История эта, совершенно вроде бы незначительная, неожиданно глубоко в меня врезалась, оставив следы не только в памяти, но и на животе и бедрах. Этакие сине-розовые шрамы от грудины и вниз до, а далее везде. И корни ее уходили в конец семидесятых годов, а может, и раньше.
В восемьдесят третьем году я выпросил у начальства командировку в Москву. Времена уже были скудные, реактивами нас не баловали, я надеялся кое-что выклянчить в академических НИИ, а заодно проконсультироваться у профильных спецов в части тех разделов химии, в которых разбирался слабо. Вопреки ожиданиям, начальство не артачилось – но мне поручили заодно отвезти в главк отчет по завершенной теме. В столице и в самом деле удалось найти и реактивы, и наладить перспективные контакты. В главке же какой-то сморчок нудно попенял мне, что-де отчет переплетен не по форме и немедленно закинул папку с документами на шкаф. Посыпалась пыль, груда таких же папок обрушилась вниз, а я поспешно ретировался, враз поняв, что наша работа, казавшаяся важной и нужной, никому в верхах не интересна.
На этом командировка закончилась. Москва за неделю надоела хуже горькой редьки. Я поехал на вокзал, но оказался на Павелецком слишком рано – часа за три до отправления поезда. Время следовало убить. По счастью, возле вокзала висел баннер, извещавший, что совсем рядом, на улице Бахрушина, есть музей театральной культуры. Мельпомена – это не моё, но на безрыбье, как известно, и рак рыба – и я пошел.
Я бродил по безлюдным залам, смотрел на пыльные макеты декораций и костюмы, читал о знакомых и незнакомых актерах, пока не добрался до экспозиции, посвященной Прасковье Жемчуговой. Это была крепостная актриса из театра, принадлежавшего графу Шереметеву, рано умершая от чахотки.
История Жемчуговой показалась мне похожей на сказку о Золушке, но с печальным концом. Безумно талантливая, Параша была великолепной оперной и камерной певицей, играла на клавикордах, арфе и гитаре, знала итальянский и французский языки. Ловелас и повеса, Николай Петрович Шереметев не устоял перед ее обаянием и несколько лет добивался разрешения на вступление в брак. И он получил его – но лишь когда на престол взошел Павел первый. Перед тайным венчанием, состоявшемся еще до монаршего соизволения в феврале 1801 года, но с благословения тогдашнего митрополита, Шереметьев с помощью столичных крючкотворов сумел поменять родословную невесты, записав ее в род обедневших польских дворян. Понятно, что отец и прочая многочисленная родня Жемчуговой получили вольную.
Прасковья Ивановна последние годы своей жизни провела в Петербурге. Сырость и холод столицы довели актрису до чахотки; она вынуждена была оставить пение.
3 февраля 1803 года Прасковья Жемчугова родила сына Дмитрия. Беременность и роды окончательно подорвали её здоровье — она умерла спустя три недели, 23 февраля 1803 года. «Жития ей было 34 года, 7 месяцев, 2 дня».
В экспозиции были и портреты актрисы. На одном – не очень красивая по нынешним лекалам молодая женщина, черноволосая, с печальными глазами, в роскошном красном платье и чепце, с обрамленным алмазами портретом мужа на груди. На другом она же (почему-то русоволосая) в сценическом костюме, в пышном головном уборе, совсем молодая.
Пока я пялился на портреты, подошла скучающая дама-гида. «Хотите послушать ее песню?» Я, разумеется, хотел. Дама щелкнула клавишей магнитофона, бодренько грянули домбры и балалайки, и раздался голос Зыкиной:
«Вечор поздно из лесочка
Я коров домой гнала.
Лишь спустилась к ручеечку
Близ зеленого лужка,
Слышу-вижу едет барин с поля-
Две собачки впереди,
Две собачки впереди,
Два лакея позади.
Лишь со мною барин поравнялся,
Бросил взор свой на меня
– Здравствуй, милая красотка!
Из которого села?
– Вашей милости,
Сударь, крестьянка, –
Отвечала я ему
Отвечала я ему, господину своему.
– Не тебя ли, моя радость,
Егор за сына просил?
Его сын тебя не стоит,
Не к тому ты рождена…
Нынче ты моя крестьянка,
Завтра будешь госпожа!
Госпожою быть мне лестно,
Да Ванюшку больно жаль…»
(разумеется, текст я в тот раз не запомнил; даю его по этому источнику: https://www.youtube.com/watch?v=nIhLFRSfEg8 )
Последние строчки меня поразили. Похоже, русская Золушка не была такой уж счастливой. А Зыкиной явно изменил вкус. Ну нельзя же из такой печальной песни делать что-то вроде частушки! И еще: музыка была знакома – но вот где я ее слышал?
И, наконец, стало ясно, откуда она мне знакома. В ту пору в дефиците было едва ли ни всё, в том числе и ноты. Новые сборники классики для шестиструнки появлялись редко. В нотном магазине тощенькая папочка со всяческим барахлом, на которое никто не польстился, лишь изредка пополнялась чем-то новым, зато рядом имелась изрядная подборка нот для гитары семиструнной. В Саратове лишь двое играли на семиструнке – именно играли, а не бряцали кое-как, и имели собственные, в основном рукописные, нототеки. Вот потому-то та папка и отличалась изрядной толщиной. Из этой папки я и приобрел сборник обработок русских старинных песен. Автором был гитарист 19 века Михаил Тимофеевич Высотский. Не то чтобы я надеялся сделать собственные переложения – тексты для меня были явно сложноваты. Но хотелось понять, что играли гитаристы сто лет назад. Вот в этом-то сборнике и обнаружилась мелодия, приписываемая Параше Жемчуговой. Правда, называлась она иначе: «Чем тебя я огорчила». Обработка Высоцкого, выполненная присущей ему импровизационной манере, со множеством вариаций, немного усложняла восприятие, но это была именно та мелодия, которую я услышал в театральном музее. Здесь можно ее послушать: https://www.youtube.com/watch?v=OirSlFPPLAE
Высотский жил почти в одно время с Жемчуговой; то, что он переложил эту мелодию, указывает на ее популярность.
Тем временем наступила пора интернета; роясь в сети, я нашел еще одну обработку песни. В 19 веке в России побывал известный испанский композитор и гитарист Фернандо Сор. Он много концертировал, сочинял гитарную и оркестровую музыку (с постановки его балета «Золушка» открылся сгоревший во время наполеоновского нашествия и вновь отстроенный Большой театр в Москве). Сор встречался и с Высотским. Он написал дуэт «Воспоминания о России», построенный в виде вариаций на тему двух песен: «Вечор поздно из лесочка» и «По улице мостовой». https://www.youtube.com/watch?v=2LmjNQQ29kQ Сор находился в России с 1823 по 1828 год, т.е. написал свои вариации примерно в одно время с Высотским.
Дальше – смешнее. В материалах о известном композиторе, певце и педагоге Александре Варламове (он написал известные романсы «Вдоль по улице метелица метёт», «На заре ты её не буди», «Соловьём залётным», «Ты не пой, соловей», на стихи М. Ю. Лермонтова написал романсы «Горные вершины», «Белеет парус одинокий»), находим, что среди его сочинений есть и песня «Чем тебя я огорчила». Варламов жил с 1801 по 1848 год, сочинять начал очень рано – но не в двухлетнем же возрасте! Воспользовался ли он мелодией, сочиненной Жемчуговой? Или же на самом деле это была народная песня, и Прасковья Ивановна тут вовсе не при делах? На это указывает и множество вариантов текста – их десятки, и не стану их приводить. Но есть одна тонкость: все варианты текста написаны ритмически неточно, стилистика мало сходна с городским романсом тех времен, она ближе к народной песне. Вряд ли оперная и камерная певица с хорошим общим и музыкальным образованием сочинила бы нарочитый примитив.
Проклятущая мелодия продолжала оккупировать мою черепушку. Я спрашивал себя: какое тебе дело до женщины, умершей более двухсот лет назад? То, что удавалось иногда прочесть о Жемчуговой, было очень невнятно: да жила ли она в самом деле? Уж больно противоречивым было многое из того, что о ней написано. Если верить источникам, то умерла актриса:
А) от туберкулеза;
Б) в результате тяжелых родов;
В) была отравлена завистниками.
Песню «Вечор поздно из лесочка» граф Шереметев
А) терпеть не мог
Б) слушал с удовольствием
– и так – во всём.
Между тем, минуло десятилетие. В середине девяностых (надеюсь, вы помните, какие это были времена) я с семьей перебрался из благословенного Саратова, черт бы его побрал со всеми потрохами, в маленький подмосковный городок на Калужском шоссе, ухоженный, утопающий в зелени, тихий – в общем, сказка, а не город. Причиной переезда стало небывалое везение: некая компания предложила мне и двоим землякам и коллегам работу, интересную и неплохо оплачиваемую, и квартиры, отремонтированные и обставленные, в собственность. И в том, и в другом я нуждался чрезвычайно. Взамен мы отдавали несколько патентов, которые в ином случае висели бы мертвым грузом на шеях, и обязывались довести до товарного вида содержимое патентов.
Переезд, нервотрепка, хронический недосып, работа от темна до темна и кормежка всухомятку здоровью не способствуют, а уж коли вы язвенник со стажем в полтора десятка лет, то жди беды. Так оно и случилось: язва моя взбунтовалась и взялась за дело всерьез. Начальство как-то измудрилось и меня определили в больницу 4-го Главного Управления Минздрава – ту самую, откуда отправляли в мир иной членов ЦК КПСС. Я почему-то верил, что если где-то уморили Андропрова и Черненко, то именно там обитают лучшие врачи; на деле же оказалось, что в больнице чудесный парк, удобные и даже по тем временам роскошные – с телевизором и душевой – двухместные боксы, отменная кухня – но лечение сводится к тому, что у одра скорбящего собираются консилиумы из бородатых внушительных мужей, они ощупывают беднягу, произносят что-то на латыни, а дальше пичкают его тем же, чем и в любой заурядной районной больнице.
В общем, чуть отдохнув и слегка очухавшись, я сбежал. И скоро всё вернулось на круги своя: работа, язва, кровотечения… На мое счастье, в городской поликлинике появился молодой гастроэнтеролог, слышавший о хеликобактер пилори – новооткрытой бацилле, зачастую служащей причиной болезни. Он начал пользовать меня трихополом и омепрозолом, и через три дня мне стало много легче, а через неделю я прыгал как молодой козел и радовался жизни.
Два десятка лет прошло с той поры, казалось, что язва побеждена – но она, сволочь, просто затаилась, зализывала раны и точила зубы. И – вцепилась… Пришлось вызвать «скорую», и в тот же вечер упекли меня в стационар.
В раньшие времена пациента больницы сначала обустраивали, обезболивали и утешали, а уж потом начинали терзать. Нынче же и воды не подадут, пока не прогонят через тьму диагностических процедур, не исколют, не вывернут наизнанку и не просветят во всех направлениях. Вот и меня до глубокой ночи возили из кабинета в кабинет. И в холодной комнате УЗИ мальчишка-врач мазал мне пузо противным ледяным гелем, водил по животу инструментом, а потом заявил, что под кишечником явно что-то есть, но что именно – не видно. И нужна рентгеновская томография с контрастированием.
Не буду рассказывать подробности дальнейшего. Все анализы были выполнены, и 14 октября 2022 года я оказался в институте Склифосовского. А через четыре дня мне сделали операцию по удалению аневризмы и протезированию бедренных артерий. Еще через пару дней из реанимации перевезли в палату сосудистого отделения. Всё вроде бы было хорошо – но боли усиливались, одолевала слабость… Хирург, сделавший операцию – крепыш и красавец Агита Теймуразович – перестал улыбаться. 28 октября я снова оказался на операционном столе. Был неприятный укол в позвоночник, и следующие пять дней напрочь выпали из восприятия.
Потом – снова отделение реанимации, противными голосами переговаривались сверчки, в такт им мигали красные и зеленые лампочки. Руки оказались привязанными к поручням кровати. Повернув голову, я обнаружил слева от себя голого мужика, красно-оранжевого, в черных струпьях и белых полосах сухожилий. Похоже, кто-то снял с него кожу. Мужик подмигнул мне и начал, вращаясь, заматываться в простыню. Руки у него, как и у меня, оставались прикрепленными к поручням широкими ремнями – но это почему-то не мешало ему действовать. Простыня немедленно пропиталась арбузно –розовой сукровицей и тут же высохла. Над ободранным мужиком нависла огромная тетка и басом заголосила: «Вы не хулигаааньте!», – и тут же принялась отдирать простыню от тела. Полотно трещало: «Смееерррть…» – а мужик скалился, улыбаясь, и снова подмигивал мне глазом без век и ресниц.
Стало скучно. Я отвернул голову вправо – и обомлел. Там за непрозрачной ширмой лежала женщина, и я знал ее. Это была Прасковья Ивановна Жемчугова. Ее отделяла не только ширма: множество младенцев возрастом не старше года, все мужеска пола, деловито и стремительно, с сухим шуршанием ползали по ней, то ввинчиваясь вглубь груды из своих крохотных телец, то выползая наружу. Это было так тоскливо и несправедливо, что я завыл, задергался – и оторвал себе крыло носа, через которое была пропущена одна из множества трубок. «Вы не хулигааанььте», – пробасила огромная медсестра, в плечо уколола игла, все поплыло…
Когда я очухался снова, слева была обычная ширма, кровать справа оказалась пустой. Все так же раздавались голоса сверчков – это работали какие-то сигнальные устройства; болел живот. Кошмары не повторялись ни в этот, ни в последующие дни. Но песня не уходила: «Госпожою быть мне лестно, да Ванюшу больно жаль». Всякий раз, когда всплывала мелодия, меня душили рыдания – от немыслимой несправедливости бытия. Жить не хотелось.
Через пару недель меня, отощавшего на два десятка килограммов, неспособного даже сесть без чьей-то помощи, из Склифа увезла домой жена. Кошмары не то чтобы забылись – они сглаживались, отделились от реальности, как сны. Мне уже делалось неловко от того, что жизнь давно умершей крепостной актрисы так меня зацепила. Неисчислимое множество судеб сложилось и гаже, и труднее. Но спустя месяц я прочитал вот это: «После смерти жены Николай Петрович перестроил, начатое по желанию Прасковьи Ивановны, здание будущей больницы – Странноприимный дом в Москве, чтобы сделать его более величественным и достойным памяти графини. Переработать проект было поручено Джакомо Кваренги. В настоящее время в этом здании располагается научно-исследовательский институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского». https://filarmonika.ru/news/praskovya-zhemchugova
Выходит, продолжение моей жизни оказалась возможным потому, что жила когда-то на свете светлая женщина – Параша Жемчугова.
Автор публикации
