* * *
Ничто не тянется так долго, как ожидание праздника. И не проносится мимолетнее, размышлял Михеев, теребя истрёпанные странички набранной ротапринтом книги изречений Конфуция «Лунь Юй». Книга была настольным михеевским пастырем. «Где бы денег перехватить? Не запивать же оливье газировкой! А водки много не выпьешь».
– Три двоечки? – пропел голосок диспетчера, сдающего смену. – Машина «три-двадцать два»! Михеев, где черти носят?
– На связи, – отозвался Михеев, исполняясь нехорошим предчувствием.
– Раскольников болен! Повторяю, Раскольников болен. Останься ещё на смену, Михеев!
«Так Новый год же!» – взорвался было Михеев, но промолчал.
Когда разгневан, не торопись, учил философ: размышляй о последствиях. А последствия гнева, это отпуск по графику – то есть, в начале марта. Китайский «примус с сюрпризом» вместо новенького рено. И вообще… Нате, пейте кровь мою, кровососы гнусные, пропел про себя Михеев, не подозревая, что цитирует знаменитого барда.
– Красуля, пишите путёвку, – нехотя молвил в рацию.
– Это уже к Ларисе! А я пошла к своим девочкам, седьмой ча…
И рация смолкла. Благородный человек думает о долге, низкий человек заботится о выгоде.
Так говорит Конфуций. Ну, кто бы спорил.
Оформление и заправка – привычные двадцать минут разгона. На выезде с бензоколонки прямо в окно Михееву плеснула рукавом серебристой шубки растрёпанная блондинка. Без паузы хлопнула дверцей:
– Сержант! Э-э… то есть, командир! Подбросьте в кафе…
– Я майор, – пробурчал Михеев. – Вон, видите? Две крупные звезды на погонах.
– Но вы же в куртке!
– У нас, княгиня, звёзды к плечам прибиты…
Девушка глянула по сторонам. Кивнула, соглашаясь с какой-то внутренней мыслью, и снова воззвала:
– Кафе «Бона Капона»!
– Их шесть. Какое из двух?
– Э-э… четвёртое! В смысле, Пушкин.
Михеев вздохнул и скуксился: на Пулковском шоссе сплошной гололёд, улиткой потащимся. А план, однако, вынь да положь. Впрочем… неважно, насколько медленно вы идёте, шепнул Михееву невидимый наставник. До тех пор, покуда не остановитесь. Таксист нажал кнопку вызова:
– Диспетчер, три двоечки: направление – Пушкин! «Бона Капона». Как слышите, Хьюстон? У вас проблемы?
– Не тормози, отваливай. Бон вояж, талмудист!
– Сама ты, Лариска… сколько раз говорить: конфуцианец, а не талмудист!
Рация хихикнула, поперхнулась и молвила деловито: «Китаец-антисемит… шестьсот рублей!»
– Тысяча, – сказал Михеев, отключая рацию. – Тарифы «Ночной» и «Предпраздничный».
– Да едем уже! – возопила блондинка. – Меня через час Серёга в розыск объявит.
– Платите, и понеслись.
Блондинка полезла в сумку, поковырялась без пересчёта и сунула под прикуриватель смятую горсть купюр. Ага, сказал себе Михеев, присмотревшись небрежно. Тысчонку уже имеем. И они, как было обещано, понеслись.
– Сдурел, в гололёд несёшься? Один занос, и ты на небесах! – остановивший такси молоденький лейтенант ДПС определённо не знал, куда девать полосатый жезл.
– Тебе куда? – спросил Михеев, адресуясь сразу к обоим, к жезлу и лейтенанту.
– Мне? Никуда…
– Чего тогда голосуешь?
Попрощались, разъехались. Не портить же праздник по пустякам.
Кафе гудело и переливалось огнями. Таксистам тут даже доширак не предложат. Немыслимый фейсконтроль, усмехнулся Михеев. Три серых-серых мышки… да нет же! Три грузных дамы, шагая вразнобой, спросили нестройно:
– Метро «Лесная», возьмёте? Нас трое.
– Не пугайте, – сказал Михеев. – Трое, это неплохо. С тремя я как раз справляюсь.
Ожила рация – с неприятным, тягучим писком:
– Три двоечки, срочный заказ: двойной тариф, Пулково-Аэропорт!
– Слушаю и повинуюсь, госпожа-заде. Одна педаль здесь, другая там.
Парочка, усевшаяся в аэропорту, определённо была столичной. От них тошнило с первого взгляда. Как новичка в небывалом шторме. Молодой прыщеватый хлыщ в белой дубленке до пят, небрежно кивнув, помахал рукой так и не докурившей кукольного типа брюнетке с чёлкой до выщипанных бровей. Качнув костлявыми бёдрами, брюнетка огляделась с тоской и сильным щелчком отправила окурок под проезжавший мимо автобус “М Московская Аэропорт”. Помада у тётеньки «вырви-глаз», отметил Михеев. Не иначе, как для острастки, чтобы посторонние не заглядывались. Шесть чемоданов… затейливо едут. Ограбили, что ль, кого? Торопясь к выезду на шоссе, Михеев подвёл машину к развилке и, как положено, повернул направо, чтобы метров через семьсот развернуться и направиться в Город.
– Ма-аксик, а Ма-аксик… водила, походу, пьян. Гляди, берега попутал! – манерно пропела брюнетка.
Михеев поёжился, но промолчал.
– Любезный, дорогу-то не забыли? Нам надо на Тихорецкий! – снизошёл до объяснений прыщавый.
– Ма-аксик, глянь, какие страшные вёдра! А грязь ужасная! На кой мы сюда припёрлись? И почему мы едем из города, а не в город?!
Какой, интересно, кнут попал на сей раз под хвост погонщику наемного экипажа?
– Спокойно, это налёт! – объявил разъяренный Михеев. – Иначе говоря, похищение. Отвезу на хазу, потребую выкуп.
– Мы хотим к ма-аме, – заскулила брюнетка. – Мы не хотим похищение!
– Лю… уважаемый! Това-варищ, – заскакал на сиденье прыщавый. – Ну, Новый год же!
Михеев молчал, но надо было что-то решать. Разворот в сторону Города приближался. Версию пришлось закольцовывать:
– Скучные вы. Не хочется похищать! С ума сойдёшь в такой компании, за любые деньги.
До самого дома рты парочка больше не раскрывала.
Время приближалось к одиннадцати. Как старый год ни проведёшь, так новый без праздника, с грустной усмешкой подумал Михеев. И откровенно зевнул. К метро «Политехническая» на Тихорецком проспекте оживлённо сбегались встречающие. И все встречали одно и то же.
– Свободны? – пискнул девичий голос.
– Почти. Развод ещё не оформлен.
Хрипловатый басок вмешался:
– Вы на работе, уважаемый! Потише тут юморите!
– Могу и шепотом. Если что, по рации жалуйтесь…
– А можно? Куда?
– В Лигу сексуальных реформ.
– Ой, всё! – вмешался писклявый голос. – Нам маму надо забрать из гостей.
– А я причём?
– Вот это м-мы сейчас и узнаем, – тягучее контральто, оборвав диалог, втянулось в салон вместе с запущенными ароматами крымского виноградника, явив михеевскому взору вальяжную, но очень пьяную даму. Следом запрыгнула молодая, крайне суетливая парочка.
– Полюстровский, восемнадцать! И м-можно без хлеба, – сказала дама.
Михеев фыркнул.
– Мама! Ты можешь пять минут помолчать?! Водитель, Ланское шоссе, четыре.
Михеев обернулся к пареньку:
– А вам куда? Рубинштейна, сто девять?
– Почему Р-Рубинштейна? – вскинулась дама. – Не надо мне Рубин… штейна. Я никого там не знаю! Водитель, ответьте! Где ваша л-лысина?
– Где моё… что? – растерялся Михеев.
– У зрелого мужчины должны быть кадык, брюшко и л-лысина! А тут… какой-то стог сена!
– Льняные кудри, мадам, – меланхолично сказал Михеев. – Поседели слегка, но встрепенулись от вашего обаяния. Ланское, четыре? Пришпорим, иначе разливать придётся в машине.
И вновь несутся седоки в перекличке ночных огней, праздничных гирлянд, дрожащих ёлок и фейерверков, по гололёду и сумраку. Простившись с пассажирами, Михеев поздравил по рации диспетчерскую и вышел на тротуар. Небо было беззвёздным и безучастным. Луда подрагивала полным округлым задом с намёком на целлюлит. Округа то и дело взлетала на воздух в череде салютов. Было грустно. Грянув из окон, общий вопль, казалось, спугнул волшебство морозного, вечно юного праздника, и оно взлетело над тротуарами, засыпанными пестрым конфетти…
Ну что, таксист? Гляди веселей!
Автор публикации
