Час огня

Говорят, всё тайное рано или поздно становится явным. А уж поверят ли в открывшееся, – как говорится, другой вопрос. Однако есть загадки, прояснить которые бывает порой довольно сложно.

К одной из таких тайн жители моего родного городка практически единогласно причисляют чудовищный взрыв в городской старшей школе. Посреди обычного будничного дня всего за несколько мгновений он унёс жизни десяти взрослых, ста сорока двух детей разных возрастов и ранил ещё с полсотни людей. Некоторые из пострадавших останутся инвалидами до конца жизни.

Позже, устранив последствия катастрофы, было дано официальное заявление: террористический акт. Поначалу многие жители приняли эту версию на веру. Случиться может что угодно – аксиома известная всем и каждому.

Неизвестные террористы могут подложить бомбу в школе маленького неизвестного городка в глубине страны. Конечно, в такое никто не поверит, пока это не произойдет на самом деле.

Террористы, конечно же, могли использовать взрывное устройство новейшей конструкции: после детонации оно не оставит от себя ни одного следа, и о чём никому доселе не будет известно.

Само собой есть также некая доля вероятности, что это самое устройство взрывается без столь разрушительной ударной волны, которая превращает даже самые монументальные здания в бесформенную груду дымящихся руин, – одним лишь убийственным пламенем.

Всякое ведь может случиться. Значит, могло произойти и так.

Со временем многие жители усомнились в оглашённой во всеуслышание версии, но продолжали с ней мириться, так как не находили другого разумного объяснения произошедшей трагедии. Однако в частных разговорах или спорах, даже среди официальных лиц в неофициальной обстановке, версия с террористами зачастую подвергалась наиболее придирчивому сомнению.

А сомнения возникали отчасти из-за того, что здание школы по-прежнему продолжало стоять в центре города чёрным закопчённым мемориалом.

Глядя в пустые окна мёртвого строения, походившего теперь на грузный скелет себя прежнего, невольно вспоминались погибшие внутри взрослые и дети. Особенно дети. За такими мыслями любопытная сущность человеческой натуры привыкла задаваться извечным вопросом: «почему?» Вот тогда и обнажались дыры в официальной версии.

Рассматривая пятна копоти у выбитых окон и на стенах, люди сомневались в том, что внутри произошёл необычный взрыв. Ведь все в округе знали и то, что пожара-то как такового в здании не было.

Свидетели «теракта», находящиеся в тот момент на некотором расстоянии от школы, не упускали случая рассказать, как над улицей внезапно взвился многократно усиленный рык разгоревшейся печной топки. В окнах школы на первом этаже мелькнула яркая вспышка. Затем сине-чёрное пламя пронеслось по всем помещениям школы снизу вверх, разнося вдребезги окна и выплескиваясь подобно бурной реке наружу, попутно превращая в головешки и пепел всё на своем пути. Разлившийся адский поток пламени за несколько секунд взвился вверх, лизнув стены школы, близь стоящие деревья и людей своими закопчёнными языками, чтобы в мгновение ока бесследно раствориться в воздухе.

Это продолжалось всего несколько секунд. После внутри можно было заметить множество догорающих огоньков, но никакого пожара не было.

Пламя просто разлилось внутри смертоносной вспышкой, спалило дочерна всё, что могло спалить, и исчезло так же внезапно и необъяснимо, как появилось. Такой единогласный итог подводили свидетели.

Ужас в их голосах красноречиво говорил о непростом взрыве. Его и необычным-то мало кто решался называть. Чаще использовались слова «странный» или «неестественный».

Со временем люди стали обходить школу стороной, не желая тревожить душевные раны от потери близких и друзей. Не желая вдыхать едкий запах гари, остающийся в здании до сих пор. Или из суеверного ужаса, о коем боятся признаваться даже самим себе, который подчас вселяет брошенное здание, глядящее вокруг чёрными провалами окон.

Известие о теракте в маленьком неизвестном городке облетело страну почти так же стремительно, как смертоносное пламя облетело школу. Но оно не оставило в сознании людей ни единого чёрного, как копоть, пятнышка недоверия к услышанной, увиденной или прочитанной информации.

«Хорошо, что не у нас», – наверняка именно так отзывалось в сердцах людей это известие. А после жизнь, как всегда, пошла своим чередом. Ведь случиться может всякое.

Однако я хочу раскрыть тайну не столько этого происшествия, сколько поведать о другом пожаре. Сейчас о том никто и не вспомнит, да только он напрямую связан со случаем в школе и имеет гораздо большее значение, пусть даже для меня одной.

***

Были ещё два человека, которые могли бы пролить свет истины на унёсшую такое количество жизней трагедию.

Это Светлана и Олег Черновы, что проживали в самом старом районе города в покосившемся от времени брусчатом доме на расстоянии километра от школы. В ней учился их одиннадцатилетний сын Витя, чьё имя всё же попало в длинный список жертв, хоть он таковой и не являлся. Эти двое при иных обстоятельствах сумели бы сложить дважды два, если бы захотели, и истина открылась им во всём цвете.

Не решусь предположить, как бы тогда поступили Черновы. Но уверена – ничего хорошего к тому времени у них бы не вышло. Думаю, возможность изменить что-либо сгорела до тла в школе вместе с жизнями ста пятидесяти двух человек.

Однако Черновым не было до этого дела. Они оставались в уютной колыбели блаженного неведения вплоть до смертного часа.

То был час огня, в чьём немилосердном пламени истлело и превратилось в пепел моё детство. Огня, который стал в некотором роде смертным и для той меня, каковой я была в одиннадцать лет.

Но перед тем как окунуться в безрадостное прошлое и приняться за его описание, для полного понимания произошедшего, считаю необходимым сделать небольшую оговорку.

Не хочу никоим образом оскорбить или умалить память погибших в школе. Память о них омыта и моими слезами тоже. А скорбь моя до конца не утихнет уже никогда.

Но не упомянуть о нашей общей беде я не могу. Она имеет большое значение для этой маленькой истории, поскольку стала точкой невозврата для того, о ком пойдет речь ниже.

Вспоминая Светлану Викторовну и Олега Сергеевича, становится трудно следовать одному из заветов моей бабушки Саши: о мёртвых либо хорошо, либо ничего.

Александра была мудрой женщиной, и я любила её больше матери. Она до сих пор приходит ко мне во снах, чтобы дать какой-нибудь полезный совет или наставление. В память о ней постараюсь быть максимально беспристрастной по отношению к Черновым. Иначе эта часть истории была бы самой короткой.

Точно не знаю, как Витины родители перешли к такому образу жизни. Да теперь это, наверно, и не столь важно. Избегая более ярких выражений для его описания, следует сказать, что они навсегда останутся в моей памяти исключительно в нетрезвом виде.

Оба они были невысокого роста. Светлана Викторовна всегда была худощавая, как шест, а Олег Сергеевич наоборот – невысок, крепок и жилист. Частенько он напоминал мне медведя со своими густыми черными волосами, непременно нечёсаными и засаленными, с нетвердой походкой вразвалочку, да с тяжелым характером в придачу.

Я плохо помню их лица, но затёртые рубашки Витиного отца – одна в серую и синюю клетку, другая в коричневую и зелёную – помню очень хорошо. Как и мешковатые халаты Светланы Викторовны: то в мелкий горошек, то в блёклые цветочки.

Детская память – очень интересная штука. Можно запомнить голос обожаемой бабушки, но не её лицо. Можно забыть черты матери, но помнить её каркающий, неприятный смех. Можно забыть столь обожаемую улыбку отца, но помнить запах его одежды. Можно запомнить лицо близкого друга, но не его голос, очаровывавший тебя в детстве. А можно запомнить много плохих вещей, и только одно хорошее событие…

Иногда возвращаться в прошлое бывает неприятно, а порой даже болезненно. Вернусь лучше к Черновым.

Приличными людьми они среди соседей отнюдь не считались, по крайней мере, в известный мне период их жизни. А если принять во внимание рассказы их сына (не доверять Вите у меня нет никаких оснований), то и родителями были не лучшими.

Не хочется осуждать, тем более оправдывать. Рассуждения о возможных причинах, побудивших их вести такой образ жизни, тоже будут лишними и ненужными.

Просто примите во внимание это обстоятельство, как устоявшийся факт.

Черновы к закату своих лет оправдывали свою фамилию сполна, превращая и без того нелёгкую жизнь сына-подростка в беспросветную бездну чёрного мрака. Факт. Чёткий и неоспоримый, равно как неприятный, оттого не заслуживающий большего раскрытия.

***

Раз история касается тех далёких дней, когда нам с Витей было одиннадцать, то следует рассказать немного о той девочке, которой я была в одиннадцать лет, опустив дальнейшее. Оно никак не может повлиять на события тех лет. Значит, и упоминать о нём не стоит. Пусть женщина, пишущая эти строки, останется в тени, и на героев её рассказа падёт больше света.

Думаю, стоит опять начать с семьи. Ведь детей до определенного возраста зачастую характеризует именно семья – их ежедневное окружение. Родители, братья, сёстры и бабушки с дедушками формируют основы личности ребенка. Поэтому считаю семьи очень важными для большего понимания наших с Витей характеров.

«Человек – тот, с кем он водится», говаривала мне бабушка Саша. Я соглашалась тогда и соглашусь сейчас.

Александра провела со мной моё короткое детство. Мать ушла к другому мужчине, когда мне было два года. Чрезвычайно редкий случай для того времени, ставший впоследствии дополнительным поводом для унижений.

Хочется верить, что отец стоически пережил уход матери. Но мне о том доподлинно не известно, ведь он работал в дневное время по двенадцать или по четырнадцать часов, и мы практически не виделись.

А когда встречались, отец был весёлым и жизнерадостным, не давая времени рассмотреть новые морщинки на своём лице. Я любила эти моменты, однако чаще о его появлении дома свидетельствовали лишь сменная одежда, запах которой частенько ощущаю и сегодня.

Что касается матери, то она не исчезла совсем. К моему разочарованию, ведь я безумно злилась на неё. Мы иногда встречались, но встречи не приносили столько же радости, сколько время, проведённое с отцом. Частенько мать была «немного под шофе», поэтому я старалась всеми способами сократить эти свидания до минимума.

В то время несмышленой девчонке некогда было задумываться о совершаемых взрослыми поступках и разбираться в их сложной мотивации. Я просто была частью неполной семьи, а истинные причины этого никого не интересовали, включая меня саму.

Я, как и Витя, большую часть свободного времени проводила одна. Александра к закату жизни располнела так, что передвигалась только по дому и не могла быть рядом где-либо ещё. Возможно, именно поэтому мы с Витей сдружились – я свою семью почти не видела, а он свою и не хотел видеть.

К тому же оба были изгоями среди сверстников. Это, несомненно, поспособствовало сближению. Кто-то очень мудрый сказал: человек не умеет быть один.

Я считалась изгоем не только из-за того, что мать бросила отца («папочкина брошенка», так частенько дразнили меня). Усугублялось всё отсутствием красоты – в одиннадцать-то лет похвастать было ещё нечем. Веснушчатое круглое лицо, усыпанное прыщами, отсутствие женственной фигуры, кудрявые, но блёкло-рыжие волосы.

И, конечно же, броская безвкусная одежда, которую покупал отец, наивно полагая, что делает дочь этакой Королевой Бала. Мне не хотелось расстраивать его в наши редкие встречи, поэтому я терпела эти кукольные наряды. Отцовские улыбки того стоили. А другое меня и не волновало – одним поводом для унижений больше, одним меньше. Никакой разницы для «уродины, которая настолько страшна, что от неё сбежала мама».

Естественно, с годами отношение к себе кардинально изменилось. Но тогда самооценка едва ли смогла бы достичь уровня плинтуса. Поэтому с присущим ребенку пессимизмом я считала жизнь самым глубоким дном самой чёрной клоаки, в которую то и дело пускали лучики света бабушка или отец, а позже и Витя. Только, как оказалось, свет последнего не был лучом…

То время запомнилось, как период отрешённости. Я не обращала особого внимания на оскорбления, потому что привыкла к ним, как привыкаешь носить на запястье узковатый браслет. Он частенько впивается в кожу, трёт, причиняет дискомфорт и боль. Но ты носишь его, потому что не можешь снять.

Я хорошо училась, надо полагать потому, что на остальные детские глупости попросту не оставалось времени. Казалось, жизнь идёт по инерции, течёт вниз по течению. И невозможно ничего изменить, сколько не барахтайся.

Бабушка Саша учила радоваться мелочам, и я старалась следовать наставлениям. «Жизнь состоит из маленьких радостей и больших неприятностей, а нам остаётся лишь отыскать первые и пережить вторые».

Теперь не сложно будет представить себе в самых общих чертах (большего и не требуется) эту девочку и догадаться, что она носила на душе в одиннадцать лет.

***

Мы познакомились с Витей в конце июня, когда до школьной трагедии оставалось несколько месяцев.

Иногда думается, что я могу вспомнить тот день до мельчайших деталей. Но, начав их вырисовывать в сознании, начинаю сомневаться. Возможно, их воспроизводит не память, а детское воображение. И всё же мне нравится вспоминать тот день, так как он стал одним из первых приятных воспоминаний.

Витя был замкнутым мальчиком. Однако мы, едва встретившись и перекинувшись парой осторожных фраз, сразу почувствовали духовное родство. Возможно, сейчас мне просто хочется в это верить, но тогда всё стало неожиданным фактом. Даже не фактом, а чудесным открытием.

Знакомство произошло на полянке недалеко от опушки леса, что окружал городок. Я постоянно ходила туда, чтобы побыть одной и полюбоваться на природу.

Мне нравилось рассматривать деревья, нравилось слушать шелест травы на ветру, следить за бабочками и прочей лесной живностью, вдыхать запах леса. Это позволяло забыть обо всём и наслаждаться мимолетным мгновением спокойствия, красоты и уединения. Облюбованная полянка не пользовалась среди местных большой популярностью из-за отдаленности и отсутствия чего-либо полезного, вроде ягод или грибов, даже в сезоны сбора.

И вот сижу я в тени большой ели, прижавшись спиной к прохладному стволу, смотрю за кружащими над поляной бабочками, как вдруг слышу осторожные шаги за спиной.

Внутри всё тут же сжалось и похолодело от страха – никогда не любила незваных гостей. Особенно если они неожиданно врывались в мою зону безопасности.

Я замерла в надежде, что случайно забредший человек пройдет мимо, не заметив меня. Так и произошло.

Через несколько секунд к поляне вышел мальчик и остановился в нескольких метрах, разглядывая что-то в траве. Он стоял спиной и не мог видеть позади затаившуюся девочку. Но я незваного гостя разглядела и узнала – видела несколько раз, как в школе его шпыняли или били старшеклассники.

Витя Чернов, как обычно, был в серой рубашке без рукавов и в синих шортах. Я хорошо запомнила, как правый карман шорт увесисто оттягивало нечто объёмное. Возможно, там был камень. Это так и осталось для меня загадкой.

Не составляло труда рассмотреть чёрные, как у отца, всклокоченные волосы, обширный синяк у левого локтя и ссадину у правого колена.

«Улетел», – пробормотал Витя с разочарованием и порывисто повернулся, чтобы пойти назад. Заметив меня, он прямо подпрыгнул от неожиданности.

«Ты… что тут делаешь?» – замешательство и страх сквозили в голосе.

«Ничего», – отозвалась я таким же тоном – сердце так и прыгало.

Витя внимательно, но бегло осмотрелся, задержав взгляд на возникшей вдруг девочке. Помню, как подумала, что он решает: «не врёт ли она, не задумала ли чего дурного, не следила ли за мной, не подсматривала ли за мной специально».

Однако когда заметил на моём лице выражение, один в один как его собственное, Витя понял, что ответ на все незаданные вопросы «нет».

«Ладно», – он отвел глаза и нерешительно смолк, размышляя, как поступить дальше.

Молчала и я. Пока внезапно в голове не появился вопрос, настолько воспаливший моё любопытство, что просто не хватило времени обдумать, прежде чем произнести его вслух.

«Кто улетел?»

Витя взглянул так, словно видел человека впервые.

Позже стало понятно: причина такого взгляда была в том, что Витю никто раньше ни о чём подобном не спрашивал, тем более девчонка.

Но тогда показалось, что он вот-вот закричит. Скажет, что это не моего ума дело и что мне лучше вернуться домой к своему одинокому папочке. И так далее и тому подобное.

«Махаон», – ответил Витя. – «Редкая бабочка в наших краях».

«Это которая?» – я посмотрела на поляну.

«Крупная, жёлто-чёрные крылья».

«Как вон та?»

Витя проследил за направлением пальца и кивнул.

«Точно. Я всего несколько раз у нас их видел».

«Они тут каждое лето летают», – зачем-то заявила я с видом знатока. – «Но только позже. В июле или августе. Этот ранний, наверно».

Он что-то промычал в ответ, наверно, соглашаясь, и сказал:

«Я, пожалуй, пойду».

«Угу», – бросила я и вдруг добавила: – «Можешь приходить сюда, если хочешь».

Не смогу точно сказать, зачем было высказано это предложение. Возможно, я поняла, что этому мальчику тоже нравится природа и бабочки. Может, Витя мне понравился уже тогда. Может, я просто пожалела его. Возможно, всё это вместе. Не знаю.

В ответ на предложение Витя вновь смерил меня подозрительным взглядом, который тут же стал обычным.

Короткое «ага», и мальчик двинулся в обратную сторону.

В этом слове слышался отголосок будущей дружбы, и я следующим же днём вернулась на полянку. Витя уже ждал. Мы официально познакомились и стали там встречаться, чтобы поболтать или просто посмотреть на бабочек.

Это походило на тайные встречи, словно в обществе подобное было запрещено. В определённом смысле для нас так и было – не хотелось давать лишнего повода для новых ядовитых шуточек.

Мы могли рассказывать друг другу что угодно. Сначала, конечно, разговоры были ни о чём. А позже обсуждалась вся та грязь, что лилась нам на головы. И поделившись, мы словно становились чище. Несмотря на неприятные темы, всё было замечательно. Находиться рядом с кем-то родственным, понимающим и сочувствующим было прекрасно.

Я чувствовала себя необходимой и важной. Он раскрывал своё сердце. Одно лишь звучание Витиного голоса могло заставить улыбаться.

В то же время мне совсем не по душе были его рассказы. Об издевательствах школе или вне её. О том, как с ним обращались родители, об очередных побоях и нескончаемых унижениях. Но я слушала, потому что понимала: Вите это необходимо. Как и поддержка, на которую я не скупилась.

Говорила словами бабушки, которыми она успокаивала в самые тяжёлые минуты. Я говорила, что не нужно обращать на выпады внимания, тогда хулиганам надоест, и они найдут другую цель. Я говорила, что всё их зло исчезнет, испарится со временем, как вода на коже. Говорила, что жизнь очень длинная, и, значит, всё рано или поздно изменится к лучшему, а я в этот момент буду рядом, чтобы порадоваться вместе с ним.

Но в Витином случае ничего не менялось слишком долго. Не все люди так сильны, как им хочется, и у каждого есть свой предел. Слушая рассказы о боли и унижениях, я временами боялась. Боялась, мир превратит сердце мальчика в камень, настолько плотный и твёрдый, что в нём уже не останется места для чего-то хорошего, лишь боль и исступленная ярость.

Я как могла старалась помешать этому, но не смогла. Мир все-таки сотворил из сердца камень, а потом высек из него искру.

***

Когда лето кончилось, и начался новый учебный год, мы стали видеться реже. Встречи с Витей сошли на нет.

Отцу дали небольшой отпуск, и приходилось проводить всё свободное время с семьёй. К тому же бабушке требовался постоянный уход – Александра стала быстро сдавать, перестала вставать с постели.

Я предупреждала Витю об этом, но всё равно чувствовала себя так, словно бросила его.

Иногда, когда не могла заснуть, думала о том, чем он сейчас занимается, думает ли обо мне в тот же самый момент. И с ненавистью отгоняла мысли, что стала обычной девчонкой-кидалой, которых никогда не понимала и недолюбливала.

А сейчас иногда думаю, как бы всё повернулось, если бы отец получил отпуск позже? Случилось бы то, что случилось, если бы мы с Витей не расставались, и я по-прежнему была для него спасательным кругом, чтобы вытянуть его из слишком быстро заполнявшегося колодца с нечистотами?

Только вот теперь, когда ничего уже не изменить, размышлять бессмысленно. Годы не вернуть, прошлое не переписать. «Переживи плохое, и жизнь подарит тебе хорошее».

Изменения, произошедшие с Витей, стали очевидны в первую же встречу после тех нескольких недель разрыва. Но их сложно было описать словами даже тогда.

В Вите чувствовалось нечто неуловимое. Нечто на уровне подсознания или интуиции. Такое бывает, когда чувствуешь на коже пристальный взгляд исподтишка. Или ощущаешь присутствие другого человека в пустой комнате.

Он радовался встрече, и это чувство было взаимно. Витя даже улыбался. Нет, странной та улыбка не была. Он часто улыбался со мной. Возможно, в этот раз она была чуть шире, чем обычно, и только. Но в глазах прятался большой секрет, который жёг изнутри.

Сначала Витя, как обычно, стал рассказывать о том, как с ним обходился отец в последнюю неделю. Но без обычной для этого ненависти или тоски в голосе. Вот это было уже очень странно, так что пришлось слушать во все уши.

Быстро закончив с неприятной описательной частью произошедшего – отец опять избил его из-за пустяка, будучи в сильном подпитии, – Витя вдруг выпалил, что не горит. Именно эта мысль подогревала в нём нетерпение и распаляла радость.

«В каком это смысле?» – переспросила я.

«В прямом! Я не горю!» – он показал ладони.

Их осмотр не дал никаких объяснений.

«Ничего нет».

«Вот именно!» – воскликнул Витя и затараторил: – «Папаша ударил меня по шее так, что искры из глаз. Я думал, что вырублюсь, как в прошлом году. Но меня только откинуло в сторону. А там печь – я полтора часа как затопил. Раскалённая, чуть не до красна. И я руками на неё приложился, лишь бы не лицом. Да так и отпрянул сразу. Думал: хана ладошкам. А вот они!»

Витя снова весело потряс перед моим лицом чистыми ладонями. А я смотрела в замешательстве то на него, то на его руки, не зная как реагировать.

Не помню, что именно тогда сказала, наверно, нечто невразумительное.

Витя перестал веселиться и заверил в правдивости собственных слов. Сомневаться в нём не приходилось, но ведь и поверить в рассказанное было трудно. А он лишь шире улыбнулся, добавив, что это не всё.

«Помнишь, Сашку с его отморозками?» – продолжал он.

Конечно, я их помнила. Самые известные задиры в городе, которые и мимо девочек не могли пройти мимо, не толкнув или не пнув.

Я кивнула.

«Вчера опять пересекся с ними. Ты знаешь, я обычно осмотрительный, но после того, что было дома, я несколько дней ходил, как ошпаренный», – Витя пронзительно захохотал собственному каламбуру, чего раньше не случалось.

«Так вот и не заметил, как они меня подкараулили и окружили. Дальше было по обычной программе».

Тут Витин голос всё же понизился до обычного заговорщицкого тона, свидетельствуя о сокрытии некоторых обстоятельств. Конечно, ему приходилось многое скрывать от меня. Но слухи о том, что на него плевали и даже мочились, не всегда проходили стороной.

«Избили, в общем, от души. Я даже ничего сделать не успел. А когда они оставили меня в покое, я пришел сюда. Думал, наше место меня успокоит. Но меня вдруг такая злость взяла, что я от досады приложил кулаком об елку. Вон там».

Он мотнул головой в сторону дерева, под которым я сидела в день первой встречи. На стволе красовался черный обожжённый след от костяшек, словно рука во время удара была раскалена добела, и у меня отвисла челюсть.

«Пусть только попробуют ко мне сунуться в следующий раз», – сказал Витя, потрясая тем самым кулаком.

«Получат тогда по полной».

На просьбу показать, как такое возможно, Витя ответил, что ничего такого больше не получалось. Но не терял уверенности, что получится при необходимости. Потом разговор свернул в другое русло.

Это было в воскресенье.

В понедельник утром бабушке стало плохо, а отца вызвали на работу до окончания отпуска. Скорую помощь пришлось вызывать самой. Я прогуляла несколько уроков, дожидаясь медиков.

В тот раз приступ не был смертельным, и Александра встречала медиков с широкой извиняющейся улыбкой. Они наскоро сделали записи в документах, дали бабушке таблетки и уехали по срочному вызову.

Минутой ранее в школе произошел взрыв.

***

Об обстоятельствах произошедшего в тот день мне доподлинно ничего не известно.

К вечеру весть о взрыве и множестве жертв облетела весь город, не укрывшись и от моих ушей. Я так боялась за Витю, что не могла думать ни о чём другом. Я решила, что если он выжил, то мог быть только в одном месте – на нашей поляне.

Когда я прибежала туда, уже вечерело, а Витя сидел под елью. Приближаясь, услышала, как он всхлипывал. И без того напуганная, я испытала первый в жизни ужас. Как бы над ним не издевались, что бы ни происходило в его жизни, Витя никогда не позволял себе лить слезы при мне.

Медленно обходя дерево, я поняла: то не просто плачь – Витя рыдал навзрыд, закрыв лицо руками.

Я осторожно позвала, чтобы оповестить о своём приходе, но Витя не отозвался. Встав рядом, с трудом разглядела в сумерках согбенную фигуру. Тогда подошла поближе, села и приобняла его за плечи. Они сотрясались от рыданий.

Лишь приблизившись и прикоснувшись к мальчику, я поняла, что он весь вымазан чёрным, словно чёртик, и так же сильно пахнет серой. Чёрные следы от сажи оставались на моих руках и одежде.

Вопросов я не задавала и ничего не говорила. Просто сидела, обняв его, и ждала, когда рыдания утихнут. Кажется, мы просидели так очень долго, до самой ночи, – вокруг сгустилась непроглядная тьма – прежде, чем Витя смог хоть что-то сказать.

«Я не виноват», – проговорил он. «Не виноват. Я не хотел… Не хотел, чтобы так… Но… Но они… Они хотели…»

Руке стало вдруг невыносимо горячо, и я отпрянула. Отодвинувшись, увидела, как кожа его замерцала изнутри, а с правого плеча, к которому я прижималась секундой ранее, в воздух взвился робкий маленький язычок пламени.

Витя повернул ко мне лицо, и глаза, пылающие такими же крохотными язычками огня, воззрились с неописуемой яростью.

«Я не мог им позволить», – сказал он, и пламя охватило всё тело.

Похоже, в свете собственного огня Витя рассмотрел девочку, сидящую рядом с застывшей на перекошенном лице печатью ужаса. Он опустил взгляд на пылающие руки и верно понял причину моего страха.

Я попыталась что-то сказать, но с едва шевелящихся губ не слетело ни звука. От ударившего в нос резкого запаха серы из глаз полились слезы, превратившие Витю в размытый силуэт в покачивающемся сине-чёрном пламени.

Пришлось смахнуть с глаз слезы, чтобы прояснить взгляд, и я увидела, как лицо пол языками пламени исказилось от боли. Но она была не физической – мой ужас и слезы были её источником.

Казалось, Витя хотел попросить прощения, но тут пламя разом погасло, обрушив на нас черноту ночи. Через секунду я, ослепленная светом огня, услышала, как он поднялся, и быстро удаляющиеся шаги.

Я какое-то время просидела неподвижно, отходя от шока, а потом бросилась вдогонку.

***

Никогда не думала о том, каким новым издевательствам хотели подвергнуть Витю в школьном туалете. По заключению экспертов, именно там находилось взрывное устройство (как оказалось, довольно необычное место для подобных штук).

Однако много размышляла, могла ли я – та, которая знала, что происходит, – изменить что-либо. Опять же, бесполезные мысли, от которых уже долгие годы не могу отделаться. Но со временем стала приходить только к одному ответу. Не могла.

У детей мало возможностей, чтобы что-то менять, но много способов поменяться самим.

***

Спотыкаясь и падая в темноте, я изорвала платье и расцарапала в кровь руки и ноги. Но упорно бежала вперёд, сама не зная, что буду делать, когда догоню Витю.

Вспоминая этот эпизод, перед взором возникают разрозненные картинки, словно раскадровка дешёвого фильма.

Кадр. С трудом выбежав к краю леса, увидела вдали Витин силуэт в свете уличного фонаря. Он как раз пробегал поворот, направляясь домой.

Смена кадра. Падаю на этом же повороте, не заметив выбоины на дороге. Боль пронзает правое колено, но я даже не опускаю взгляда, чтобы не выпустить спину беглеца из вида – Витя сворачивает на свою улицу. Тут же вскакиваю и бегу дальше. Боль в разбитом колене исчезает, но лишь до поры.

Смена кадра. Замираю у второго поворота, на Витину улицу, чтобы немного перевести дух, смотрю вдоль неё. Улица пуста, слепо глядят редкие освещённые изнутри окна домов – Витя, похоже, уже вернулся к себе.

Смена кадра. Вновь падаю на правое колено в нескольких метрах от Витиного дома, запнувшись о камень. Боль с новой силой пронзает колено, но я встаю и иду вперёд. Смутно сознаю, как нечто тёплое течёт по ноге, а колено начинает раздуваться, словно воздушный шарик. Только это уже не важно, потому что я уже у цели и слышу приглушенные голоса в доме.

Громкий крик и дребезжание разбивающейся посуды заставили остановиться у калитки. Внезапно загоревшийся свет в окне выхватывает из сумрака чумазую запыхавшуюся девочку. Я застываю, словно олень в свете фар приближающегося грузовика, словно преступник, застигнутый на месте преступления.

Занавесок на окне не было, и всё, что происходило внутри, предстало, как в кукольном театре, но с приглушённым звуком.

Витя забежал в кухню и принялся плескать водой на лицо прямо из бака, стоявшего рядом с печью. Сажа стекала грязными потоками, обнажая белую кожу.

Мне вдруг вспомнилось, как двумя месяцами ранее мы сидели под елью. Я рассматривала Витю и спросила, почему у него такая бледная кожа, ведь он столько времени проводит на солнце? Он ответил, что загар к коже просто не липнет.

Вслед за мальчиком в кухню вбежал отец. Он начал махать руками и кричать. Слышались лишь обрывки слов и мат. Только повторявшиеся «вонь» и «грязь» звучали достаточно отчётливо.

Однако Витя не обращал на него никакого внимания, продолжая плескать водой в лицо и лихорадочно стирать с него сажу.

Поняв, что слова бесполезны, Олег Сергеевич схватил Витю за плечи и, развернув к себе лицом, отвесил сыну звонкую пощёчину.

Я краем глаза подметила, как при этом вздрогнула Светлана Викторовна, которая уже стояла в дверях кухни со сложенными на груди руками и заспанными глазами. В них от звука пощёчины прибавилось бодрости.

Из Витиной губы потекла тонкая струйка крови, когда он повернулся к отцу и коротко процедил что-то в ответ. Возможно, посоветовал так больше не делать. Но на свою беду отец не послушал и ударил второй раз, наотмашь.

Удар был такой сильный, что Витю отбросило к кухонному окну, где снаружи оцепенела я и не осознавала, как по щекам крупными каплями текут слёзы.

От второго удара Витя приложился лбом о стекло, которое пошло сетью крупных трещин. На лицо потекла новая струйка крови. Он замер, собирая сознание, прижавшись разбитым лбом к стеклу.

Отец надрывно кричал, поучительно тыча пальцем в спину сына. На него я уже не обращала внимания.

Через несколько бесконечных секунд Витя открыл глаза, и взгляд сфокусировался на мне. На окровавленном лице появилось на миг удивление, а затем он улыбнулся той самой улыбкой, которой всегда встречал на поляне.

Приветливость вскоре исчезла из улыбки, она стала виноватой, затем извиняющейся и, наконец, прощальной.

Захотелось кричать, когда глаза Вити опустели, уголки губ опустились, и лицо превратилось в маску. Но горло как будто сдавило, не было сил ни кричать, ни дышать.

Пустое лицо словно хлестнуло ужасом и болью потери по груди. Да так сильно, что мне пришлось отступить на несколько шагов назад.

Последовавшие за этим секунды до сих пор являются в кошмарах.

Витя тоже отступил на пару шагов назад.

Олег Викторович всё ещё кричал позади, когда остатки воды стали испаряться с окровавленного лица его сына. А в следующий миг текущая из ран кровь мальчика вспыхнула, словно подожжённый бензин.

Пламя взвилось из пустых глаз Вити, и через секунду он уже был полностью объят чёрно-синим пламенем, которое поднялось под самый потолок кухни, мгновенно сделав его непроницаемо чёрным от копоти.

Родители успели лишь отшатнуться от сына немного назад, прежде чем пламя неистовой волной вырвалось из мальчика и заполнило кухню целиком.

Окно мгновенно почернело, отрезая от моего взгляда происходящее внутри. Ноги обессиленно подогнулись, я неуклюже плюхнулась в траву. И увидела чёрно-синий огонь, изрыгавшийся через печную трубу высоко в небо. Смотрела, как пламя пронзает ночное небо, несколько невыносимо долгих секунд (или минут, или часов). Затем огонь исчез, предоставив дому догорать дальше самому.

***

К утру дом Черновых сгорел дотла вместе с хозяевами и их сыном.

Светлану Викторовну и Олега Сергеевича Черновых, от которых мало что осталось, признали погибшими в пожаре. По мнению экспертизы, возгорание произошло по их же неосторожности.

Витю Чернова никто тем днём не видел, а останков в доме не нашли. Поэтому он с тех пор числится среди погибших в городской школе.

Его имя золотыми буквами выбито на мраморном мемориале неподалеку от школы, среди более чем полутора сотен имен погибших из-за него людей.

Я ничего не сказала бабушке, когда вернулась домой среди ночи вся в саже, исцарапанная и с разбитым коленом. Она ни о чём не спрашивала какое-то время. Позднее, конечно, пыталась завести разговор, но он так и не состоялся. Расспросы отца также проходили безрезультатно.

Одна Александра видела, как сильно я изменилась в ту ночь. Но любила и хорошо меня знала, раз дала осмыслить всё самой. При этом держалась за жизнь столько, сколько могла, чтобы дать нужный совет.

***

Что ж, теперь и Вы знаете всю правду – я рассказала, как могла, всё, что помнила. А как с ней поступить, решать только Вам.

Но прежде чем осуждать и клясть мальчика, которого давно уже нет на свете, подумайте вот о чём. Есть такое мнение, что когда ангел Люцифер оказался в Аду, ему не оставалось ничего другого, кроме как стать Дьяволом.