Весело тарахтя по ухабам и оставляя за собой длинный шлейф желтой противной пыли, серый «Ларгус» автолавки стремительной кометой вкатился в Нижние Выселки. Колька затормозил возле заброшенной автобусной остановки, выпрыгнул из кабины, добела раскаленной беспощадным июльским солнцем, и закатанным рукавом клетчатой рубахи размазал по лбу пот, перемешанный с грязью. Солидно хлопнул водительской дверцей, строго поглядел на стайку разновозрастных деревенских женщин, толпившихся со своими ведрами и кошелками в сомнительной тени обвисшей растрепанной ивы, и принялся отпирать скрипучие дверцы фургона.
– Подходите, – сказал он, вынимая из кармана грязно-белого отцовского фартука пружинный безмен и старенький калькулятор «Ситизен».
Женщины зашумели и потянулись к фургону.
– Хлеб вчерашний, – предупредил их Колька, раздвигая колченогий складной прилавок, – двенадцать буханок осталось. Белый закончился.
– Опять эти оглоеды из Верхних все расхватали?
Рослая молодуха сердито нахмурила брови под голубой косынкой.
– Я же на той неделе просила, чтоб побольше привезли. У меня ребенок годовалый, что мне его – черствой чернушкой пичкать?
– Батя приболел, а я не в курсе, временно подменяю. – Колька поежился, глядя на широкие плечи молодухи.
Торговля шла бойко. Специально подкрученным безменом Колька старательно взвешивал полные ведра, аккуратно ссыпал спелую, с сизым восковым налетом, чернику в застеленные бумагой низкие лотки, а взамен отпускал подсолнечное масло, дешевые сигареты, муку, соль, мыло и прочие необходимые в нехитром сельском быту товары. Деревенские на обвес не жаловались, понимали, что деваться некуда – в город ягоду не повезешь, дороже выйдет, да и помнется по дороге. Иногда покупатели многозначительно подмигивали, и тогда Колька, небрежно кивая, доставал из-под брезента припрятанные от лишнего нехорошего глаза бутылки водки и дешевого портвейна.
По всему выходило, что Колька вернется в поселок с хорошей прибылью. Конечно, это прибыль Валида, хозяина автолавки, но и Кольке, наверняка что-то перепадет сверх обычной платы. Валид мужик справедливый.
– Сыночек, сахар есть у тебя?
Голос у старухи был тихий, непривычно ласковый.
– Полным-полно, бабушка. Тебе песок, или рафинад?
Выцветшие серые глаза женщины задумчиво смотрели куда-то сквозь Кольку.
– Песок мне нужен. На варенье.
– Сколько?
Сухие губы зашевелились, подсчитывая.
– Пять килограммов. Или шесть? Шесть килограммов, сыночек.
Колька выдернул из глубины горячего фургона шесть шуршащих пакетов по девятьсот граммов, помог уложить в полосатую сумку с пластмассовыми ручками.
– Мне бы еще мыла пару кусочков. Банного. Масла бутылочку. И хлеба половинку.
– Хлеб не режу, – с досадой ответил Колька, доставая мыло.
– А кастрюльки нет у тебя, сыночек? Совсем у меня кастрюля худая. Вся эмаль скололась.
Ай, да Валид! Молодец, хваткий мужик. Знает, что в автолавке должно быть.
– Есть кастрюли, бабушка. Тебе какую – побольше, поменьше?
– Побольше бы, сыночек.
Колька запрыгнул в фургон, покопался у задней стенки и извлек десятилитровую эмалированную кастрюлю.
– Вот, бабуля! Самая большая. Подойдет?
Фиолетовые от засохшего черничного сока руки с желтоватыми крошащимися ногтями медленно поглаживали блестящую синюю эмаль. Ощупали вогнутое дно, гладкие, с ободком стенки.
«Как бы не перепачкала посудину» – озабоченно подумал Колька, а вслух бодро спросил:
– Ну что, берем?
– Берем-берем, сыночек, – заторопилась женщина.
Поставила кастрюлю на прилавок и полезла в карман застиранной коричневой куртки.
– Сколько с меня?
Колька пощелкал калькулятором и назвал сумму.
Сухая ладонь в фиолетовых пятнах замерла, подрагивая, над смешным детским красным кошельком, словно маленькая тропическая птичка над цветком орхидеи. Колька видел таких птичек по телевизору и всегда простодушно удивлялся чудесам природы. Крылья машут быстро-быстро, неуловимо для глаза, а птичка висит в воздухе неподвижно.
– Сыночек, а если только кастрюльку и сахар посчитать – сколько будет?
Колька, теряя терпение, потыкал пальцами в калькулятор.
Женщина медленно выложила на прилавок мыло. Поставила бутылку масла. Помедлив, положила буханку хлеба.
– Посчитай только сахар, сыночек.
Зашуршала бумажками в кошельке, ссыпала сдачу, сутулясь, подхватила сумку с пакетами сахара.
– Ничего, – сказала она, глядя мимо Кольки. – Пенсия послезавтра. А пока так. Ничего.
– Можно ягодой расплатиться, – раздраженно сказал Колька. – Я подожду.
Женщина молча покачала головой и потерянно пошла по улице куда-то к дальнему краю деревни, где в ольховом чапыжнике, в зарослях крапивы и лопухов покрякивали осторожные дикие утки. Наверное, там была болотина, или ручей.
Колька убирал в фургон остатки товара.
– Мил человек, грибочков возьмешь корзинку?
Колька оценил растрепанную бороду просившего, умильно глядевшие красноватые глаза и молча достал из-под брезента бутылку портвейна.
Красноватые глаза благодарно заблестели.
– Закусить бы… Килечки.
Банка кильки в томате стукнула о прилавок.
Бородатый остатками зубов ловко сорвал с бутылки пластмассовую пробку и, закатив глаза, приложился к высокому горлышку. Поросший седыми волосками кадык ходил вверх-вниз, словно поршень.
– Ух, – облегченно выдохнул он, ополовинив бутылку.
Колька глядел вслед уходящей женщине.
– Что у нее, семья большая? Куда ей столько варенья? – спросил он без интереса.
– У Семеновны-то? – оживился бородатый. – Никого не осталось. Муж помер давно, а четыре года назад сын утонул. Невестка в позапрошлом году снова замуж вышла, уехала, то ли в Краснодар, то ли в Красноярск. И внуков с собой забрала.
– А кому же она варенье варит? На продажу, что ли?
Бородатый, выудив из кармана складной нож, возился с банкой.
– Это, брат, смешное дело. Тут в Дюжаницах детдом. Так она детдомовским варенье возит. Бесплатно. У самой дом покосился, двор крапивой зарос, дров купить не на что. Из живности только кот приблудный, а туда же. Целыми днями за ягодой таскается, а вечерами варит.
– А в каком доме она живет? – Колька сложил прилавок, закинул его в фургон и запер двери.
– Крайний к ручью, в два окна. Не ошибешься.
Солнце скрылось за лесом, и на фоне алого неба ясно обозначились черные точеные силуэты еловых макушек. Жара спала, прохладный вечерний воздух, залетая в открытые окна, продувал кабину бойко дребезжащего «Ларгуса».
Колька, насвистывая, лихо рулил, машинально потирая обожженную крапивой ногу. На душе у него было хорошо.
«Что деньги, Сёма? Деньги – мусор», – вспомнил он слова Гоцмана из любимого сериала. – «Так Валиду и скажу, пусть подавится»
Серый тощий кот гибкой тенью скользнул меж заросших лебедой грядок клубники, вспрыгнул на прогнившее крыльцо. В пасти кота слабо трепыхалась полузадушенная полевка.
На крыльце стояла странная, пахнущая чужим штука. Холодная, неживая, она загораживала проход в дом, и гладкие синие бока ее блестели в лунном свете.
Кот настороженно застыл, глядя на незнакомый предмет. Вдруг налетел порыв бодрящего ночного ветерка, и внутри страшной штуки что-то зашуршало. Кот отпрыгнул, испуганно шипя. Полевка выпала из его пасти в траву и, не веря своему счастью, молнией сиганула под крыльцо.
Постояв, кот осторожно подкрался и заглянул внутрь штуки. Там лежали два шуршащих пакета с чем-то белым, сыпучим. А поверх них три приятно пахнущих, завернутых в бумагу бруска и буханка хлеба. Задумчиво поцарапав бруски лапой, кот уселся на крыльцо и уставился зелеными глазами на встающую над лесом желтую луну.
Автор публикации
