1
Парамонов сидел напротив и хищно скалился. Он не пил, а я выпил уже достаточно и сейчас догонялся пивом. Парамонов бросил пить пару лет назад, когда его дочка покончила жизнь самоубийством. Жаль, когда Парамон пил, то становился забавным. Помню, однажды, он нажравшись решил, что он Кинг-Конг и удумал по балконам залезть на крышу. Благо, был второй этаж.
– Ты ведь не просто так пришёл? – отпивая пиво спрашиваю я.
– Ёбнутая Белка сбежала.
Вот так дела! Пиво едва не выпало у меня из рук. Я закурил.
– Я хочу, вернее мы хотим, чтобы ты нам помог её поймать.
-Почему я? Ты же знаешь, меня давно вышвырнули со службы.
– Ну ты же был, помниться, лучшим в своём деле, да и Ёбнутую Белку смог поймать только ты.
Я допил пиво и подошёл к окну, в которое бился робкий ноябрьский снежок. Я слышал, как Парамон ёрзает в кресле и пыхтит. У меня конечно полно вопросов, но к чёрту их. В конце концов, не всё ли равно?
– Я согласен.
Парамонова рожа засияла, словно новогодняя ёлка, он чуть было даже не подскочил пожать мне руку.
– Мне нужны деньги на текущие расходы, я как ты мог заметить весьма поиздержался в последнее время.
– Деньги не проблема, ты же знаешь на кого я работаю теперь.
Я не знал на кого работал Парамон, да и не хотел знать, главное, что они готовы были мне платить.
2
Сидим у Егорова на балконе. С верхотуры двадцати этажей я обозреваю так ненавидимый прокуратором город. Город, окутанный дымкой, тонет словно мифическая Атлантида, погружаясь в морскую пучину, хороня вместе с собой всё население и свою историю, превращаясь в легенду, в нелепую летопись.
Я держусь на пиве, пью одну бутылку за другой и не выпускаю изо рта сигарету. Из колонок доносится The Cure и тоскливый вокал Роберта Смита приятно ложиться на пивной приход.
Егоров уже безбожно пьян и несёт всякий бред. С самого утра он жрал политуру разбавленную вишнёвым Юпи. Я курю и выпускаю дым в студёный ноябрьский воздух. Голос Егорова резонирует с городским шумом.
– Ты знаешь, я ощущаю какую-то чёртову чёрную дыру, вот прямо здесь, – Егоров указывает пальцем в центр грудной клетки. – А у тебя такое бывает?
Я не совсем понимаю о чём он говорит и на всякий случай киваю головой. Прикуриваю сигарету и открываю очередную бутылку пива, не знаю уже какую по счёту.
– Ты понимаешь, я чувствую себя предателем, вонючим предателем. Они ведь погибли, а я даже не попытался их воскресить. Понимаешь? Чувствую себя чёртовым Гудвином.
Я вновь осторожно кивал и смотря на тонущий город думал о чём-то своём, совсем далёком и от Егорова, и от его творческих неудач. Я думал о том, что где-то там за холодными звёздами есть такая-же вселенная, там такая же Земля и там такой же я живу нормальной жизнью и не гоняюсь за Ёбнутой Белкой и не заливаюсь пивом на балконе у полоумного писателя. Истина, как говорится, всегда где-то рядом.
– Недописанный роман, повесть и несколько рассказов, они просто в один прекрасный момент исчезли с носителя. И я был настолько этим выбит, что просто запил и не смог вовремя остановиться.
Я просто выпал из реальности и забылся в том мареве в которое день за днём погружался. Я не пытался их как-то спасти. Написанные мной, блять, вещи. Рождённые в муках мои дети, преданные анафеме.
Теперь я вижу их фантомы, каждый божий день они ко мне являются, и я вижу отдельные строки и сцены. Я сажусь за ноутбук и ничего не могу воспроизвести, не могу выдавить из себя ни единой буквы. Ирония, блять, ты не находишь это забавным?
Я пропустил момент, когда его монолог в очередной раз трансформировался в диалог и ничего не ответил.
– В принципе из всего исчезнувшего меня волнует только одна вещь. Небольшая повесть о том, как в семью вернулся дедушка, который умер тридцать лет назад, и все делают вид, что ничего не произошло, что всё в норме, типа так и должно быть. И вот главный герой, типа мой альтер эго пытается разобраться в данной ситуации и в самом себе, в своих проблемах. Очень инфернальная штуковина знаешь ли выходила и всё пропало. Начисто ни единой буковки не осталось. Нет, ты можешь себе это представить, натурально ни одного предложения. Грёбанное волшебство
Я допил пиво и всё-таки решил спросить Егорова о том зачем собственно и пришёл.
– Ёбнутая Белка сбежала, – как бы невзначай вбросил я, прерывая извилистую мысль писателя.
Егоров даже не изменился в лице, словно это его никоим образом никогда не касалось.
– Ты никогда не думал, что есть время и насколько это постоянная величина? Нет, ты не подумай, что я спрашиваю тебя о банальном счёте времени, типа суток или другой прочей фигни, которую можно вычислить с помощью сраных китайских часов, которые висят на каждой второй стене нашего типового мира. Я говорю о времени, как о состоянии пространства. Вот представь, что завтра никогда не наступит, ну то есть, вот оно было всегда, начиналось утром и заканчивалось вечером, а вот хуяк и не будет никогда никакого утра и мы с тобой зависли в этом ноябрьском вечере?
Плоскости, в которые уходил Егоров были слишком сложными для дешифровки. Мне нужен был декодер, и я начислил себе полный стакан вишнёвой политуры и потерял окончательные очертания реальности. Охота на Белку началась…
5
Я сижу у какого-то типа, который называет себя Графом и утверждает, что он настоящий вампир. Он живёт в частном доме, в небольшой деревушке, сразу за окружной дорогой. Запах мочи перемешивается с вонью скисшей капусты и завершает неповторимое амбре запах самосада, который Граф постоянно раскуривает. Мы пьём вторую банку какой-то бормотухи розового цвета. Еле слышно в магнитофоне, который стоит на гробу, играет кассета с альбомом Дэвида Боуи “Heroes”.
Граф говорит, что ему около двухсот лет и человеком он перестал быть при Николае первом. Он рассказывает, что хорошо дружил с Пушкиным, а вот с Лермонтовым как-то не очень, мол слишком он как-то был заносчив и грубоват. Говорит, что Тургенев был тот ещё пидор, а Коля Некрасов мужик мировой и Гончаров ещё был, что надо мужиком и выпить мог и в табло если надо прописать. Мне уже почти кайфово и я дебильно улыбаюсь.
Я спросил Графа про Маяковского и Велемира Хлебникова. Он рассказал, что Маяковского знал мало, несколько раз нюхал с ним кокаин и играл на биллиарде, а стихи его ему не нравились. А вот с Хлебниковым он много путешествовал, в том числе с отрядами красной армии в Персию. Граф рассказал, что Хлебников практиковал заговор на смерть и Мировую революцию, однако с революцией у него не особо получилось.
Розовую бормотуху сменила фиолетовая с запахом одеколона “Сирень”. Боуи в магнитофоне сменили The Smiths и ленивое завывание Моррисси едва меня не убаюкало. Потом Граф рассказал мне, что на самом деле Хлебников не умер, а превратился в вампира и жив до сих пор, продолжает писать под очень известным псевдонимом, достаточно успешные романы про Дзен-буддизм.
Мы выпили ещё по одной и задымили. И я невзначай обронил о том, что Белка сбежала. Граф задумался и предложил спуститься с ним в подвал.
Подвал был просторным. Я стоял в полный рост не сутулясь. Граф зажёг свет и в самом углу у стены, на которой висел портрет императора Николая второго, связанной на полу сидела какая-то размалёванная блядь. Её глаза были пусты, она смотрела в пространство, как бы мимо нас.
– Это она? – спросил Граф.
Я отрицательно помотал головой. Мир сужался в самых, для меня, неожиданных местах и судя по Лобачевскому мы с Белкой должны были вновь пересечься, однако это должно случиться не сегодня и явно не здесь.
Граф пояснил, что эта блядь под героином и он ждёт, когда опиаты выйдут из организма и тогда он выпьет её кровь.
Мне неохота было прощаться, Граф был прекрасным собеседником. Он нетривиально излагал теорию нестандартного синтаксиса в прозе Набокова. Но нужно было двигаться вперёд.
Я не был уверен, но вроде как шёл снег и вроде как закончился ноябрь и началась зима. Снова менялось что-то во мне и мире меня окружающем. Становилось то тревожно, то весело. Возможно это было результатом действия неопределённой бормотухи, которой я, пожалуй, с лишком хватил у Графа. Хотя, возможно, я чувствовал приближения чего-то главного в моей жизни.
Отрицая действительность и раздвигая пространство, я просто шёл вперёд, особенно не задаваясь вопросом, зачем? Я шёл мимо старых покосившихся бараков, серой тенью склонившихся набок, где год от года пили, да гуляли до красной кровушки, я шёл к шумной и светящейся полосе шоссе.
Дверь одного барака со скрипом распахнулась и на меня пахнуло кладбищенской затхлостью. Кто-то тихо позвал меня из недр тьмы, и я сделал шаг в тёмный провал двери. В этот момент время, текшее обычной своей рекой, сменило русло и потекло в обратном направлении.
6
Когда я зашёл в квартиру Виктор Цой пел под гитару Камчатку. Он сидел в центре комнаты на стуле и делал над собой усилие, чтобы действительно походить на рок-звезду. В углу стоял Гребенщиков и кажется Науменко. Я прошёл на кухню, где в одиночестве приканчивал портвейн Саша Башлачёв. Мне никогда не нравились его витиеватые песни, но сам он был парнем ничего.
– Понимаешь, – говорил Башлачёв, – не могу я вписаться во всё это трень-брень. Я же посконный и стихи у меня русские, а они, – кивнул он головой в сторону комнаты, где кажется пел Гребенщиков или кто-то очень похожий на него. – Они ведь про Запад, мужик, они хотят туда и музыку делают как там, а я ведь болтаюсь промеж них как не пришей к пизде рукав.
Мы выпили водки и кажется он немного успокоился, взял гитару и подвязал песне оборванные крылья, играя кулаками. Я не слышал, что он пел, слова пролетали мимо меня и сливались с шумом вьюги, уже настоящей декабрьской, бушевавшей за окном. Мне было невероятно тоскливо. Я знал, что потерял контроль и забухал и теперь от меня ничего в этой истории не зависело.
Вчера со мной пытался связаться Парамонов, он хотел разузнать про мои успехи. Я лежал в обосанных штанах на полу чьей-то квартиры и зачарованно слушал как Роберт Смит разводит меланхолию своим шедевральным альбомом “Disintegration”.
Башлачёв закончил петь, выпил водки и закурил. Подошёл к окну и распахнул его разбавляя накуренную затхлость кухни, впустив декабрьскую стужу.
Саша ещё немного постоял у открытого окна, всматриваясь в вечность той декабрьской ночи, словно пытаясь отыскать в этой вечности какие-то ответы и закрыл окно. Мы с ним выпили по стопке, перекурили и дальше последовал провал.
Вечность, впущенная Башлачёвым поглотила меня и растворила в себе. Небо становится ближе с каждым днём, а Последний герой каждое утро идёт туда, куда не хочет идти. И не пугайся если вдруг у меня открылись старые раны, просто Этот Мир придуман не нами – этот Мир придуман не мной, хотя нет, это из другой оперы…
7
Какое-то время мне как-то удавалось лавировать между сном и явью, отпаивая себя пивком. Сейчас, уже с неделю, моё сознание пребывает в перманентном бреду, и я совершенно не представляю, что происходит в реальности, а что мне только кажется.
Я заставляю себя доползти до холодильника, в надежде найти там хотя бы пиво, а в идеале что-нибудь покрепче, но мои надежды разбиваются об большое ничего. В холодильнике ничего нет. Впрочем, денег у меня тоже нет, и я нахожусь на грани отчаяния.
По телеку показывают “Сердце ангела” с Микки Рурком. Частный детектив по заданию самого Люцифера ищет пропавшего много лет назад человека, который задолжал Лукавому душу, в конце концов детектив понимает, что ищет самого себя. Как это всё похоже на мою историю. Я тоже преследую тени, которые в любой момент вполне могут оказаться моими.
За окном огромные сугробы и жесточайший минус, походу зима теперь всерьёз и надолго. Во дворе детвора играет в снежки и лепит снежную бабу. В одном из пацанов я узнаю себя, и я знаю, что это я и он знает, что это я и все мы вместе часть чего-то огромного и незримого, где на вершине декабрьского неба восседает старик Бог.
Отчаянно хочется выпить, меня тошнит прямо с балкона на головы проходящих внизу людей. Они что-то гневно кричат, но мне похуй, мне вообще всё похуй.
Я больше не вижу этого мальчика, который теперь стал мной. Я вглядываюсь в чернь зимнего неба и больше не вижу Бога. Это меня типа печалит, я сваливаю с балкона и ставлю пластинку The Doors “L.A. Woman” и Джим Моррисон, словно Маргарита на метле влетает в моё накуренное пространство, и я вместе с ним улетаю сквозь морозный воздух куда-то далеко, на другой край планеты – на калифорнийское побережье, где бродят подтянутые белобрысые сёрферы, непременно укуренные в хлам.
И там на берегу Великого океана, купаясь в его солёных волнах, которые помнят динозавров и тех самых первых людей, которые были сразу после Атлантов, но до рептилоидов. И вот именно омываемый его водами я понял, что если не выпью, то я умру.
Я открываю беспомощно рот, но солёная вода, которая меня обволакивает никак не попадает в рот и не может погасить того жуткого пожара в моём сердце.
Когда я прихожу в себя, то понимаю, что лежу обосанный посреди заблёванной комнаты. Гарри Ангел разбивает вазу, в которой запечатан солдатский жетон с его именем. Прекрасная роль молодого Микки Рурка, блестяще сыгранная.
Потом пришла она, моя дочь и мы занялись любовью. Она не знала, что я её отец, а я не знал, что она моя дочь. Просто звонок в дверь, стальной скрип замка. Мы любили друг друга ночь напролёт.
Я срываю с неё в порыве страсти платье и бельё. Она пытается отбиться от меня, но я настойчив. Невероятное желание, граничащее с помешательством. Её податливое и упругое тело извивается подо мной, а с потолка, как фильме Тарковского “Зеркало” капает вода. Всё заканчивается тем, что я понимаю, что я её отец и что её сын – это мой ребёнок. Я понимаю, что это конец и начинаю душить свою дочь. Я душу её пока вода не перестаёт капать с потолка, пока я обезвоженный не скатываюсь на мокрый пол.
Я просыпаюсь посреди заблёванной комнаты в обосанных штанах. Липкая влага обволакивает кожу. Не хочется признавать, но в этот раз я облажался. Собираю из пепельницы более или менее уцелевшие бычки, выбиваю из них табак и скручиваю самокрутку.
Мысль о том, что придётся идти шакалить, приводит к тошноте. Из комнаты доносятся звуки музыки я прислушиваюсь и понимаю, что это Кончится лето с последнего альбома группы Кино. В кухню не входит, а вплывает тень Велемира Хлебникова, и он читает несколько заговоров – на смерть и на мировую революцию. Я знаю, что этот человек так же, как и я болен, ему нужна помощь и я бью его табуреткой по голове и обмякшее тело выбрасываю в окно. Раздаётся кричащий звук разбитого стекла и крики, доносящиеся с улицы.
В дверь постучали, я лежал в облёванной комнате, обосанный, пластинка закончилась и противно шуршала. В дверь настойчиво звонили. Заставить себя встать мне стоило огромных усилий, но я смог. На пороге стоял Парамонов, в руках у него была бутылка водки.
Он разлил водку по стаканам, и мы выпили. Покосившееся сознание замигало и едва не погасло.
– Трое наших агентов сошли с ума, эта тварь невероятно сильна, – сказал Парамон, крутя в руках стакан с водкой, явно не решаясь его выпить. Так и не решившись он с отвращением поставил его обратно.
– Ты я смотрю всё-таки выстоял. Только ты сможешь изловить эту тварь. Деньги для нас не проблема. Говори всё что тебе нужно.
Я выпил ещё и ещё, и ещё, пока свет не погас. Пока меня не унесла широкая река безвременья. Так хорошо мне было в тот момент, что нахуй мне не нужна не была никакая Белка и никакой Парамонов, мне нахуй никто не был нужен, ведь как сказал Егоров время эта та ещё хуёвина и завтра вероятно не наступит никогда. Завтра просто нет. Нет вчера. Есть только сегодня. И меня нет. И Белки нет – никого нет, есть только бесконечная пустота и мелодичный голос Роберта Смита откуда-то из недр галактики.
9
На календаре 31 декабря. По телеку показывают “Бриллиантовую руку”. Я отрываю холодильник и беру пиво, уже десятое с того момента, как я проснулся. Выхожу на балкон и закуриваю сигарету.
Внизу обычная предновогодняя суета. Кто-то безумно спешит, а кто-то уже так же, как и я поддал и никуда не спешит. В стороне универмага на центральной площади мигают огоньки новогодней ёлки. Валит крупными хлопьями снег, и я ловлю это настроение толи из детства, то ли из какого-то фильма, старого и доброго и у меня едва не наворачиваются слёзы. Детишки в скверике взрывают петарды, бросая их друг другу под ноги. Потом начинается небольшая потасовка, но все расходятся с миром.
Потом приходит Егоров и с ним какая-то блядь и мне смутно кажется, что эта та самая, что сидела в подвале у Графа. Егоров представил её, как Наташу. Я любезно предложил выпить и достал из холодильника заранее приготовленные оливье, селёдку под шубой и мимозу. По телеку стали показывать “Ивана Васильевича”, а ещё днём я смотрел “Иронию судьбы или с лёгким паром”.
В углу стояла небольшая пластиковая ёлка, украшенная старыми стеклянными игрушками, некоторые из них были поколоты, с некоторых слетела краска, но я никогда даже и не думал купить новые и заменить их. Это ведь не просто стекляшки – это детство, моё детство. То детство, когда все были молоды, счастливы и живы.
Мы выпили с Егоровым водки, пошли перекурить на балкон и там на улице по-прежнему была эта новогодняя сказка. Егоров рассказал, что он справился со своими фантомами и что он смог переписать повесть про своего ожившего деда. Я искренне порадовался за него. Я вообще заметил, что в последнее время научился искренне радоваться за людей.
– А как же завтра, оно наступит? – спросил я Егорова, вышибая щелчком окурок.
В ответ Егоров лишь улыбнулся и пожал плечами.
– Поживём, увидим! – ответил он уже выходя с балкона.
Пришёл Парамонов с женой. Принёс целый мешок подарков, он был спокоен и подтянут, улыбался. Пришла женщина, с которой я много раз пытался выстроить отношения, которые всякий раз разбивались о мою непроходимую упёртость и слабость с которой я не могу бороться. И вот теперь мы были снова вместе и пытались что-то строить.
Я пил водку и не пьянел. Егоров был как никогда весел и много балагурил, было видно, что и у него в жизни что-то налаживается, а может это просто волшебный новогодний вечер так на всех действует, кто его знает? Но я не хочу касаться пеплом сомнения этого светлого настроения и мазать сажей светлый праздник, то волшебство, которое каждый год он дарит.
По телеку начался новогодний концерт и что удивительно даже разномастные петухи и размалёванные бляди особенно не бесили. Пел кажется Александр Иванов и группа “Рондо”, пел он своим хриплым голосом про бедного бармена с дрожащей рукой и про щётчик такси похожий на пульс и про губы похожие на карточный блеф и про тусклый рассвет конвейерной лентой. Я проникся, никогда мне они не нравились, но вот сейчас слушаю, что-то накатило, возможно всё из того же прошлого, в котором всё могло сложиться по-другому. Из того прошлого, которое все мы хотим, чтобы наступило, чтобы что-то исправить, но всегда боимся любых перемен.
Началось новогоднее обращение президента, и все затаённо смотрели в телевизор, ловили каждое его слово. В дверь позвонили.
– Дорогие сограждане, этот год был…
Я поднялся из-за стола.
– В этом году нам пришлось многое испытать, но мы вместе…
Я остановился у двери, уже точно зная кто пришёл.
– Вместе мы сила, только в единение мы способны на решение любых задач….
Секунду я колебался открывать дверь или нет, потом повернул задвижку, стальным лязгом отозвался замок.
– Поздравляю с наступившим новым…
На пороге стояла Ёбнутая Белка и смотрела на меня, не отводя шального взгляда. Эта тварь была измотана и слаба. Она сама пришла, ей больше некуда было бежать. Я впустил её в квартиру, трясущуюся и слабую, под набат Кремлёвских курантов, возвещавших о том, что наступил Новый год, что завтра всё-таки наступило и что все сны, в которых мы живём, превратились в реальность.
Автор публикации
