Выбор

Как ни кутался Виктор, всё никак не мог согреться. Колючие снежинки врезались в кожу, жаля, словно ледяные пчёлы. Он стоял, прижавшись к молодому тополю, и не мог заставить себя подойти ближе к гробу, в котором лежала его единственная дочь, Вика.  Он видел распластанную пред гробом жену, видел армейского товарища Макса, который постоянно подхватывал её, заходящуюся в рёве и падающую на тело дочери. Также он видел, как снежинки пухом ложились на Викино, теперь казавшееся ему чужим лицо, и блестели они, переливаясь, словно дочь решила напоследок отрыдаться при виде белого света, пока не накроют её деревянной крышкой и не закопают в промёрзшую январскую землю.

Не мог Виктор сделать и пол шажочка, чтобы пойти к ящику, в котором лежала восковая кукла только отдалённо похожая на человека, на его дочь. Не мог он этого сделать, как ни старался. Он словно себя видел в этом деревянном ящике. Будто это он лежал усыпанный венками.

Много раз за войну Виктор хоронил себя, думал, что вот из этого боя он уж точно не вернётся, ну не может быть, чтобы кто-то мог в этом аду остаться в живых. Но автоматные очереди стихали, глохли мины и замком роты считал убитых парней, лежащих на брезентовых носилках. И тогда, как бы со стороны, ещё со звенящем в голове боем, он понимал, что нет его среди этих парней. И тогда он спокойно смотрел в лица товарищей с которыми несколько часов назад играл в карты. Здесь всё было по-другому. Здесь он понимал, что уже совершенно точно не выйдет из этого боя живым…

 

После похорон наступила ещё большая апатия. Аня, жена, совсем захандрила, начала заговариваться. И когда Виктор гладил её, начавшие седеть волосы, пытаясь успокоить, на самом деле он не знал, как это сделать, что сказать он мог такое, чтобы хоть на несколько минут заглушить её горе. В итоге, Аню увезли на скорой с инсультом.

 

Макс с сочувствием смотрел на своего боевого товарища, вертел в руках не прикуренную сигарету.

– Слушай, понимаю, что боль эту ничем не заглушишь, время может быть притупит, да и только, – после паузы начал он. – Страшно и подумать ребёнка единственного схоронить, – Макс искал нужные слова, но они с трудом подбирались. Всегда словоохотливый, говорил он сейчас сдержанно и бессвязно. – Я смотрел дело, там всё чисто, следствие проведено, как надо. Отработаны были те, кто находился в квартире. Все наркоманы, в основном…  Похоже, что Вика сама, не убийство это. Может несчастный случай, может и … – Макс осёкся и наконец посмотрел на Виктора, всего белого и осунувшегося. – И было б что, а дрянь эта, суки, всю страну отравой завалили, беда…

– Ну и что же, вы справится с этими мразями не можете?

– Не начинай, Вить, ты сам работал в органах, знаешь, как чего. Одну голову отрубишь, сразу десять вырастает.

– Было бы желание, – отмахнулся Виктор.

– Всё правильно, да, – наконец закурил Макс и ладонью разогнал дым. Нервничал он, не зная как помочь своему товарищу, как утешить. – Как я уже сказал, те кто был в квартире не при делах, но в ходе следствия всплыл барыга, который им это дерьмо толкал.

– Задержали?

– Да, нет, там не всё так просто. Он вовлечён в большую операцию, которую разрабатывает ФСКН. Поэтому никто не даст его задерживать, тем более какой повод?

– И после операции, этой твари может ещё медальку за отвагу повесят, а на день милиции погоны нацепят? – Виктор сжал кулаки в ярости так, что побелели костяшки.

– Не забывай в какой стране мы живём, здесь всегда всё через жопу.

– Причём здесь страна, в людях всё дело, Россия то причём?

– Да, ты прав, наверное.

– Отдай мне эту суку, я сам с ним поквитаюсь, клянусь, никто ничего не узнает.

– Не дури, подумай об Ане, ты хочешь её одну оставить, если что, в таком состоянии?

– Макс, ты мне друг?

– Именно потому, что я тебе друг, я этого не сделаю.

– За жопу свою боишься, за погоны?

– Да какие погоны, что ты несёшь?

– Что тогда тебе мешает это сделать: гуманизм, человеколюбие или может вера в Бога?

– Не ёрничай и про Бога не надо.

– Я обещаю, что твоё имя никогда и нигде не всплывёт, если что.

– Если что, – усмехнулся Макс, – а ка я по-твоему должен себя чувствовать, являясь косвенным соучастником убийства?

– Не строй из себя святого, сколько человек ты убил на войне не косвенно, а своими руками.

– То на войне – не равняй, да и молодой был, не понимал ничего, а теперь отмолится не могу, по ночам война стала сниться, опять. Как Комсомольское это чёртово брали, да как кровью умылись…

– Ну-ну молись, ты и с преступностью, может, молитвами решил бороться?

Разговор заходил в тупик и невозможно было выпутаться Максу из этого клубка: из долга, добропорядочности, веры и сочувствия к другу. И он решил поступить по совести. Пусть он будет винить себя до конца дней и не простит себе этого, но смотреть на загибающегося товарища ещё горше, даже в госпитале, тогда, когда у Витька наступил кризис не был он таким, как сейчас.

– Не записывай, так запомни: Высоков Кирилл Олегович, девяностого года рождения, комсомольская двадцать пять, квартира семьдесят. Живёт вроде бы один. Всё, я тебе ничего не говорил и не думай, не потому, что боюсь чего-то.

-Да не думаю я уже ни о чём, как Вику схоронил, так и перестал думать. Спасибо Макс, знаю, что непросто далось тебе это решение.

 

В больнице пахло, как всегда, лекарствами, болью людей, лежащих в палате, горем человеческим. Аня сливалась с простынёй, смотрела в потолок. Виктор сидел у её койки, гладил здоровою руку. Для себя он всё решил. И он очень надеялся, что жена поймёт его поступок.

 

У Виктора не было никакого плана и действовал он спонтанно. Обернул кухонный нож в тряпку и сунул в пакет, привалив его коробкой конфет и печеньем. Что будет потом его заботило меньше всего. Его вообще теперь ничего не заботило, и он поймал себя на мысли, что и об Анне он думает уже, как об умершей, через призму прошедшего времени.

Дверь открыл сутулый парень, в тёмно-красном свитере, висящий на нём, как на скелете. Виктор уложил его мощным ударом в подбородок, прямо у порога. Осмотревшись, Виктор убедился, что в квартире никого больше нет. Тогда он достал нож и присел на край дивана. На столе лежали приготовленные шприц, ложка и жгут. И совсем темно стало на душе, беспросветно, неужели вообще нет выхода из этого кошмара?

Макс говорил про Бога, про Родину, ну и где Бог, почему он обрекает на смерть и муки этих всех несчастных детей, почему он дозволяет, чтобы всё это творилось, почему не остановит это? Страшно, наверное, признавать, но нет никакого Бога. А Родина, может, прав Макс, что именно она виновата в нашем извечном бардаке, а не люди, которые просто дуреют в этом сгнившем болоте?

Очнувшись парень не закричал во всё горло и не попытался убежать.

– Ты кто, мент? – спокойно спросил он.

Виктор ничего не отвечал, он смотрел, как тот медленно поднимается, держась за челюсть. Виктор не мог понять себя, почему он не прикончит эту мразь прямо сейчас, чего он ждёт, раскаяния, осознания?

– Ты за мной пришёл, да? – заметив нож, усмехнулся Кирилл. – Так давай, режь, коль пришёл. Мне тошно уже так жить, веришь? Давно бы руки на себя наложил, да духу не хватает. Каждый раз подхожу к окну, открываю и думаю, ну чего проще – шаг и всё.

– Ты Вику Полякову помнишь?

– Помню конечно, слышал, из окна выпала.

– Это хорошо мразь, что ты её помнишь.

– Ты отец её, да? Странные вы родители, всё виноватых ищете, что дети ваши на наркоту подсели. Кто-то как ты ищешь виновных среди окружения, кто-то начинает костерить себя, кто-то решает бороться с системой. Я тебе так скажу – никто не виноват, ни окружение, ни родители, ни барыги, никто кроме самого человека, который решил попробовать. Если человек не хочет, то никто и никогда его не заставит это сделать. Даже если несколько раз попробовал за кампанию, по глупости, вполне возможно отказаться. Ты пойми – это ведь всё не просто так, – Кирилл кивнул на шприц. – Это целый путь, у кого-то долгий, у кого-то короткий, но в любом случае, жизнь эту человек выбирает сам. Сам, осознанно принимает все риски, связанные с этим путём: болезни, тюрьма, передоз. Если так разобраться, я вообще не виноват. Если не я, так кто-то другой, не другой, так третий и систему победить невозможно, потому что это деньги и намешано в эту кучу столько разных людей, и менты, и бизнесмены добропорядочные, и бандиты отмороженные. Ты не подумай, я не собираюсь умолять тебя, чтобы ты меня не убивал. Повторюсь, я осознанно выбрал свой путь, принимая все риски и смерть один из них. Просто хочу, чтобы ты понял, Вика была обречена, она выбрала эту дорогу и свернуть с неё было уже невозможно. Не кори себя. Ну что ты молчишь, скажи хоть что-нибудь, скажи, что я тварь, скажи, чтобы легче тебе стало.

Но Виктор продолжал молчать, разглядывая нож у себя в руках. Много раз он резал этим ножом мясо и овощи и никогда не думал, что теперь ему предстоит зарезать этим ножом человека. Не на войне, а в мирной жизни.

– Ты пойми, вот ты потерял дочь, так получилось, а я наоборот свёл в могилу родителей этим делом. У бати инфаркт случился, когда узнал, что его сынок наркоман, ну и мать недолго продержалась, так что по-разному бывает. Вот Вика заодно и тебя заберёт. Ведь посадят тебя лет на пятнадцать за умышленное убийство, если попытаешься скрыться, так ещё и с отягчающими. Готов ли ты выбрать себе этот путь?

Вика мечтала покататься верхом, она буквально бредила лошадьми и вот, на день рождения Виктор, отвёз её на лошадиную ферму, хотя Аня и была против, потому что страшно боялась, что дочь упадёт и получит травмы. Виктор ехал чуть позади, он сам то не особо уверенно держался в седле, поэтому немного побаивался, а Вика, как опытная наездница уверенно скакала рядом с инструктором. И вот, она обернулась и лицо её светилось от радости, Виктор никогда, наверное, не видел дочь такой счастливой. И тогда он пообещал себе, что всегда будет стараться, чтобы дочь его была счастливой и чтобы улыбка эта никогда не сходила с её лица.

 

На заборе, напротив трамвайной остановки, было написано синей краской, крупными буквами: Соль, смеси и номера телефонов. Весенний воздух пьянил, расцветающий город дарил призрачное чувство лёгкости. Мимо забора, на котором была реклама наркотиков, прошёл полицейский, даже не обратив на надписи никакого внимая, проходили простые люди, которым не было до наркотиков никакого дела, потому что они сами и их дети не употребляют или пока не употребляют и значит надписи эти их не касаются. Мир этот, от которого веет мертвечиной и который сплошь утыкан кладбищенскими крестами бесконечно от них далёк.

Так было и тогда, когда Виктор демобилизовался. Он понял, что война эта никому на гражданке не нужна и всем она до фонаря. Если их дети не гибли на ней, то и какое им до неё дело. Люди не понимали, чтобы они могли спокойно спать, ходить по улицам, просто жить, в конце концов, там, сражались солдаты; погибали, оставались инвалидами, физическими и моральными. И вот тогда Виктор всё осознал. Ничто не способно раскачать равнодушное русское болото, пока беда не коснётся каждого, не зайдёт в каждый дом, только тогда что-то заставит людей думать о других, сопереживать…

Зазвенев подкатил трамвай и распахнул двери. Влетела, легко и весело, внутрь молодёжь, последними еле-еле поднялись несколько старушек, а Виктор так и остался сидеть на скамейке. Спешить ему теперь было некуда и он просто дышал пьянящим весенним воздухом, ничего другого ему больше не оставил Господь Бог, кроме как, просто существовать.