Фантастика

Я бежал так, будто за мной гнались не вооружённые громилы, и даже не свора питбулей, а сама смерть с лицом Регеций и щупальцами осьминога. Кое-как продравшись сквозь плотные заросли кустарника, я наткнулся на двухметровый бетонный забор. Шаги за спиной приближались и становились всё громче.

Послонявшись по зданию и не выведав никакой информации, которая могла бы стать полезной для побега, вернулся обратно. Звуков телевизора из комнаты соседки больше слышно не было. Я осторожно подошёл к стене и приложил ухо. Тишина. Ни голосов, ни каких-либо других признаков жизни.

В девять голос из динамика пригласил на завтрак. Я оделся и вышел. Дверь в комнату Татьяны была закрыта. Постучал, но никто не ответил. Заглядывать внутрь постеснялся и, решив, что она уже в столовой, пошёл один.

Очнулся я, только когда почувствовал, что кто-то сильно трясёт меня за плечи. Вернувшись в реальность, увидел перед собой Лёхину физиономию.

В комнате музыка не играла, но я и здесь заметил небольшой динамик, встроенный в стену под потолком. После душа переоделся в одежду, которую нашёл в шкафу. Все вещи были новыми: джинсы моего размера, белоснежная футболка, клетчатая рубашка и удобные мокасины. Помимо этого в шкафу остался халат, несколько пар носков, нижнего белья и всё тех же рубашек, футболок, спортивных свитеров.

Психиатрическая лечебница представляла собой целый комплекс двух– и трёхэтажных зданий дореволюционной постройки, хаотично разбросанных по внушительной территории. Корпус судебно-психиатрической экспертизы находился на отшибе, в солидном отдалении от других строений, и внешне походил на заброшенный особняк какого-нибудь зажиточного купца. Было видно, что когда-то, давным-давно, дом был настоящим произведением архитектурного искусства, от взгляда на которое захватывало дух.

Я снова шагал вдоль проспекта не оглядываясь. Встречные прохожие бросали на меня озабоченные, а то и испуганные взгляды. Некоторые изменяли траекторию движения, старались обойти на почтительном расстоянии. Попадались и равнодушные. Маленькая девочка, лет пяти-шести, некоторое время изучала моё окровавленное лицо, а когда мы разминулись, спросила у мамы: – А дяде больно?