Я, jeune fille* польская водка и волнистый попугайчик в клетке с видом на кладбище…
Я сидел на тесной кухоньке заброшенного дома, с омерзением пил теплую польскую водку и смотрел в засиженное мухами окно.
Через все стекло пробегала голубоватая трещинка и как ни странно именно она казалось мне единственно реальным фактом из всего того что происходило со мной в настоящее время.
Кресло-качалка, несомненно, найденное на помойке, впрочем, как и все в этом доме, подо мной тоскливо заскрипело и я, с неприятным удивлением обнаружил, что сижу совершенно голым.
Первым моим порывом было желание вскочить, сбегать в соседнюю комнату и попытаться среди скомканного белья, полуживой мебели и обнаженных потных тел отыскать свою одежду, ну хотя бы носки – мужик неглиже, тем более, если ему за пятьдесят и к тому же без носок, зрелище отвратное.
Но сделав еще пару глоточков и , качнувшись в кресле, я подумал, что впрочем, наверное, особо торопиться и не стоит.
Тем более, что в комнате, несомненно, темно, все спят, да и кто в конце – то концов кроме полусонных мух, здесь, на кухне, может лицезреть несовершенство моей фигуры?
– Никто…-
Решил я и поудобнее уселся в кресле. Старинная, потертая временем лоза больно защемило мою левую ягодицу и я заплакал.
Я вообще в последнее время стал необычайно сентиментально – плаксивым, а уж в пьяном виде и подавно.
Итак: я сидел в кресле-качалке на третьем этаже заброшенного дома и сквозь слезы смотрел на старинное кладбище расположенное буквально в двух шагах от меня.
Или я от него?
Впрочем, это, наверное, и не суть важно.
Вдоль темной кирпичной стены белели идеально-ровные (словно вкопанные по шнурке) ряды каменных крестов. В этом контрасте белого, на темно – кирпичном, было нечто отталкивающее, бутафорское. На мой вкус наши родные православные кладбища, по большей части неухоженные и неаккуратные, затерявшиеся среди пыльных тополей, были мне, несомненно, ближе и роднее. От осознания этого открытия, слезы мои потекли еще более вольготно и интенсивно. Отчего? Да хрен его знает?!
Быть может от того что я русский, православный, крещеный и венчанный мужик, сижу голым на кресле-качалке, пью мерзкую теплую польскую водку и смотрю на католическое кладбище. И то, что и я, и кресло-качалка, и кухня в заброшенном доме и даже католическое кладбище, находятся на Богом забытой окраине древнего Парижа, меня по большому счету не успокаивало.
Скорее наоборот, тревожило.
Своей нереальностью, неправильностью, какой-то показушной дикостью.
Да к тому же еще и польская водка.…
В одиночку…
Без закуски…
Над моей головой довольно громко завозилась какая-то сволочь и я, хрустнув шейным позвонком, взглянул на потолок. Там, где у нормальных людей висят люстры, или хотя бы лампочки Ильича на свернутых в жгут проводах, покачивалась клетка, в которой беспокойно сновал взад и вперед маленький волнистый попугайчик странной голубоватой, педерастической окраски.
– Ну, вот и собутыльник образовался.
Обрадовался я и, плеснув водки в пустую жестянку из-под Русской красной икры поспешил угостить птаху.
В отличие от меня, попугаю, водка понравилась. Уже через несколько минут он смотрел на меня сверху вниз тусклым взглядом алкоголика, вышагивая по дну клетки неверным строевым шагом. Затем, прижавшись грудью к гнутым спицам клетки, громко и старательно проговаривая каждую букву, трижды прокричал нечто подозрительно ненашенское: «Pourquoi sommes-nous venus ici? La m;re de dieu…»**
После чего откинулся на спину и прикрыв голову голубым крылышком, прикинулся дохлым.
Я снова взглянул на кладбище и мне стало неловко сидеть перед этими крестами неглиже. Кладбище оно и в Париже – кладбище.
Утерев слезы, я осмотрелся.
На жестяном крючке в виде голубого кукиша, возле облезлой раковины, висел кокетливый фартучек с клубничкой на кармашке. Больше ничего из одежды я, к сожалению, не обнаружил и, плюнув на двусмысленность данного наряда, с сожалением встал с насиженного места и, подойдя к раковине, в грустном сомнении подвязал тесемки фартучка у себя над ягодицами.
Наверно это выглядело пошло? Даже, скорее всего это выглядело пошло, но покачиваться в кресле перед усопшими с обнаженными чреслами, наверняка было бы еще отвратительнее.
И тут я почувствовал необычайный голод. Польская водка натощак больше меня не прельщала, как не прельщает седая глуховатая и подслеповатая старуха молодого любовника. Тем более, если у нее на данный момент в плоском ее кошельке ничего путного нет, разве что кроме нескольких затертых и просроченных квитанций из ломбарда. Мысленно оценив это сравнение, я открыл залапанный холодильник с закругленными, обшарпанными углами.
На средней полке, в прозрачном пластмассовом блюдце, лежала увядшая свеколка с тонким и длинным хвостиком, необычайно похожая на издохшую мышь.
К свеколке этой меня манило еще меньше чем к польской водке и я, наконец-то решившись перебороть свою врожденную интеллигентность и нерешительность, поправив фартучек, направился в соседнюю комнату.
Голые ступни противно липли к грязному линолеуму и отрывались от него с влажным громким треском.
– Ну и засранцы…
Отрешенно констатировал я, приоткрывая тяжелую дверь с рифленым стеклом по центру.
…Сквозь неплотно прикрытые ставни на окнах, тонкими расплющенными пучками падал свет, в котором мельчайшими блестками вспыхивала пыль.
На полу, на надувном матрасе слегка прикрытая несвежей простыней лежала дебелая негритянка, практически незаметная в полумраке темной комнаты и лишь явно крашенные, ярко-рыжие кучерявые волосы на голове смелыми мазками художника-экспрессиониста, светились вызывающе и нагло.
Тяжелые груди женщины, увенчанные темно-багровыми сосками расплылись бесформенно и нелицеприятно.
– Да неужели я, тот, которого так любили в свое время довольно красивые и независимые женщины там, в далекой и заснеженной России, мог в эту ночь заниматься любовью с этой особой?
Вопрошал я себя в молчаливом крике, без стеснения разглядывая спящую.
– Нет. Не мог…
Успокоился я после довольно долгого прислушивания к своей памяти и тут заметил, что вся моя одежда, включая носки и белое нижнее белье, аккуратно висит на венском стуле, отчего-то окрашенном в густо-зеленую краску.
Подхватив одежду, я как мог быстро оделся и, положив на стол два маленьких фантика, две радужные купюры по десять евро, вышел из квартиры.
Пройдя всего лишь один квартал, я увидел большую стеклянную витрину магазина, в котором торчал пыльный манекен вечно-молодого мужика и все вспомнил. Сразу. В одночасье.
…Я стоял возле витрины и разглядывал сквозь стекло длинные ряды разноцветных коробочек с французскими духами.
Магазин уже был закрыт, хотя по московским меркам было еще слишком рано. Ну да, еще не было и восьми часов вечера.
– Долбаная демократия!
Ругнулся я закуривая.
– Где это видано, что бы в субботу, в самую торговлю, магазин уже в восемь часов не работал!?
Я был сильно раздражен. И то сказать, побывать в Париже и не купить парижских духов, да как же такое возможно?
Моя жена, дочери и внучки подобного просто не поймут…
– И будут совершенно правы!
Вслух констатировал я и только тут заметил, что возле меня трется пожилой негр с коротко остриженными черными, скорее всего очень жесткими волосами, кое-где тронутыми седминой..
-Monsieur souhaite la vodka ?***
– Я недоуменно посмотрел на негра, но услышав и осознав знакомое слово грустно выдохнул.
– Водки? А почему бы собственно и нет?
После чего, не задавая лишних вопросов, поплелся вслед за малоразговорчивым афро – французом.
На третьем этаже заброшенного дома, нас встретила тоже чернокожая, высокая, крепко сбитая, но как ни странно, рыжеволосая девица лет тридцати…
– Наверняка дочь, хотя быть может и любовница…
Лениво подумалось мне, а я уже проходил на кухню вслед за странным семейством…
– M’appellent Sarcle. Mon p;re est appel; par Djoni.****
Представилась молодая женщина и протянула мне черную с наружи и бледно-лиловую с прожилками, изнутри, ладонь.
Я пожал ее (поцеловать черную руку мне что-то явно не давало.…Быть может я скрытый расист?) и, напрягши память, выцарапал из школьной программы нечто галантное.
– My name is Vladimir. I from Russia… There is such country – Russia!*****
Я уступил молчаливому жесту рыжеволосого старика и пустился в печально скрипнувшее подо мной плетеное кресло.
– Russia…- Понимающе повторили отец с дочерью почти одновременно, и из морозильного отделения голодно дребезжащего холодильника появилась тронутая инеем бутылка польской водки. Как оказалось не единственная.
…Я брел вдоль шумной парижской улицы, утомленно разглядывая коренных парижанок, поджарых, словно русские борзые, устало – не красивых и отчаянно элегантных.
Разглядывая Латинский квартал города, я между делом замечал довольно многочисленных смуглых женщин в паранджах, с короткими ногами и широкими бедрами.
Я брел по направлению своей гостиницы, аккуратно швыряя окурки, в урны, упакованные в черный целлофан и, думал, думал, думал….
Я вспоминал Петровского любимца – Ганнибала, что влил в древнюю боярскую кровь капельку своей и не без удивления понимал, что подобное кровосмешение пошло только на пользу уставшему дворянству.
И как это ни странно, где-то глубоко в своей душе, я отчаянно хотел, что бы, когда-нибудь, на парижскую мостовую шагнул смуглый мальчишка с черными жесткими волосами и зелеными глазами и во весь свой мальчишеский голос крикнул на всю улицу и непременно на идеально правильном французском языке.
– La m;re! La m;re, je sais ;crire les vers!
…А еще я думал: что же я отвечу тому, бесконечно беспристрастному и справедливому, когда он наконец-то спросит меня, возле своего порога.
– Ну а как ты соблюдал мои заповеди, сын мой?
1.Девица.
2. Зачем мы сюда приехали? Матерь божия…
3.Господин желает водки?
4 Меня зовут Поли. Моего отца зовут Джони.
5. Меня зовут Владимир. Я из России… Есть такая страна – Россия!
5.Я научился писать стихи, мама!
Автор публикации
