Белая

– Стало быть, случилась энта дивная история аккурат о прошлом годе.  Ну, када затмение солнечное было. Помнишь, нет?

Михеич приложился к стакану с самогоном, сделал затяжной глоток и отер губы рукавом старого замасленного ватника. Меня слегка передернуло, но кто я такой, чтобы вот так вот запросто со своим уставом, да в чужую деревню лезть. Здесь меня никто не поймет, а если и поймут, то разговаривать всё равно не станут. «Ясно-поня-я-я-тно, городская птица». Пошепчутся между собой и уйдут прочь. И коту под хвост вся моя будущая книга.

– Значица, – продолжал Михеич, – аккурат в том годе случилась между Ванькой Рыжим и Светкой, что старику Тимьяну внучкой приходится, случилась между ними, значица, свадьба. Ну, любовь там, все дела. Так во-о-о-т…

То ли загорелая дочерна, то ли грязная до невозможности его ладонь ловко цапнула со стола ополовиненную бутыль с мутным содержимым и опытно набулькала в стакан до самых краев.
Глыть-глыть-глыть, кадык старика двигался в унисон падающей в желудок местной отравы, выгнанной  бабой Маней на одном ей известном сырье одним ей известным способом. Михеич проворно схватил со стола малосольный огурец и смачно захрустел.

– Свадьба случилась, – рискнул напомнить о себе я.
– А, ну да, – очнулся старикан, – надо сказать, Ванька Рыжий – шалапут еще тот. Многих девок в округе перепортил. Как моргнет глазом своим синим, да как затянет на гармошке полюбовную, так у девчонок молодых последние мозги набекрень отбивает. А Светка не-е-е-е, Светка – деваха строгая, воспитана по всем правилам.

Пауза в разговоре предсказала мне дальнейшие действия Михеича. Я аккуратно убрал со стола остатки самогона и пододвинул деревенскому пастуху тарелку с солениями. Михеич разочарованно вздохнул и тоскливо захрустел очередным огурцом. Ну его, сейчас набулькается до самых глаз, и придется ждать окончания истории до конца недели. А это было не в моих интересах. Потому как я начал с тревогой замечать, что щеки местных девиц на выданье становятся все алее и алее, а наряды все  откровеннее.
Судя по затуманенным глазам Михеича, о Светке, Тимьяновой внучке, он мог рассказывать долго и с упоением. Это тоже не входило в мои планы. Поэтому, я осторожно перевел разговор в нужное мне русло:

– Затмение в том году случилось.
– А, ну да, – в очередной раз очнулся Михеич, – затмение, значица. Ух, как потемнело все вокруг, ух, как похолодало. А тут как раз невесту, Светку то есть, дружки Ванькины умыкнуть решили. Ну, обычай такой, сам знаешь.

Несмотря на умоляющий взгляд старика, я бутылку ему не отдал. Твердо пообещав купить еще одну за свои деньги, если он сегодня же закончит рассказ. Обещание мое подействовало на Михеича как катализатор на химическую реакцию. Он невероятно оживился, быстро заморгал и начал рассказывать, помогая себе руками. Надо сказать, руки его существовали отдельно от самого Михеича.  Они беспрестанно то поправляли картуз, то дергали за пуговицы ватника, то почесывали за ухом, а то и вовсе – крутили мне едва ли не фиги.

***

Дело о том годе было, на свадьбе. Умыкнули, значица, Ванькины дружки Светку, да и попрятали её то ли в стогу, то ли в хлеву. Темно было, кто куда и зачем побёг – никто не понял. Ванька Рыжий спервоначалу-то не дюже печалился об невесте своей, Богом данной. Пару стопок в себя опрокинул, да и затянул на гармошке знаменитую свою песню об любви неразделенной к соседской барыне.
Дык, а чего… Во-первых темень такая настала, что хоть глаз всем выколи, а во-вторых… Во-вторых, батя Ванькин не дюже рад был этой свадебке. Разные слухи про Тимьяна ходили, ох какие разные. Шушукались кумушки наши местные, что навроде он как колдун. Коли обидится на кого, так у того в обязаловку корова сдохнет. Али еще чего с живностью приключится. Лет пятнадцать назад крепко Тимьян со старостой поругался. Аж чубы у обоих трещали. Чего-то там с землей не поделили. Так и что ты думаешь? Да буквально наутро у старосты овца петухом закукарекала, а опосля вытянулась вся в струнку, да и издохла тут же. Молодая овца-то была, еще некрытая. Чего сдохла, спрашивается?
Так вот и думал батя Ванькин, что вроде как приворожили его сынка-то. Светка-то она не гулёная была, не, не гулёная. На посиделки девичьи редко выходила, да и то, если уж сильно зазовут. А так возится по двору у себя, ни с кем не заговаривает. Родители-то её уж давно преставились оба. Померли стало быть, да. От невнятной болезни. Какой? Да Бог ее душу знает, померли и всё. Энто давно случилось, в городе ещё. Тимьян-то после смерти Анисьи своей в город подался с сынком своим малолетним. А через двадцать лет возвернулся уже со Светкой.

А сам Тимьян давно бобылём живёт. Как Анисья его от кашля изошла вся на черноту внутреннюю, так он уж в обратку и не женился. Вот внучку свою один и воспитывал.
Ох, красивая Светка у него была! Такой красы невиданной, что и слов не найти.

Так вот зашел к ним тот Ванька как-то раз воды испить, а Светка ему ковш-то и вынесла. Ну, и все, как подменили шалапута. Тока о Светке своей речи и вёл. Мол, не успокоюсь, пока красу эту под венец не отведу.

Ну, батя его отговаривал-отговаривал, да не смог отговорить. Ну, и делать нечего, отправился  самолично к Тимьяну сватом.  А Тимьян сразу как-то и согласился. Как-то вот так неожиданно – раз, и согласился. Но с одним условием. Мол, чтобы на свадьбу кумовья Светлане его платье справили. Белое-пребелое, да всё жемчугами изукрашенное. И чтобы, мол, ни одного цветного пятнышка на платье не было. Небесной, мол, чистоты то платье должно быть, как невинность невесты.
И фата должна быть до пола. Да густая, словно молоко. Чтобы, мол, ни одного взгляда глазливого на Светланку его не попало. И жить молодым у Тимьяна в доме до самой его, Тимьяна, смерти
А за это даёт он за Светланой двух коров дойных, свиноматку на сносях и сундук с приданым, что сама невеста и вышивала, когда ввечеру у окошка сидела.

Ну, батя Ванькин плечами пожал, да и отправился восвояси. Условия своей благоверной обсказывать. Ну, а та, как полагается, сразу в крик. Да где ж мы, кричит, жемчуга-то возьмем? Да нешто на том Тимьяне креста-то нет? Совсем сдурел на старости лет, а уж таких Светок по миру поискать – так и тринадцать на дюжину наберется, не иначе.

Так и голосила, пока Ванька ейный по столу кулаком не бабахнул. Я, грит, маманя, сам на те жемчуга заработаю. Вы тока швею путную найдите. Чтобы платье сшила, да без огрехов. Чтобы нигде моей Светочке не тянуло, да не кололо.

Закинул гармонь на спину, да и пошел, куда глаза глядят. А куда? Главно дело, никто ничего про это не ведает. Грибники вроде как баяли, что видели его на тракте, что в город ведет. А что он там делал? Знать никто не знает.

Однако ж через пару недель вернулся Ванька с целым мешочком речного жемчуга. Чистого, как детская слезинка. И камушки – один к одному все. Ровно кто напильником от души поработал. Где взял, кто дал – молчит, слова из него не вытянешь.

Ну, а батя его за то время, что Ванька пропадал, раздобыл у торговца ткань шелковую. Нежности неописуемой. Сама промежду пальцев облаком вьётся, но крепкая такая, что ножом не взять.

Ну, а матушка, как отголосила, так к соседке Зинке побежала за шитьем. Зинка-то знатная белошвейка. Старостихе, бывало, наряды шила. По журналам заграничным. Уж сколько Зинка за свою работу запросила, так то тоже никому не ведомо. Заметно стало только, что маманя зубами скрипеть начала. Вот выйдет на огород, да так заскрипит, что в округе петухи просыпаются и орать начинают. Не вовремя совсем. А в магазине так и вовсе стоять рядом с ней невозможно. Мало того, что соль заместо сахара привезут, так еще она скрипит. Как только зубы не стерла – не понять.

Ну, да ладно, энто всё дело прошлое.  Зинка платье смастерила, жемчугами его изукрасила. Все, грит, пальцы до костей исколола. И фату сшила, как заказывали. От макушки до пола. Густая такая, что с огнём ничё не разглядишь. Бабы-то наши как об том проведали, так по всей деревне сплетни свои бабьи и понесли. Мол, не Светку Тимьян под венец спроваживает А каку другую то ли внучку, то ли дочку. А иначе, казалось бы, для чего такая фата? Нешто ту Светлану в глаза никто не видал?

В общем, сладили они кое-как энто дело. Обженили их, стало быть. Не, ну свадебку закатили на диво. Тимьян не поскупился. Кабанчика зарезал, пяток гусей, овечку не пожалел. Баба Маня самогона еще загодя нагнала. Всего полно было, грех жаловаться.

Ну, дык… запрятали они, стало быть, ту Светку. А Ванька –то как на гармони отыгрался, так и пошел невесту свою искать. До-о-о-лго их не было, ох и долго. Я уж, грешным делом, и заснул, почитай, прямо за столом. Не, ну а чего? Темень вокруг, невесты нет, даже «Горько» крикнуть некому.

А тута – раз, и Ванька выходит к столу. И невестушку свою за руку ведёт. Невеста-то как и была – в белом платье и фате до самых пяток. А вот Ванька… С Ванькой чё-то не то сталось. С лица парень как-то спал и голосом осип. Ну, посчитали, что либо самогон у бабы Мани был не тот, либо от счастья парень совсем охрип.

Однако ж, Светка до конца свадьбы ни слова не сказала. Хотя, на «Горько» целовалась исправно. Но мы тогда уже все пьяные были, эт я тока щас припоминаю.

Ну, а потом – всё. Тимьян сгинул через месяц после свадьбы, оставив свои хоромы молодым. Как пошел на болото незнамо зачем, так обратно и не вернулся. А Ванька? А Ванька совсем пропал. С лица схуднул, волосы его огненные поблёкли, на гармони играть перестал. Да и сам кончился аккурат через полгода. А Светка? Светка так и живёт одна. Вдовая да бездетная. Ходоков к ней, сам понимаешь, особо нет. Ну её, двоих мужиков за год извела, шутка ли. От греха подальше…

***

Какая-то незавершённость сквозила в рассказе Михеича. Чего-то в нём не хватало. Не было финала. Завершения.
И, подумав,  я отправился в гости к Светлане.

Описаниям Михеича я, откровенно говоря, не доверял. Для местного пропойцы все девицы были красы невиданной, прелести неописанной. Ожидал я увидеть обычную крепкую молодку с румяными щеками и длинной косой. Однако, во дворе Тимьянового дома меня встретила настоящая красавица. Высокая и хрупкая, она ловко управлялась с колодезным колесом, черпая воду и наливая ее домашней скотине.
Признаться, зрелище это меня просто восхитило. Под белым сарафаном было заметно, как напрягались крепкие мышцы. Несмотря на внешнюю грациозность, я бы этой вдовушке под горячую руку попадать побоялся бы.
– Светлана…, – и тут до меня дошло, что я не знаю её отчества, ведь Тимьяну она приходилась внучкой.

Хозяйка развернулась ко мне и я, подобно Ваньке Рыжему, пропал. Утонул в серых, словно тяжелое свинцовое небо, глазах. Я давно собираю местный фольклор для своей будущей книги. Так вот, взглянув на Светлану, сразу вспомнил легенду о лесной Маре, что заводила путников в чащу и там высасывала из них жизненную силу. Вдова напомнила мне ту Мару.

– Заходите, коли пришли, – голос её был с легкой хрипотцой, словно она недавно перенесла простуду, – нечасто ко мне кто является. Да уж чем угостить нежданного гостя,  найду.

Светлана открыла калитку и отправилась в дом. Что-то непривычное было во всём её облике. Что-то, что встревожило меня сразу и никак не давало покоя. И лишь в доме, глядя на то, как сноровисто Светлана управляется с самоваром, я понял, в чём дело. На ней был абсолютно белый сарафан. Не просто белый, а белоснежный. Ни единой цветной нити не проходило даже по подолу. Но и это не казалось таким странным, как то, что на сарафане не было ни капли грязи. А ведь Светлана возилась со скотиной, когда я пришел.
Во всей горнице царила какая-то нереальная чистота. Пока хозяйка отвлеклась на убранство стола, я провел рукой по внутренней стороне лавки, на которой сидел. Украдкой взглянул на пальцы – ни пылинки, ни паутинки. Неужели она в одиночку управляется и с домом и со своим хозяйством?

Светлана ловко расставила посуду. Пока закипал самовар, на столе появились варенье и мед. Крепкие руки нарезали хлеб. Ни крошки не попало на её сарафан. Складывалось ощущение, будто никакая грязь не могла испачкать эту фантастическую белизну.

А потом она села напротив и налила мне в чашку дымящийся чай.

– На травах настоен, – с полуулыбкой произнесла хозяйка, – сама собирала.
Чай оказался очень вкусным. Горячим и ароматным. Беседа никак не завязывалась. Признаться, мне было тяжко смотреть в грозовые глаза Светланы. Боюсь, она посчитала меня полным идиотом.

– Я знаю о вас, – начала она сама разговор, – вы писатель. Я хоть и одиноко живу, но всё-ж таки не в лесу. А у кумушек наших языки без костей. Что на одном конце деревни аукнется, то на другом громом откликнется. Не был мой дед колдуном, наговоры это всё на нас. И мужа своего я не изводила, я его любила, хоть и не по своей воле за него пошла. Однако ж любила, как умела. А что за хворь его взяла, про то не знаю. Дед бы сказал, если бы к тому времени сам не сгинул.

Вот так бездарно я и провел у Светланы в гостях два часа, пока не начало темнеть. Мне очень хотелось спросить, как же она управляется в одиночку с хозяйством, но врожденная интеллигентность не позволяла задать хозяйке такой нескромный вопрос. Мало ли… Она вдова, свободная красивая женщина. Пусть из местной деревни до нее охотников нет, но уж из соседней-то ухажер мог и появиться.

Мне не оставалось ничего, как только поблагодарить Светлану за гостеприимство и уйти ни с чем из дома. Но финала не было. Не было завершения. Точки. А оставался один знак вопроса. И тогда я сделал то, чего при других обстоятельствах, не сделал бы, наверное, никогда. Я остался следить за её домом. Самому мне было противно от осознания собственной низости: следить за незнакомой, ничем мне не обязанной женщиной, но проклятое любопытство оказалось сильнее. Да и стоило сказать  хотя бы самому себе – Светлана оказалась потрясающе красива. Настолько же прекрасна, насколько и загадочна. Эти тяжелые серые глаза, напоминающие тучи, готовые вот-вот пролиться дождем…И белый сарафан. Почему он белый? Разве она не в трауре по мужу?

***

К полуночи я мало того, что слегка замерз, я проклял всё на свете. И пропойцу-Михеича, и себя самого, и громадных, словно радиоактивных, комаров. И плюнуть бы мне на эту дурацкую затею, да отправиться к тому же Михеичу, у которого я остановился на постой, вот только в горнице Светланы загорелась свеча. Огонек приблизился к окну, и движения тонкой женской руки нарисовали на стекле крест. Это был знак, она кому-то подавала знак.
И верно! Через несколько минут к калитке подошел очень высокий мужчина. Светлана вышла во двор и споро отворила ворота.
И тут в голове моей что-то щелкнуло. Будто затвор ружья. Откуда-то изнутри поднялось неясное ощущение того, что этот ночной гость пришел неспроста. Это не просто кавалер, что решил скрасить вечер одинокой вдовушки. Это был кто-то…
Стараясь не шуметь, я, пригнувшись, подобрался к забору. И услышал…
– Долго тебе сегодня ждать пришлось, родной мой. Это всё из-за писателя, что о тебе книгу написать хочет. Ты ж у местных дурачков за колдуна числишься. Вот он и хотел побольше о тебе выведать. В дом пойдем, Тимьян, прохладно на улице.

Вот так раз! Это ж пропавший дед! Знак вопроса в моей голове вначале раздвоился, а потом превратился в один большой громадный вопросище. Ну что ж, Михеич, повезло тебе. Поскольку я пока уезжать не собираюсь. Пока не узнаю, почему дед сначала пропал, а потом появился. Да еще и тайно. И какая хворь свела со света молодого и здорового Ваньку Рыжего.

***

Надо возвращаться. Михеич после обещанной мною бутылки спит, конечно, без задних ног. Его и пушкой не поднимешь, хоть в самое ухо кричи. Придется ждать до рассвета.
Я не знаю, на что надеялся, когда утром рассказал Михеичу о ночном визите Тимьяна к Светлане. Может, на то, что пастух прольет свет на  мои вопросы. Однако такой реакции я не ожидал даже от прожженного алкоголика. Михеича натурально затрясло. Он дрожал весь: руки, губы, даже уши мелко подрагивали.
– Михеич, ты чего? – ошарашенно спросил я. – Чего ты?
Первой моей мыслью было – вот она какая, белочка. Но старикан бросил на меня непонятный взгляд и рванул из дома на всех попутных. Куда и зачем, я не понял. Ну, да ладно, мало ли что ему в голову с утра взбредет.
Позавтракать  толком не удалось. На улице послышался гомон возбужденных голосов. Кое-где раздавались возгласы:
– Сжечь ведьму!
– И колдуна вместе с ней!
Я выскочил из дома за калитку, натягивая на ходу пиджак. Стихийным деревенским митингом руководил мой Михеич. Он влез на крепкий чурбан и возбужденно махал руками.
– Я вас всех предупреждал, –  выкрикивал он, – что Белая не ушла. А мне не верили. И вот нате, получите оглоблей по сусалам.
Озабоченные крестьяне поддакивали ему, разгоряченно вторя:
– Прав Михеич, ой как прав.
Толстая бабища в необъятном сарафане совершенно немыслимой расцветки уперла руки в бока и заголосила:
– Дык, братья-селяне, спалить усю это кодлу неприличную и делов-то. Айда за мной!
Митингующие, словно по команде, слаженно направились за спонтанной командиршей. Пользуясь затишьем, я подергал Михеича за край ватника.
– Слышь, дружище, а что происходит-то? Куда все пошли?
– Белую жечь, – не раздумывая, ответил Михеич, – а куды ее, паршивку, девать прикажешь? Щас как разойдется, так от деревни через полгода один погост останется. Всех за собой утащит, не сумневайся.
Я потряс головой, отгоняя дурман безумия, которое лилось из Михеича, словно брага из бочки. На дворе стоял XX-й век, время победившего разума и образования. И всё происходило на полном серьезе! Они шли жечь!
Недолго думая, я отпихнул Михеича с дороги. Он шлепнулся прямо в лужу, но продолжал говорить, всё что-то объясняя и оправдывая. Я же рванул со всех ног за толпой, которую вела за собой одержимая баба в цветастом сарафане.
Толпа подбирала по дороге сухие ветки, кто-то выбрасывал из-за забора поленья для розжига. Вот-вот и они затянут строевую. Происходящее казалось каким-то диким, средневековым помешательством. Я обогнал всю эту безумную толпу и встал впереди, раскинув руки в стороны.
– Стойте! Что вы творите?!
Баба в сарафане едва не впечаталась прямо  в меня, когда задние ряды по инерции налетели на передние.
– Уйди с дороги, писака паршивая! – заорала она. – Мы сами разберемся, без городских.
Взмахнула толстенной ручищей, и я отлетел с её пути, словно шарик от пинг-понга. Ещё немного, и меня растоптали бы словно жука, не откатись я в траву, покрытую пылью.
«Староста, – мелькнуло у меня в голове, – нужно срочно найти старосту».
То, что в одиночку мне этот крестный ход не остановить, становилось понятным. Оставалась одна надежда – на власть, уважение к которой неистребимо сидит в каждом простом человеке. Мимо меня, прихрамывая, проковылял Михеич, продолжая разговор сам с собой:
– А ведь ужо я им говорил. Давно ведь говорил. Белая – она о-о-о-о, Белая никада просто так с пастбища своего не уйдет.

***

Дом старосты встретил меня тяжелым кованым забором, за которым раздавался глухой рык крупной, судя по голосу, собаки.
Я отчаянно замолотил в ворота, стараясь разозлить пса. Мне это удалось. Рык перешел в лай. Пес находился в крайне раздраженном состоянии.
На мой непрекращающийся стук вышел староста – крепкий мужик возрастом около полтинника.
– Петр Егорович, – торопливо заговорил я, – там такое творят, что помочь можете только вы. Быстрее, пожалуйста, можем не успеть.
Петр Егорович глубоко вздохнул и отворил ворота полностью, пропуская меня.
– Сидеть, Пират! – прикрикнул он на громадного, ростом с полмедведя, цепного пса.
Пират послушно замолчал и отправился в будку, зыркая на меня недоверчивым взглядом.
– Пойдем в дом, писатель, поговорим.
Какой «поговорим»?! Куда пойдем, если вот-вот и вдовий дом на окраине вспыхнет как спичка? Я набычился и упрямо взглянул на старосту.
– Пойдем, – твердо повторил он, – либо сам отправишься толпу разгонять.
Мы еще попрожигали друг друга яростными взглядами, но Петр Егорович оказался тверже. Я сдался и направился за ним.
– Садись, писатель, – махнул он на табурет у стола, – послушай сказочку. Такую сказочку, что мамы своим детям на ночь не читают.

***

Светлана ее звали. От слова «Свет», «Светлая». И то правда, что имя как нельзя ей подходило. Не было в нашей деревне девицы светлее. Матушка ее все на свою дочурку нарадоваться не могла. Уж и красива та  была без меры, и добра и угодлива. Батюшка их на строительстве железной дороги сгинул без следа. Тогда много деревенского народа полегло. Костьми нашими та дорога щедро выстлана.

И случилось так, что на Светлану положил глаз молодой барчук. Павел его звали. По батюшке – Александрович. Ох, и хитрая бестия была. Светлане то стихи в букете цветов пришлет, то на коляске с двумя рысаками к ее воротам подъедет.
А много ли бедной сиротине надо? Как матушка ее не образумливала, однако ж не устояло сердечко девичье перед таким напором. Дрогнуло.
И однажды утром мать Светлану в спальне не обнаружила. Ну, а дальше все как обычно, мне ли тебе рассказывать. Погулял барчук от души, да и уехал на курорт нервы водами лечить. Да, перед отъездом он Светлане платье белое подарил. На свадьбу, якобы. Сказал – жди меня, мол, любимая. Как приеду, так сразу и обвенчаемся.
Она и ждала, пока живот чуть ли не нос полез. Ну, а там ей дорога одна: в омут с головой. В белом платье. Затравили ее всей деревней.
***

Я насмешливо фыркнул.
– Да таких историй в каждом селе по сотне наберется. И что? Любую девушку в белом платье жечь? Дров столько не найдется.
Староста взглянул на меня, как на неумного щенка.
– Молод ты еще, да зелен. Наша деревня только двадцать лет как мирно да тихо живет. Тишь да гладь, как говорится. А до этого все двести лет то тиф, то холера, то голод такой, что люди собственных детей резали, словно поросят.
– Так и время сейчас другое, – разгорячился я, – прошло то время, когда болезни города выкашивали. И голод кончился.
– Двадцать лет, – чеканно повторил староста, – всего двадцать лет назад по нам прокатилась оспа. Оспа, понимаешь? Докатилась до околицы и заглохла. Светила медицинские из самой столицы приезжали, да только руками развели. Ты выйди за околицу, увидишь погост на сотни и сотни километров.

И всё, на этом мы разговор закончили. Петр Егорович еще пытался мне объяснить, что подозревали Тимьяна в колдовстве давно, но деревня жила мирно. А Светлана всё равно в белом платье и словно не от мира сего. И хворь неясная Ваньку сгубила. Словом, тут сам Бог велел сжечь. И ведьму, и колдуна.
Но я уже не слушал. Я рванул к двери с низкого старта и даже Пират не смог остановить меня, хрипя и натягивая цепь.
Я бежал по пустой деревенской улице и чувствовал, как горячий летний воздух обжигает мне легкие. В голове было смертельно холодно и стерильно чисто. В висках тупыми ударами билась одна мысль : «Успеть». Успеть до того, как случится страшное. До того, пока кто-то из местных ротозеев не возьмет полено и не поднесет к нему огонь. Успеть, потому что хрупкая красавица во дворе должна продолжать черпать воду колодезным колесом. Потому что к белому ее сарафану не липнет никакая грязь. Потому что глаза… потому что нет в деревне женщины светлее…

Подбегая к окраине, на которой стоял дом вдовы, я уже падал от усталости и проклинал все на свете, а особенно старосту с его идиотской сказочкой. Потому что понимал: я не успеваю. Но все равно бежал, судорожно выталкивая из себя воздух короткими порциями.
И я не успел! Прямо на моих глазах в прозрачное небо взметнулись алые всполохи. Огненный язык лизнул облака, и само Солнце, казалось, зажмурилось от дыхания адского пекла.
Из дома протяжно закричал женский голос. Крик перешел в вой, и вой этот поплыл над обезумевшей толпой, перекрывая крики и гомон. Я рванулся к дому из последних сил, пока там не рухнула крыша, но кто-то сбил меня с ног. Кто-то прижал мое тело к земле и зашептал прямо в лицо:
– Никшни, писатель. А то и ты сгоришь там тоже.

Слаженно ахнула толпа. Тот, кто прижимал меня к земле, рывком поднялся с места. Они все обернулись к опушке леса. Я приподнялся на локте, протер глаза от пыли и сажи и вгляделся вдаль. На кромке, где зеленая травяная полоса переходила в чернеющий лес, стояла высокая сутулая фигура.
– Тимьян, – ахнула какая-то женщина, – так он не в доме был.
– Твари, – раздался громкий голос, словно из рупора.
Голос был подобен трубе. Он докатился до толпы от самой опушки и каждый услышал его, падая на колени и зажимая уши.
– Я берег вас от ее гнева все двадцать лет. Я дал вам мир и счастье. Я подарил вам свою дочь в обмен на покой. А вы? Что сделали вы? Отныне на этом месте будет вечный погост. От края и до края.
Это оказалось уже слишком. Очнувшаяся толпа начала разбегаться. Меня пинали, пихали, стукали. На меня наступали. Что было дальше, я уже не помню, потому что ушел в обморок.
Очнулся после всего я уже в больнице областного центра. Переломы, ушибы, обгоревшие легкие – это все казалось мелочью. Важно было другое: мне никто не поверил. Ну, то есть, как говорили представители власти, пожар в деревне произошел, но это обычное дело для летнего времени.
Ну, а поскольку, на улице стояла сухая и теплая погода, огонь махом перекинулся на соседние дома, и в результате выгорела половина деревни. Оставшиеся жители почему-то решили покинуть свои дома и массово подались в город.
Всеобщего психоза обнаружено не было. Жители бывшей деревни растворились в бетонных проспектах и их ищут до сих пор. Хотя по правде, как сказал мне усталый капитан милиции, никому это не надо. Уехали, и уехали.

***

В ту деревню я вернулся через два года. Не знаю, что я ожидал там увидеть, но мне хотелось взглянуть на дом, где жила женщина с глазами цвета грозы.
Она стояла на пепелище. В неизменном белом сарафане, на котором не было ни единого пятна грязи или сажи. Почему-то я этому совершенно не удивился. Вылез из машины и пошел к ней, разбивая пыль из-под ног мелкими фонтанчиками.
– Светлана, – сказал я ей в спину.
И осекся, когда она обернулась ко мне. На меня взглянуло лицо двухсотлетней старухи.
– Я – мать, – произнесла она и опять уставилась на пепелище.
– Света была мне дочерью. Не внучкой, – проговорил за моей спиной глухой мужской голос.
Я резко обернулся и увидел постаревшего Тимьяна…

***
Это случилось двадцать лет назад. Тимьян возвращался домой. Он покидал негостеприимный, мрачный город, который перемолол в своих стенах и его сына, и молодую невестку. Забрал навечно, оставив Тимьяну тоску и одиночество.
Широкий тракт уходил за горизонт, а жаркое августовское солнце слепило глаза. Тимьян шел пешком. Так случилось, что подался он по молодости с сыном в город, чтобы заработать там денег и вылечить мальца от болезни лёгких, что передала тому в наследство мать. Да только город оказался жесток и безразличен. Сына Тимьян вырастил, здоровье, как мог, поправил, а вот заработать не получилось. И то сказать – кому нужен работник, у которого больной ребенок.
Однако ж как-то они в городе пятнадцать лет прожили, пока не женился сын. А потом болезнь вернулась. Словно медведь, проспавший все эти годы в берлоге, она вылезла наружу и убила всех, до кого смогла дотянуться. И сына, и его жену.
Больше Тимьяна в городе ничего не держало. Отплакав потерю, он развернулся и отправился пешком домой.

День уходил долго и нехотя, словно назойливый гость. Тимьян устроился под кустом у дороги. Постелил на пыльную землю видавшую виды кожаную куртку, натянул на самые брови кепку, спрятал ладони подмышками и  закрыл глаза. Это была его последняя ночёвка в пути. Завтра к обеду он собирался быть уже дома и навестить старосту.
Разбудил его негромкий женский голос.
– Здравствуй, Паша, долго же ты ко мне шёл.
Тимьян поднялся на ноги одним рывком. В свете полной Луны увидел неясную женскую фигуру в длинном белом платье и густой фате.
В голове сразу всплыли рассказы деревенских кумушек о Белой, что встречаясь на дороге одиноким мужчинам, предвещала скорую смерть.
– Я не Паша, – ответил Тимьян, – отпусти меня, Белая. Я тебе зла не делал.
– Ну как же, – проговорила гостья, – как же не Паша? Можно подумать, я могла забыть твои глаза.
Белая протянула руку и коснулась лба Тимьяна. Здоровый сорокалетний мужчина от этого легкого прикосновения упал на колени. В глазах его потемнело, голову заполнил алый туман. Словно на кинопленке, которую прокручивал сумасшедший оператор, он увидел прошлое. В котором сероглазая красавица горько плакала над роскошным подвенечным платьем. А потом надела его, разорвав швы там, где выпирал наружу огромный живот, уже опустившийся в предродовом ожидании. Закрыла заплаканное лицо густой фатой и отправилась к озеру, чтобы забыть свою боль навсегда. Чтобы не родился тот, которого будут кликать ублюдком и безотцовщиной. Чтобы успокоиться и упокоиться навеки, оставив здесь, на Земле, все свои горести и страхи.
А потом Тимьян увидел, как вернулся из-за границы счастливый молодой барчук Павел Александрович и привез с собой закутанную в меха и шелка невесту.
И была свадьба, и родился ребенок. И была революция, разбросавшая судьбы людей.  И голод, что унес с собой тысячи тысяч жизней. А за всем этим пристально наблюдала Белая, которая всё видела и ждала. Ждала и мстила. Болезнями и мором. Смертями и погостами. За всё мстила невенчанная невеста. За людскую злобу и своё унижение. За то, что ей самой пришлось убить того, кто когда-то не родился.
Пока после войны в деревню не прибыла на восстановление бригада комсомольцев со своим вожатым – веселым и красивым Антоном. Далеким правнуком Павла Александровича.
Белая тогда впервые испугалась. За сто с лишним лет, что она кормила чужими жизнями свою месть, ей стало страшно и одиноко. Захотелось убить потомка того, из-за которого ей сейчас не суждено упокоиться, но… рядом с Антоном оказалась Наташа. Беременная Тимьяном Наташа.
И Белая по-бабски пожалела её. Так, как умеют жалеть только русские женщины.
Она видела, как рос Тимьян, которого обходили стороной все болезни, ушибы и травмы. Как мужал мальчик с такими знакомыми ей глазами. Как он женился, как родился очередной правнук Павла. Как умерла та, которая стала Белой соперницей.
Она отпустила Тимьяна в город, зная, что он обязательно вернется. Ведь она сама поселила болезнь в его сыне Тимьян должен был вернуться к ней. Одинокий и свободный, прошедший через горе и смерти. Обновленный и готовый.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил Тимьян, когда увидел всё, что ему показала мертвая.
– Ребенка от тебя, Паша, – прошептала, казалось, сама Смерть. – Своего я потеряла, пока тонула. Он родился уже в воде.

***
– Я дал ей, что она просила, – проговорил Тимьян, – в обмен на то, что она оставит деревню. Хватит уже смертей!
Я невольно потряс головой. Эта история разительно отличалась от множества других, в которых тонули обманутые невесты. Это была история любви и горя, как бы пафосно это ни звучало.
А Белая так и стояла лицом к пепелищу. В своем ослепительном подвенечном платье.
– Это я виновата, что умер Иван, – глухо произнесла она, – но я не хотела. Я хотела лишь поздравить дочь со свадьбой. И пришла. А он… он испугался.
Да уж. Не каждый выдержит новость о том, что тёща у него ходячий двухсотлетний труп. Видимо, парня это и подкосило.
– Сердце не выдержало, – пояснил Тимьян, – в этой деревне здоровых, кроме меня и Светланы, никого нет. Потому меня и колдуном считали.
А после свадьбы Тимьян вернулся к матери Светланы, согласно их уговора. За это Белая отступила от мести и оставила деревню в покое.

***
Вот такая со мной однажды случилась история. Я пробовал написать о ней книгу, но у меня ничего не получилось. Почему-то сразу путались мысли, едва я брался за печатную машинку. И я оставил эту затею.
Прошу только об одном: опубликуйте мои записи, чтобы те, кто хочет построить на месте этой деревни город, задумались. Ведь последние слова Тимьяна мне были:
– Пока я жив, то смогу удержать её от мести. Но вот что будет после, не знаю. Ведь Светлана наследников не оставила. Род Павла Александровича закончился.

Главный редактор районной газеты отер пот со лба. Эти записки они получили утром по почте. Написал их довольно известный писатель, скончавшийся неделю назад.
– Вот это да! – произнес редактор и набрал номер заместителя, – Максим, ты читал утреннюю почту?
– Читал, – ответил Максим, – и даже попытался кое-что выяснить. Действительно, на месте той деревни уже тридцать лет как пустырь. И только недавно там решили построить небольшой город. Кто-то из геологов что-то там обнаружил в земле.  И кстати, там на самом деле огромное кладбище.
– Так что будем делать? Печатаем?
На другом конце трубки раздался смешок.
– Да ладно. Вить, ты чего? Нас все на смех поднимут. Как говорится, положим под сукно.

А за всем этим пристально наблюдала Белая. Она налилась жаждой мести за те десять лет, что прошли со смерти Тимьяна. Она ждала и копила ненависть. Смотрела, как бульдозеры раскапывали могилы, выворачивая наружу затаившиеся в них смерти. А Белая смотрела и ждала своего часа мести.