Сухие камыши
Городишко этот, еще лет пятьдесят-семьдесят назад, считался большой казачьей станицей. Но стоило железной дороге бросить рядом с ней свои вороненые рельсы, как станица приобрела статус города.
В течение нескольких лет, обнищавшие казаки возвели перрон, обнесенный кованными, изогнутыми перилами, замостили его булыжником, а вслед за ним сложили и само здание вокзала, возведенное, как обычно из темно-красного кирпича, под крутой, зеленой, металлической крышей.
Над большими круглыми часами, которые впрочем, остановились ровно через месяц, как их повесили, появилась аркообразная надпись: «Сухие камыши».
Часовщика – еврея, настраивающего эти часы, поймать не смогли (скрылся вовремя, христопродавец), а не то быть ему поротым, беззлобно, но от души.
У казаков, с этим запросто.
Но в любом случае, все получилось красиво: вокзал, перрон, часы, надпись с названием. Одним словом – город.
Ну, раз появился город, буквально сразу же, сверху, был назначен и городничий, полковник кавалерии в отставке, Василий Васильевич Полетаев – Груздь.
Человек он был хоть и от кавалерии, но на удивленье умен, образован, недурно музицировал на альте и виолончели. Говорят даже и пописывал что-то вроде Роберта Бернса, но на русский манер и на русском же языке.
В течение полугода возвели ему прекрасный дом, с лепниной, ажурными балкончиками, с прелестным мезонином под ломаной крышей. Вот туда-то он и въехал со своей женой Марией, годовалой дочерью и пятилетним сыном.
Дела городские он не запускал, взяток, как ни странно не брал даже и в борзых щенках, и как-то совсем не заметно, постепенно городок похорошел.
Главные улицы и площадь заиграли новенькой брусчаткой, а на маленьких улочках и переулках, появились прочные дощатые асфальты. На вокзальном перроне, загорелись газовые фонари, а на северной окраине города, выросла высокая пожарная каланча, с командой пожарного расчета, приписанного за ней.
Толку, правда, от этих пожарных было маловато, одноэтажные домишки местного населения, высушенные многолетними, жаркими ветрами, дующими из соседних степей, в случае пожара сгорали молниеносно, задолго до приезда команды. Но зато, какая у них была красивая форма, а как блестели их ярко начищенные медные каски?
А как светился белым девиз пожарной команды, выписанный под самой крышей!?
« Богу хвала, ближнему защита»!
Каково?!
…Одним словом, Сухие Камыши, постепенно превратился в уютный городок, со своим микроклиматом, со своим высшим светом, со своими устоями.
На берегу мелкого в этом месте реки Тобола, стояла старинная трехглавая церковь, с высокой колокольней. Казачество народ обычно набожный, не жалеющий во имя веры последней своей копейки.
Старший сын городничего, Владимир, резко отличался от своих сверстников, был тихим и вдумчивым.
Несмотря на боевое прошлое своего отца, к религии относившемуся довольно скептически, что ж поделаешь – кавалерия, и все его попытки привить сыну какие ни есть мужские черты и любовь к армии, Володя каждую свободную минуту проводил за чтением библии и долгими, не по-детски глубокими молитвами.
От матери, ему достались ярко-голубые глаза, светлые, вьющиеся волосы и большие способности к рисованию. Полковник, обожающий жену, простился со своей мечтой увидеть наследника в седле под шашкой, махнул на сына рукой и даже выписал для него учителя рисования из Екатеринбурга.
Казаки, часто видели Володю на берегу реки, стоящего часами возле мольберта, с кистями в руках. Молча, посмеиваясь и вращая пальцем возле виска, они тем ни менее его не обижали, и даже иногда позировали юному художнику. А когда, уже пятнадцатилетним юношей, Володя отреставрировал некоторые, испорченные временем фрески местного храма, и заново расписал капитель библейскими сюжетами, авторитет его вырос неимоверно.
А как же иначе, не каждый город может похвастаться своим художником, иконописцем.
Завидев его стройную, тонкую в кости фигуру, казаки еще издалека снимали свои картузы и лохматые папахи, приветствуя его с полным уважением, как равного, несмотря на то, что многие из них носили на груди полный набор Георгия.
Революционные веяния, как-то обходили этот городок стороной.
Где-то там, ближе к центру, страсти бурлили и кипели, а здесь, как будто ничего и не изменилось: все также казаки ходили в церковь, а местная богема, каждое воскресенье прогуливалась по центральным улицам, щеголяя нарядами и французским, круто замешанном на местном прононсе.
Однажды летом, 1918 года, где-то в конце июля, полковник вошел в комнату сына.
– Володя, мы с матерью считаем, что нам всем нужно уезжать за границу, срочно, немедля. Я очень боюсь, что уже поздно, тянуть больше просто нельзя и закрывать глаза на правду, я не имею права. Они пришли надолго, думаю навсегда. Я имею в виду большевиков.
Владимир оторвался глазами от библии, внимательно посмотрел на отца.
– Папа, чего вы боитесь? Город под вашим управлением вырос, расцвел. Вы же ничего плохого никому не сделали? Так отчего вы решили, что новая власть не оценит вашего рвения?
Старый полковник тяжело подошел к окну и, вглядываясь в наступившие лиловые сумерки, грустно проговорил устало и убежденно.
– Пойми сынок, они никогда не простят нам нашего происхождения.
Они просто не смогут этого сделать!
Их кровь всегда будет напоминать каждому, даже самым лучшим из них, кто были мы, и кто они?
Полковник помолчал, закурил длинную папиросу, а потом, прижавшись высоким лбом к прохладному стеклу, глухо произнес.
– Третьего дня, большевики в Екатеринбурге расстреляли царя со всей его семьей.
Да, наверное, он был жалкий монарх, подкаблучник и пьяница, но он был помазанник Божий. И он не заслуживал такой участи.
Я присягал царю и отечеству. Царя больше нет, а отечество без монарха, это уже не отечество. Меня здесь больше ничего не держит. Я уже стар, чтобы выступить против них, а у твоей сестры, как ты знаешь вялотекущая форма туберкулеза. Никаких эксцессов, здоровье ее не выдержит. Нужно ехать.
Владимир перекрестился, защелкнул украшенные эмалью застежки библии и, глядя отцу в глаза, ответил.
– Я не поеду папа. То, что Николая второго убили, делает мое решение еще более твердым и бесповоротным. Я художник папа, и я глубоко верующий человек.
Бог меня поддержит. Но без России мне не быть.
– Хорошо сынок, я знаю, ты в меня, и решений своих не меняешь. Ближе к зиме, мы сообщим наш новый адрес.
Полковник поспешил выйти из комнаты: сын никогда не должен видеть его слез.
Прошла осень, прошла и зима.
Ранней весной, когда снег еще всюду сверкал своей нетронутой белизной и только серебристые рельсы, легким штрихом темнели на его фоне, к перрону подошел бронепоезд, весь разрисованный звездами, и лозунгами, украшенный сосновыми лапами и полинялыми лентами красной бумазейной ткани.
Густой пар окутал паровоз, сделав состав схожим с каким-то сказочным драконом, огнедышащим, железным и страшным.
Длинный, дребезжавший гудок прокатился над городком и перрон постепенно заполнился любопытствующими казаками и просто обывателями.
Чуть позже прибежали и бабы, надев на всякий случай свои самые нарядные платки и шали.
По металлической лестнице, прямо на маленькую, клепаную башенку, из которой торчал ствол пулемета, поднялся невысокий, юркий человечишка, в кожаной куртке.
Прижав к самому рту большую, жестяную, воронкообразную трубу, он громко закричал.
– Товарищи казаки. Солдаты и офицеры.
Я, уполномоченный представитель Советской власти Иосиф Бетонный, обращаюсь к вам за помощью.
Белогвардейская гидра, тянет свои клешни от самого Урала и до Дальнего востока, пытаясь задушить молодую власть советов. Красным частям необходимо подкрепление, свежее и хорошо обученное, коим и является казачество. Тяжелая обстановка не позволяет мне долго говорить перед вами, но знайте, что я имею громадные полномочия.
Я предлагаю добровольцам из мужчин, записаться в ряды доблестной красной армии. Добровольцы сразу же встанут на довольствие. Кто желает – пусть проходят к первому вагону, где штабной писарь, оформит все надлежащим образом.
Вперед, почти к самой белой черте, ограничивающей перрон, вышел подвыпивший, с огромными, иссиня-черными усами казак, в небрежно наброшенным на плечи каракулевым полушубке.
– Слушай, милый, а ты часом не из жидов, а то может пока твой паровоз отдыхает, ты нам часы-то наши и отремонтируешь?
А, что касается белых там, либо красных, так нам вы все без разницы, вы хоть глотку друг – дружке перегрызите, нам то, что?
У нас своих делов немало, весна как-никак…
Да и многие из нас уже в германскую навоевались. По самое горлышко Сам понимать должен. Так, что нечего здесь, перед обществом лишний раз хайло рвать!
Толпа согласно загомонила, зашевелилась.
Тот, который в кожанке, достал револьвер и быстро прицелившись, выстрелил три раза прямо в часы, так долго украшающие городской вокзал.
Жалобно звякнув, осколки стекла посыпались прямо на головы собравшихся, а витые, червленые стрелки, соединились и словно без сил, повисли вертикально вниз.
– Что ж ты, Иудина головешка делаешь!?
Зачем красоту погубил !?
Закричали в толпе казаки пораженные поступком большевика в кожаном.
– Сейчас мы тебя в козлы, да выпорем, как суку последнюю!
Пышноусый казак потянулся к нагайке, висевшей у него на ремне. Толпа, сдерживаемая перилами, разволновалась.
Оратор в кожанке, с силой ударил кованным каблуком сапога по башенке и выкрикнул, с надрывом и злобой.
– Коси их Вася, всю их блядскую контру казачью!
И в тот же миг, пулемет, торчащий из башенки, словно ожил: задергался, закашлял, плюя дымом и огнем.
Толпа на перроне рванула в разные стороны, но возле высоких вокзальных дверей замешкалась. Образовался затор.
А пулемет все стрелял и стрелял, почти в упор.
Через несколько минут все было законченно. Тишина обрушилась на перрон внезапно, отчего-то она казалась даже более громкой, чем пулеметная очередь.
Человечишка спустился по лестнице с броневика и, вытирая руки несвежим носовым платком, громко крикнул.
– Семенов, из вагона со своей командой…
Добить, и убрать! Остальным, выходить, строиться вдоль вагонов. Квартировать здесь будем, в городе.
А в это самое время, ничего не знающий о последних событиях Владимир, поднимался из церковного подвала.
С тех пор, как местный священник умер по старости, а нового синод, пока, что не прислал, молодому человеку приходилось совмещать сразу же несколько должностей.
Иногда он даже вел церковную службу, читал проповеди и хотя священного сана не имел, прихожан в эти дни было особенно много. Читал Владимир хорошо: громко и внятно.
Местами голос его дрожал, словно в каком-то благоговейном экстазе, тогда верующие крестились особенно рьяно, вставали на колени и иной раз даже плакали.
Выйдя из церковного полумрака на улицу, Владимир даже зажмурился на миг, на столько ярким и радостным было это весеннее солнце и, наверное, по этому он не заметил, как по тропинке, протоптанной от вокзала к церкви, шли три человека.
Низкорослый впереди, от самый, в воженном реглане и два красноармейца за ним, в серых, длинных шинелях.
Шли уверенно, по-хозяйски.
Заперев прочную металлическую дверь на замок, Владимир, перекрестившись, повернулся и только сейчас, заметил подошедших.
– Откройте дверь.
Начальственно приказал Бетонный, недвусмысленно расстегивая деревянную кобуру маузера.
– Кто вы? И по какому праву вы можете, что-либо приказывать мне?
– Я, я командир бронепоезда” Смерть буржуям ”, комиссар Иосиф Бетонный, а вот вы кто?
С издевкой в голосе осведомился комиссар.
-Владимир Васильевич Полетаев-Груздь, художник и церковный староста на добровольных началах. Что вы хотели?
Бетонный рассмеялся.
– Полетаев- Груздь, говоришь, художник?
Да с такой фамилией, тебя без разговора можно к стенки ставить, как явную контру.
Попович, небось? А все одно, плевать…Открывай церковь, мать твою! Нам нужно осмотреть церковь, да и колокольню на предмет переделки их в мастерские по обслуживанию бронепоезда. Попутно мы должны осмотреть и описать всю церковную утварь, а если потребуется, то и изъять ценности, украденные в свое время у народа, служителями чуждого обновленному пролетариату, культа.
Все ценности, естественно будут безвозмездно переданы в фонд борьбы с белогвардейской сволочью.
Владимир побелел лицом, выпрямился, и четко выговаривая каждую букву, сказал.
– Во-первых, я не попович. Отец мой – полковник, кавалерист, Василий Васильевич Полетаев-Груздь, своей кровью прославивший русское оружие еще в то время, когда вас, господин Бетонный, пожалуй, и на свете еще не было.
Во-вторых, ни о какой переделке храма под мастерские не может быть и речи. Церковь середины восемнадцатого века, со своеобразными луковицевидной формы, ребристыми куполами, подобных церквей в России по пальцам пересчитать можно.
А в-третьих, я как художник, категорически заявляю вам, что ценностей, которые могли бы заинтересовать новую власть, в церкви попросту нет. Оклады на иконах совершенно простые, вся утварь только позолоченная, денег в церковной кассе давно уже нет. Священник третий год как умер, службы идут редко.
– Да, что вы его слушаете, товарищ Бетонный!?
Вмешался один из сопровождающих командира бронепоезда, красноармейцев, высморкался при помощи пальцев, и, вытерев их полой шинели, продолжил.
– И так видно, контрик недобитый! Сука противная, из дворян.
– Товарищ Федор,
С показной строгостью прервал его комиссар.
– Зачем вы так? Молодой человек все понимает. Он сам, добровольно впустит нас в церковь, и мало того, что впустит, а еще и покажет, что здесь у них самое ценное. Художник все-таки….
При этом, губы его презрительно искривились, а ноздри нервно дернулись, как бывает у людей, пристрастившихся к кокаину. – Открывайте, Полетаев-Груздь!
Владимир рассмеялся, отрицательно покачал головой и, обогнув большевиков, шагнул на тропу, ведущую в город.
Стой, сука! – заорал ему в спину товарищ Федор, и со всего размаха ударил юношу по голове кованым прикладом трехлинейки.
Владимир ничком упал на хрустнувший под его телом талый снег, а эти трое, словно взбесившись, начали избивать лежащего сапогами и прикладами.
Мальчик неумело прикрывался от жестоких ударов. Из его горла, вместе с кровью вырывались только стоны, да одна единственная фраза, которую он повторял раз за разом, с трудом шевеля распоротыми об обломки зубов, губами.
– Ключ от церкви я вам не отдам!
Складывалось ощущение, что фраза эта, все больше и больше возбуждала большевиков, удары сыпались все чаще, по большей мере, они приходились по Володиному, уже ничем не прикрываемому лицу.
Раскрасневшийся комиссар выхватил свой огромный маузер и двумя выстрелами в поломанную грудь Владимира, прекратил избиение. Большая, испуганная звуками выстрелов стая ворон, поднялась с церковных куполов и крестов, с криком сделала большой круг и улетела куда-то прочь.
Над Сухими Камышами, опускался ранний, вечер, прозрачный и тихий.
Автор публикации
