Таточка

Таточка

… – Ну, вот уже и вечер….

Подумал молодой человек, направляясь к Невскому.

Лиловые сумерки, с редкими блекло желтыми пятнами газовых фонарей, легким, снежным муаром накрыли ближайшие дома. Длинные, изломанные, почти черные тени прохожих, бесшумно скользили по ноздреватому, истоптанному снегу и растворялись в ярко-белом, квадратном пятне света, огромной витрины ближайшей кондитерской. Из-под неплотно прикрытой двери магазинчика, неспешно выползали бледные струйки пара.

Вкусно пахло корицей, ванилью, сдобным тестом и еще чем-то необыкновенно домашним, может быть даже рождественским.

Аромат был настолько родным, что молодой человек, даже забыл о пронизывающем всю его нескладную, по-юношески долговязую фигуру, ветре, с завидным упорством дующем с залива.
В вязких сумерках поплыл заунывный колокольный звон, призывающий верующих на вечерню.

Ветер подхватил этот благовест, слегка потрепал о кресты соборов, золоченый шпиль адмиралтейства, высокие трубы домов, черные, голые ветви деревьев, да и отбросил прочь, отдельными грустными обрывками и полутонами.

Войдя в эту, одну из самых популярных в городе кондитерских, озябший молодой человек, пораженно замер.

Ему на миг показалось, что он каким-то чудом из холодного, промозглого вечера, переместился в свои детские, полусказочные мечтания.

Вокруг, на прилавках украшенных искусно измятой серебряной фольгой, многократно умножившись в ярких, начищенных толстых зеркалах, лежали большие, жестяные коробки с конфетами и халвой.

На застеленных бумажными салфетками блюдах, возвышались живописные горки из пирожных и булочек. По краям прилавков, словно в карауле застыли большие белоснежные сахарные головы, до половины упакованные в разноцветную бумагу. Полукруглыми бастионами темно-зеленого стекла, стояли бутылки сладких ликеров, дорогого шампанского и даже модный высококачественный, лимонный газированный имбирный эль.

Купив два эклера в цветастой картонке, юноша вновь вышел навстречу зимнему вечеру.

И опять всепроникающий холод заставил его зябко съежиться.

– Как странно. – сказал он самому себе. – И мороз вроде бы и не так силен, и шинель теплая, а мерзну не в пример сильнее, чем даже у себя в Екатеринбурге.

Наверное, и в самом деле влажность здесь настолько велика.

И действительно, одет юноша был добротно, не без столичного шика: почти новая шинель английской шерсти, подбита темным, с разводами мехом енота, светлые, утепленные перчатки свиной кожи и такие же туфли довершали картину.

Отступив от ярко освещенной витрины, он не спеша, направился к темнеющей громадине Исаакиевского собора. Через его большие, освещенные тысячами свечей окна, лилось тихое, идеально гармоничное пение певчих и вторящих ему многочисленных верующих. Его слух, почти сразу же выделил высокий женский голос, в котором слышался какой-то странный надрыв, почти религиозный экстаз, заставляющий сразу, как-то безоговорочно поверить во все, о чем пелось в этих псалмах.

– Да, это она, это, несомненно, она. – Прошептал он в благоговении.

-Кто еще кроме нее может так петь, так прочувствовать текст священного писания? Он непроизвольно осенил себя троекратным крестом.
– Подайте батюшка, ради всего святого. Подайте на пропитание убогому, подайте, подайте…

Сам того, не замечая, он подошел слишком близко к собору и попал в окружение нищих, ожидающих окончания службы.
Запустив руку в карман и захватив целую пригоршню медяков и мелких серебряных монет, он, не глядя, рассовал их по жадно протянутым грязным и трясущимся ладоням попрошаек.
– Храни тебя бог, милостивый государь. Храни тебя бог.

Благодарили счастливцы и, поняв, что он уже ничего более им не даст, вновь выстроились в два ряда возле главного входа, на паперти.
А служба уже походила к концу.

Вначале одиночные прихожане выходили неспешно, умиротворенно крестились у двери и так же не спеша, разбредались в разные стороны, куда кому нужно.
Но вот с колокольни раздался звон прощальной бронзы и уже не одиночки, а толпы распаренных людей, толкаясь и переругиваясь, выдыхая плотный, шуршащий на морозе пар, повалили из дверей черной, сплоченной массой.

Молодой человек, до этого находившийся в некоторой рассеянности, сейчас превратился в одно сплошное внимание.

Его взор осматривал каждую из вышедших женщин, в надежде увидеть именно ту, ради которой он и находился здесь. На его беду, с торца собора открыли второй выход и юноша заметался, в отчаянии бегая от одних ворот к другим. И вот случилось: он увидел ее – это пальто с воротником северной лисицы и маленькую шляпку, отороченную серой белкой, с легкой, короткой вуалью, закрывающей верхнюю половину любимого лица.

С радостью и одновременно с робостью влюбленный юноша, а то, что он влюблен, страстно и очень серьезно, не вызывало сомнений, бросился вслед за ней, отчаянно стараясь придумать на бегу какой-нибудь более или менее правдоподобный предлог, объясняющий вероятность их, якобы совершенно случайной встречи.

Но, не добежав до нее несколько шагов, он уже понял, что обознался, что женщина эта лишь одета несколько похоже на его возлюбленную и, что та, о ком он грезил бессонными ночами вот уже несколько долгих месяцев, несомненно, выше, стройней и бесконечно красивей.

В отчаянии, он вновь устремился к Исаакиевскому собору. Он даже вошел вовнутрь, в надежде увидеть ее беседующей с одним из священников, но никого, кроме двух-трех женщин в темном, собирающих свечные огарки и сметающих грязные, древесные опилки с пола, не нашел.

Большинство свечей уже было погашено. В храме царил сумрак.

Каждый звук отдавался где-то наверху громким эхом.

Мрачные фрески безучастно взирали на потерянного от горя влюбленного, удушливо пахло воском и ладаном.

Присев на приставленную к стене скамью, он забылся, прикрыл глаза и перед его взором поплыли сцены его знакомства с ней, неясные, лишенные резкости, словно картинки в волшебном фонаре и может быть от того еще более волнующие и значительные.
Впервые он ее встретил в Петергофе, ну да, конечно же, там, своей первой Петербургской осенью.

Весной 1900 года, когда, уступая настоянию своего отца, городской головы Екатеринбурга, он , Николай Гавриилович Казанцев, или попросту – Николя (как звали его домашние), отправился поступать в университет.

Отец, положил ему двести рублей серебром в месяц на содержание, конечно при условии, что сын его единственный, надежда и тайная гордость, сдаст экзамены, и будет достойно овладевать знаниями.

Николя в университет поступил легко и по совету своей матушки, отдыхать после экзаменов домой не поехал, а снял квартиру и стал обживаться в Петербурге, нанося визиты и завязывая всяческие нужные и не очень, знакомства.
И вот, как-то осенью, прогуливаясь вдоль каскадов фонтанов Петергофа, он, воспитанный на не броской уральской красоте, был так поражен окружающей его роскошью позолоченных скульптур и куполов, тем изяществом и совершенством линий возвышающихся над осенними деревьями зданий, что казалось ничто уже, даже более совершенное не сможет удивить его воображение.

Но не тут-то было.

Он увидел ее. В длинном платье, отливающем серебром, в милой шляпке с большим, темно-серым пером, смуглая и сероглазая, она полусидела на цоколе одного из фонтанов и бросала на ртутью отливающую поверхность воды, ярко-оранжевые кленовые листья. И эти осенние листья, словно золоченые кораблики, слегка покачиваясь, плавали по кругу, пока жемчужины фонтанных струй не накрывали их, и тогда они, таинственными желтыми силуэтами опускались на дно, где их ждали уже сотни таких же утонувших осенних листьев.
Пораженный увиденным, Николя, разом позабыв все правила этикета, поспешил к ней и, прищелкнув каблуками на военный манер, склонив голову, представился.

Казанцев Николя, то есть, тьфу, я хотел сказать, Николай Гавриилович Казанцев.
Он сбился, густо покраснел, и уже хотел бежать от нее без оглядки, когда она мило улыбнувшись, протянула ему свою руку для поцелуя.

– Наталия.

Ее мокрые пальцы, все еще пахли кленовыми листьями и чуть-чуть застоявшейся водой.
А потом они гуляли.

Она собирала нарядные листья в букет и часто опускала в него свое лицо, вдыхая терпкий запах осени, мило улыбаясь при этом.
Некоторые из встречных мужчин, приглядевшись к ней, улыбались, приподнимая шляпы в виде приветствия, и даже нахально подмигивали Николаю.

Первое время, такое внимание со стороны мужчин к его спутнице, льстило ему, но постепенно стало раздражать.

Наталия же, бледнела при этом и словно случайно уводила Николя прочь от ярко освещенных улиц, в глубину переулков, о существовании которых он даже и не предполагал.
– Кто ты?

Часто спрашивал ее Николай.

Но в ответ она либо тихо смеялась, либо отвечала уклончиво, чтобы не обидеть его самолюбие прямым отказом.

– Кто же ты?

Вопрошал он у темноты, ложась спать в своей квартире.

– Кто же ты? – Понапрасну спрашивал он у собственного отражения в зеркале, когда разглядывал свою, по юношески мягкую и редкую щетину.

Несомненно, Наталию окутывала какая-то тайна. Фамилию ее он так и не узнал и по этому, все справки, которые Николай пытался навести о ней, ни к чему не привели.
Встречались они обычно на Сенатской площади, в субботу.

Почему так повелось, Николай уже и не помнил, но это и не важно. Главное, что раз в неделю он видел ее, держал ее под руку, говорил с ней, дышал одним с ней, этим влажным, Петербургским воздухом.

У нее была странная манера пропадать в самое неожиданное время. Однажды он захотел угостить ее новинкой еще в те годы – сельтерской водой с вишневым сиропом, но когда он радостный вернулся с тяжелой бутылкой на то самое место, где только, что оставил Наталию, ее уже не было….
Несомненно, Наталия была прекрасно образованна. Несмотря на его большую эрудицию, она почти всегда могла говорить с ним на равных практически на любую из тем, будь то архитектура, или поэзия, история, или минералогия.

Однажды, на мосту, напротив Спаса на крови, они увидели, как на медленно ехавшей пролетке, молодой человек, в студенческой тужурке и в калошах почему-то на босу ногу, стоя, громко декламировал, надо полагать, свои стихи.

-Вот и осень пришла, на лотках лежат астры и розы,
С хризантем осыпается, желтый, пахучий налет,
Только сердце болит, словно в сердце загнили занозы,
И из теплой груди, его бросили мерзнуть на грязный, заплеванный лед….

Вслед за экипажем, бежала стайка молоденьких, экзальтированных девиц в светлых форменных передничках, восторженно восклицая на бегу.

— Ah, c’est lui, bien sûr qu’il est, chérie, chérie! Sharman!-
– Пошлятина!

Бросила Наталия и вновь углубилась в созерцание темной воды Мойки, по которой неторопливо проплывали снежно-ледяные пятна, предвестники ледостава.
Часто, она водила его на Заячий остров, где они часами наблюдали, как пожарные, в новых, брезентовых робах цвета хаки и в сияющих, начищенных касках, отрабатывали слаженность движений и операций, под звуки марша выдуваемого музыкантами из точно таких же сияющих труб.

Они, эти двое, никогда не говорили про любовь, они про нее просто молчали.
Но всегда, практически каждую минуту подсознании Николая, каким-то испуганным, неопознанном зверьком, вертелся вопрос.

– Кто же ты? Кто? Кто?

Эта недосказанность, тяжелым грузом лежала на их отношениях, мешала дальнейшему развитию чего- то светлого и прелестного, того, что могло и должно бы быть между ними.
И он решился.

Зная то, что Наталия часто поет в церковном хоре, Николай решил проследить за ней и выяснить, наконец, где же она живет?

Почему-то юноша полагал, что, зная адрес своей возлюбленной, он сможет приподнять занавес неизвестности, покрывающий все, что с Наталией связанно.

И снова неудача. И вновь он ее потерял.

Громкий звон опрокинутого ведра разбудил Николая.

Не понимая со сна, где он находится, юноша с удивленьем вертел головой в разные стороны. Иконы и фрески, лампады и свечи…

– Опять сбежала.

Прошептал он обреченно и поплелся к выходу, забыв даже перекреститься.

За то время, что он проспал, на улице поднялась метель. Холодная, колючая поземка, злобно шипя, стелилась понизу, шелестела среди литья оград и стволов деревьев.
Лицо горело от колючего, сухого снега.

В голове у Николая звенела странная равнодушная пустота, хотелось сесть на снег и не о чем, не думая замереть, может быть даже окончательно замерзнуть.

Замерзнуть насмерть, раз и навсегда, чтобы не было больше в его судьбе ни этого снежного негостеприимного Петербурга, ни этой таинственной и такой любимой Наталии.
– Барин, околеешь!

Раздался чей-то громкий голос.

Николай поднял голову, и увидел, что рядом с ним стоит экипаж, с двумя зажженными фонарями по бокам, и припорошенная снегом рыжая кобыла, громко вздыхая, смотрит на него искоса продолговатым глазом, с длинными загнутыми ресницами.

После, он заметил и возницу в огромном тулупе, с какой-то невероятно клочковатой бородой и вздернутым красным, сопливым носом.

-Ну, что барин, едем? Я беру не дорого.

Высморкавшись в варежку, поинтересовался кучер.
– Едем. – Подумав мгновенье, согласился Николя.
– Куда?- Не отставал настырный возница.

– Может к девочкам, согреться?
– К девочкам?- Переспросил озябший Николя. – Да пусть и к девочкам! Только уж голубчик к самым дорогим!
– Эх – вскричал возница обрадовано и снова высморкался.

– Давно бы так! Но, но Голуба!
Экипаж тронул и Казанцев, вновь погрузился в свои невеселые мысли, удивляясь самому себе, как этот пройдоха – возница, смог так быстро уговорить его ехать неизвестно куда, неизвестно к каким девицам, к которым, честно говоря, у него и тяги то никогда особой не было.

– Искуситель. – Прошептал он, закутываясь в шинель и погружаясь в теплую полудрему.
– …Барин, приехали, проснитесь!

Громкий голос возницы разбудил Николая.

Расплатившись с Ваньком, он вошел через большую зеркальную дверь вовнутрь, даже на первый взгляд очень дорогого борделя.
Большой зал с низкими потолками, с золоченной гипсовой лепниной, заполняла аляповатая, багрово- бархатная обстановка.

Мягкие кресла, овальные зеркала, ковровая дорожка на лестнице: подобный интерьер он частенько видел в купеческих домах своего родного Екатеринбурга.
К нему подскочил какой-то хлыщ в черном, с непомерно напомаженными волосами. -Чего изволите?

Блондинку, брюнетку, мулатку, китаянку? Вам предоставить альбом с фото, или желаете на удачу, по имени?

Его приторная улыбка предлагала, казалось все прелести жизни.

Изо рта у приказчика дурно пахло.
Чтобы поскорее отделаться от его назойливого присутствия, Николай коротко бросил.

– Давай голубчик по именам.
В руках у приказчика тут же появился плотный картон с золотым обрезом. Близоруко щурясь он монотонно начал: – Елена, Катрин, Жоржета, Таточка, Екатерина…..
– Постой, постой…

Нетерпеливо прервал его Николя.

– Давай остановимся на Таточке. Уж больно имя необыкновенное…
– Прекрасный выбор!

Похвалил его набриолиненный.

– Всего пятнадцать рублей за ночь, но какие у вас останутся воспоминания! Вы не поверите! Апартаменты номер семь, второй этаж, пожалуйте –с по лестнице.
Поднявшись по крутой мраморной лестнице на второй этаж, Николай не без робости постучал в белую резную дверь, с потускневшей бронзовой семеркой.

– Да, да .

Раздался мелодичный женский голос и Казанцев вошел в комнату.
На мягком кресле, с двумя смеющимися фавнами на подлокотниках, в живописной позе сидела полуобнаженная Таточка.

Его Наталия, его любимая Натали.
– Вы?- Прошептала она удивленно, инстинктивно прикрывая грудь .
– Вы?- простонал он и, опустившись без сил на мягкий ковер, горько и обиженно заплакал.
И лишь фавны, искусно вырезанные из дерева, скаля крупные зубы, весело и злобно смеялись в неверном свете газовой лампы.