсе. Не его это дело.
— Ладно, Верещагин. Пошел я. А ты поторопи штабс-ротмистра. А то он, похоже, уснул там, в сортире-то.
Автор публикации
