Три листка в клетку из школьной тетради за две копейки
-… Ну, что за люди? Нет, ты посмотри Машка, что за люди? Ну, вот же, прямо над окошком висит табличка, где для этих интеллигентов очкастых, черным по белому прописано, что химчистка сохранность оставленных в карманах документов и бумажных купюр не гарантирует, так нет же, вечно пооставляют, а после приходят, жалуются.
У этого, тоже что-то в кармане пиджака как будто хрустнуло. Маш, ты не посмотришь?
А? Что? Руки в хлорке? Ну ладно, я сама….
Смотри-ка, листки, да как мелко исписаны. Письмо что ли? Маш. Машка, да тут про любовь. Хочешь, вслух почитаю, все равно никого уже до конца смены не будет. Читать что ли? Ну ладно…
« Гитара в переходе»
«Сергей Александрович в последний раз внимательно посмотрел на спящую супругу.
Господи, как быстро пролетела жизнь! Кажется еще совсем недавно, они шли вдоль гранитной набережной, говорили ни о чем и обо всем. Ей – шестнадцать, ему – двадцать. Вокруг бушевала сирень, в маленьких круглых лужицах, отражались сотни солнц одновременно. Эскимо по одиннадцать копеек, газированная вода с сиропом и поцелуи, поцелуи…
Целовались где только можно, на скамейке, в кинотеатре на последнем ряду, в обшарпанном подъезде ее хрущевки.
Она в десятом, а он на первом курсе консерватории. Газеты захлебывались восторженными статьями.
» Золотые пальцы России! Лучший гитарист мира»!
Конкурсы, дипломы, поездки за границу. И снова встречи, набережная, поцелуи. Неожиданная беременность спутала все карты. Опрокинутое, мокрое от слез родное лицо. Тяжелый разговор с родителями. Надрывный крик матери: « Малолетняя потаскуха! Блядь хитрожопая!»
Утомленное лицо отца.
Безоговорочное хлопанье дверью.
Грязный, пропахший мочой и коксом вокзал.
Стук колес. Москва.
Столом служил большой, дерматиновый чемодан оранжевого цвета.
Общежитие строителей в районе Самотечной.
Бригада плотников, строительство олимпийских объектов. И вновь консерватория, но уже в Москве. И снова газеты, статьи, конкурсы и дипломы….
Рождение сына.
Валерка.
Умиление при узнавании родных черт в этом сморщенном, орущем комочке плоти, с перемешанными генами.
Первая гитара в филармонии. Громадные афиши, дорогие букеты после концертов. Валерка в элитном детском саду, хворый, капризный, начисто лишенный музыкального слуха, фискал и ябеда.
Первые приступы нервного заболевания жены, пока еще непродолжительные, но страшно выматывающие своей беспричинностью.
Мягкий диагноз знакомого невропатолога.
– Ты знаешь старик, тут, по-моему, ее пьющие родители виноваты. Если честно, с каждым годом, будет только хуже. Если можешь – разводись. Ее не спасешь, но хотя бы сам не свихнешься.
Он не смог.
Начались беспричинные приступы ревности с ее стороны. Унижающие слежки, осмотр и обнюхивание одежды, звонки директору филармонии.
Многообещающий контракт с Италией…
Он отказался.
-…Мне очень жаль, но в настоящий момент никак. Да и через год – едва ли.
Истерический, радостный хохот жены. Струны, дефицитные в то время, безжалостно порваны перед самым концертом. Концертный фрак испорчен раствором хлорки.
Первые сто граммов водки, выпитые тайком в туалете и почти два часа веселое настроение, несмотря на визги супруги.
Виноватые интонации в голосе директора филармонии.
– Я знаю, ты все еще лучший гитарист России. Но я в первую голову – бюрократ, а уж потом музыкант.
Три концерта сорваны. Бешеные неустойки. Кто покроет? Ты? Прости, но нам придется расстаться.
Из дома все труднее уходить. Приступы все продолжительнее и продолжительные. Ее попытки суицида, несколько раз подряд.
У него нарушение сна.
Молча, смотрит в потолок – и так ночь за ночью.
Все, более или менее ценное уже продано. Нет машины, дачи, синтезатора.
В консерватории, где он пока еще преподавал, с усмешкой косятся на его, заштопанные мужской рукой брюки. Учеников все меньше и меньше. Соседи больше не хотят давать в долг. Иногда, бессонными ночами, он ходил по соседним улицам, собирал бутылки. Третьего дня, его поймали бомжи и сильно избили. Никто не любит конкурентов.
Ей выписали мощный антидепрессант, две таблетки и примерно четыре часа она спит, крепко и сладко. В это время он бессмысленно сидит на кухне и отдыхает.
Вот и сейчас, она уснула, а он смотрит на нее с нежностью и любовью. Сергей Александрович поправляет сбившееся одеяло, не замечая, не желая замечать ее опухшего лица, ее нездоровой полноты, ее уродливых, испорченных целлюлитом ляжек.
Он тихонько достает со шкафа гитару, ласково проводит по грифу ладонью и упаковывает ее в черный, матерчатый футляр.
Желтые глаза фонарей. Витрины магазинов, и люди, люди….
Скорее в жерло метро. Как можно дальше от дома, от потенциальных знакомых.
ВДНХ.
Переход к гостинице ‘’ Космос”.
Несмотря на вечер очень оживленно. Музыкант встает между хохлушкой, продающей носки и торговкой поникшими цветами, кидает в рот таблетку валидола, обнажает от футляра гитару, закрывает глаза и начинает играть.
Боже, как он играл. Гитара под его пальцами пела, нет, она скорее рыдала, всеми своими струнами. Ее плачь, был способен перевернуть душу в самом конченом человечишке, разбудить давно уснувшую совесть, вернуть потерянную любовь. А он играл и играл. И из-под прикрытых век Сергея Александровича, текли мутные, старческие слезы.
Наверно только он мог понять, насколько хороша была сейчас его игра. Эта его чудная гитара кричала, вопия к людям, а люди, люди проходили мимо, давясь остывшими беляшами, копались жирными от масла пальцами в дешевых хохлушкиных носках, и шли, шли, шли куда-то по своим, наверно очень важным делам».
…- Ну, вот скажи Маша, от чего так в жизни нашей все не слава Богу? Если мужик нормальный, то с бабой обязательно какой-то косяк получится. Либо блядью последней окажется, либо вот как здесь, психичкой конченной.
А если женщина хорошая, так мужик – козел.
Либо пьет как собака, либо гуляет на лево, кобель проклятый.
Как Вовка мой к примеру.
Что говоришь? А…Выдумки все это? Да конечно выдумки, а все одно, грустно.
Кстати, а это еще не все.
Тут еще какой-то рассказик написан, только карандашом.
Видно плохо. Пойду к окошку, там и покурю заодно…
Девушка подошла к окну и взобравшись на подоконник закурила, выпуская дым в большую распахнутую форточку.
Плюнув на ладошку, она загасила окурок, выбросила его в форточку и вытерев испачканную руку полой чего-то пальто, висящего на черных, пластмассовых плечиках , приступила к чтенью.
« Дождь и белые крылья»
В пяти минутах ходьбы от станции метро «Новослободская, стоит старинный особняк. Мимо его вычурных, в искусной лепнине стен, проносились в свое время лаковые экипажи, с запряженными в них сытыми, украшенными арабесками лошадьми.
Много позже, нехотя проезжали неуклюжие конки, с газовыми фонарями по углам кургузых коробок и крикливыми пассажирами, спешащими на соседний рынок. А уже в наши дни, пришел черед и трамваев. Отвратительно скрипя и разбрасывая мертвенно – голубые искры, ползут они, красные, клепанные, помятые, словно пережившие уличные беспорядки 1917 года.
Вагоны, битком заполненные пассажирами бедолагами, кажется только чудом не опрокидываются на повороте возле этого дома.
Сначала, этот дом, был городской усадьбой какого-то дворянского рода. Сейчас, к сожалению, определить какого, не представляется возможным.
Какая-то сволочь, надо полагать в революционном угаре, срубила золоченые инициалы с выпуклого герба, красовавшегося под самой крышей этого дома.
После переворота, в его стены въехало стройуправление.
Застрекотали пишущие и счетные машинки, а по наборному, ручной работы паркету из благородных пород дерева, забегали курьерши в белых тряпичных туфельках , да затюканные прорабы в измазанных побелкой стоптанных сапогах.
А уже в наши дни, волей дизайнеров и усилием специалистов – отделочников, особняк превратился в элитный дом, для элитных же жильцов.
Дом обнесли стилизованной, кованой оградой, с подсветкой, сигнализацией и видеонаблюдением.
Облицевали подъезды Уральским красным гранитом и посадили в специально отведенный для этого уголок консьержа – уволенного в запас КГБшника.
И дом этот, засиял на перекрестке старых кривых Московских улиц, как островок чьей-то успешной, благополучной, обеспеченной жизни.
И в любую погоду, в сильный дождь, в плотный желтоватый Московский смог, стены этого, элитного дома источали запахи дорогого, женского парфюма и горьковатого аромата кубинских сигар.
А дождь в тот вечер и в самом деле разошелся не на шутку.
Холодные, крупные капли, злобно шлепали на скукожившийся под их напором наст, по-весеннему грязного городского снега, прожигая в нем рваные, оплавленные дыры.
Со змеиным шипением капли падали на промокшую уже мягкую шляпу странного человека в демисезонном пальто неопределенно-грязного цвета, стоявшего возле кованой ограды и крепко вцепившегося в ее стилизованные копья руками с длинными, тонкими пальцами интеллигента.
Дождь проникал под белое, шерстяное кашне его, заставляя мужчину иногда непроизвольно ежиться, но и тогда, этот странного вида, промокший и озябший человек, не оставлял своего взгляда от ярко освещенного окна на втором этаже.
Вода, струившаяся по оконному стеклу, размывала очертания обстановки квартиры, но может быть, именно дождь превращал изредка подходившую к окну женщину, в существо необыкновенно загадочное и прекрасное.
Промокшая шляпа, превратившаяся в нечто бесформенное, похоже, полностью перестала выполнять свою функцию по защите человека от непогоды и струи дождя, уже беспрепятственно обрушились на его лицо, восторженно блестевшие глаза, небольшую, спутанную бородку.
Как-то совершенно незаметно, серый день переродился в шуршащие вечерние сумерки. А человек все стоял и стоял. И казалось, нет в жизни такой силы, которая смогла бы прогнать его и от этой чугунной ограды, и от этого дома.
Желтая машина милиции притормозила за его спиной, но он даже не обернулся, а стражи порядка, посовещавшись между собой, под дождь выйти, не решились. Дверца машины хлопнула и мокрый звук покрышек постепенно растаял в монотонном шорохе дождя.
Неожиданно, окно приоткрылось и слегка хрипловатый женский голос, негромко произнес.
– Квартира девятая. Консьержу скажите, к Ермолаевой.
…Перед обитой натуральной, бежевой кожей, дверью, незнакомец замешкался. Несколько раз, его палец поднимался к золоченой кнопке звонка, но снова и снова он отдергивал от нее свою руку.
Дверь распахнулась, а его, так и не позвонившая ладонь, повисла в странном приветствии над самой головой женщины.
– И долго вы намеренны так стоять?
С интересом проговорила она и повернувшись к нему спиной прошла в глубь комнаты.
– Проходите.
Он снял свою, насквозь промокшую шляпу и несмело шагнул в дверь, во все глаза, глядя на женщину, чей легкий халат, на фоне яркого света квартиры был практически незаметен.
Прямо перед ним, спиной к нему, стояла обнаженная женщина, та, которой он любовался и восхищался вот только что там, под дождем, на улице.
Она была близко, совсем рядом. Казалось, протяни руку и вот он, тонкий шелк, отделяющий ее от него. Всего лишь тонкий шелк.
Женщина обернулась к нему, вставила тонкую сигарету в длинный, янтарный мундштук, прикурила от маленькой зажигалки и пристально вглядываясь в его лихорадочно блестевшие глаза, медленно, словно нехотя спросила.
– Что вам от меня надо?
Чего вы хотите? Я вас вижу возле своего дома, уже который месяц, но вы не проявляете даже малейшей инициативы. Просто стоите и смотрите. Кто вы? Чего вы добиваетесь?
– Я. Люблю вас.
Севшим голосом произнес он.
– Люблю. Я не знаю ни вашего имени, ни вашего положения, ни статуса, я могу только догадываться, но я люблю вас. Как никогда и никого не любил.
Да так и нельзя любить обыкновенного человека. Продолжил он уже окрепшим, громким, набирающим силу голосом.
-… Да вы и не обыкновенный человек. Вы ангел, спустившийся на эту землю специально для того, что бы позволить мне вами любоваться, восторгаться, обожествлять.
– Да вы, похоже, совсем рехнулись.
Женщина невесело рассмеялась.
-Ангелы, смею вас заверить, в таких домах не проживают. Это вы обманулись. Я далеко, ох как далеко не ангел. Да и квартира эта роскошная, далеко не моя, так, гнездышко содержанки.
Она прислонилась к изящной мраморной пилястре, поддерживающей увитую плющом арку и неожиданно для него расплакалась.
– Бегите, бегите отсюда, наивный вы человек, пока в вас еще осталась хотя бы крупица той веры в чистоту, бегите.
Как, ну посудите сами, как вы можете говорить о вашей любви ко мне, если на самом деле ничегошеньки обо мне и не знаете? Да я и любви – то вашей может быть и не достойна. Ведь если отбросить всю эту пошлую лепнину и позолоту, все эти подсвечники и лаковые столики на гнутых ножках, эти полупрозрачные халатики и с десяток пар дорогой обуви, то что же окажется в остатке?
Да ничего хорошего!
Самая обыкновенная шлюха. . Та же блядь вокзальная, ну разве что слегка почище.
Поймите и поверьте: блядь я. Блядь…
Она промокнула слезы рукавом и слегка улыбнувшись посмотрела на незнакомца.
– Нет.
Протянул он, закрывая уши ладонями и отступая к самой двери.
-Вы просто еще не знает саму себя. Вы чистая, вы.. Вы сверкающая. Вы…Господи, да вы, это вы!
А рядом с такой, как вы, все меркнет. И не важно, кто вы и зачем вы? Главное, что вы существуете. А для меня, поверьте большего счастья и не надо.
Женщина с усмешкой присела на массивное кресло с изогнутой, резной спинкой, и не обращая внимания на распахнувшийся халат, устало бросила ему.
-Господи, смешной вы человек, да вы даже не знаете, наверное, как меня зовут? Признайтесь ,ведь не знаете?
– Вы правы, не знаю, но готов повторять вновь и вновь, это совершенно неважно.
– Наташа. Меня зовут Наташа. Или Натали – так обращается ко мне владелец этих апартаментов. Хотя, хотя мне это и не нравится.
Наташа помолчала, в упор разглядывая промокшего мужчину, при этом губы ее, лишь слегка тронутые перламутровой помадой, чуть заметно подрагивали.
– Вам нужна близость со мной? Впрочем, нет. Не отвечайте, а то вы сейчас вновь произнесете какую-нибудь очередную восторженную глупость. Лучше молчите.
В комнате повисла необычайно глубокая тишина, настолько плотная, что явственно слышались почти неуловимое шуршание шелка Наташиного халата и редкое падение капель с промокшей одежды странного визитера на светлый, мраморный пол прихожей, где он до сих пор еще находился.
Она резко дернула подбородком вверх, словно приняв какое-то важное решение и поднявшись, бросила мужчине вполголоса:
– Пройдите в душ. Ополоснитесь и согрейтесь. Вы насквозь промокли. Я… Я вас буду ждать.
Тишина.
Ночь.
Сквозь плотные портьеры, изредка пробегали светлые пятна огней, проезжающих мимо машин, но пробегали совершенно бесшумно, как-то неосязаемо и робко, словно зная, что сон этих, совершенно, быть может, чужих друг для друга людей, а может быть напротив, очень родных и близких, очень хрупок и чуток.
Окончательно засыпая, она провела горячей рукой по его обессиленной спине и ей показалось, что она почувствовала нечто необычное, нечто лишнее и очень странное.
Приподнявшись над ним, она сквозь вязкую ночную темноту, скорее представила себе, чем увидела, большие, сложенные, белые крылья за его спиной. Его крылья.
– А…
Прошептала она, вновь проваливаясь в глубокий сон.
– Это крылья. Это всего лишь крылья.
Когда Наташа проснулась, в квартире никого уже не было. И лишь на полу, возле кроватной ножки, лежало белое пёрышко, должно быть выпавшее из подушки».
Девушка закончила чтение, со вздохом отложила в сторону измятый листок из школьной тетрадки и замолчала, грустно уставившись в окно. За стеклом, на огромный уставший, равнодушный город, опустилась плотная вечерняя синь.
Отчетливо пахло хлоркой, мылом и еще какой-то дрянью.
Где-то в углу, за тюками с грязным бельем, навзрыд плакала Маша, плакала громко и некрасиво.
Автор публикации
