* * *
Утро было странным, но прошло незамеченным. Тоненько пропело что-то, грохнуло над головой: и…и-и-доц! Что за притча, подумал Чика, сладко потягиваясь, неужто бабка форточку не закрыла? Не проснулся дом, не бродят в нём вкусные запахи. Солнце на полу, а Чика в кровати… ну и ну! Торопясь, зашарил Чика пятками по полу, отыскал единственный тапок. Второй, засмеялась бы бабка, к подружке в гости ушёл. Вздохнул Чика, бросил тапок обратно. По коврам домотканым, доскам обшарпанным босиком пробежать несложно. Тронул печку – холодная. Глянул на плиту – ни крошечки! Тишина вокруг, летают нехотя сонные мухи. В пять шагов достиг Чика спальни, занавеску отдёрнул:
– Ну всё, баба Шура! Лизать тебе сковородки…
Не вышло у Чики дополнить: на том свете.
1.
Застыла бабка, упёршись взглядом в пришельцев – как их там, ангелов? – портящих, по мнению Чики, лучший уголок спальни, убранный вышитым рушником да потёртой лампадкой, свечками кривыми да лёгкими осенними паутинками.
«В гляделки играет», – подумал Чика. Качаемая сквозняком паутина звала во рту неудержимую горечь. Сплюнул Чика. Мёртвые лики с золотыми тарелками покосились неодобрительно, словно вдруг остались без завтрака. «За плевок, конечно, ангелы не похвалят, – подумал Чика, – но за лампадкой не углядели, угасла лампадка». Тоже мне, иконы называются, нагрубил им Чика напоследок. И снова перевёл взгляд на бабушку Шуру. Костяной у бабки носик, остренький. Как у птички. На месте болтливого рта – провал. Серая слюнка к подбородку присохла. Выцветшими глазами уставился в окна Бяшка, домовитый серый олень с настенного коврика. Удивляется бабкиной неподвижности. Крикнул Чика с досадой и болью, осознав, что нет больше бабушки Шуры. Бросился к соседям, на улицу. Любимица его, несушка Пеструшка что-то объясняла товаркам, коротая время у калитки, поджидая свою Фортуну – ковшик загорелого пшена. Кинулась под ноги, чуть не грохнулся Чика, едва на ногах устоял.
– Отвяжись ты, дура безмозглая! – крикнул он курице, запирая калитку. Обиженно заквохтав, Пеструшка и драться за ковшик не стала. Ишь, разом встрепенулись, размышлял Чика, загребая лёгкую пыль босыми ногами. Разбегутся, собирай их потом, засранок. Через улицу, в старом пятистенке из тёсаных брёвен, с крышей, как свёкла, тешит грусть-тоску одинокая тётя Вера.
2.
Жизнь у Чики протекала неплохо. С утра до вечера весь в делах. Курам дать корму, гвоздь забить по хозяйству, с ребятами за земляникой в лес, за плотвой на озеро, да просто поозоровать. Но лето, шестое по Чикиному исчислению, совсем недавно закончилось. Разъехалась ребятня, а Чика остался с бабкой. Выкопали картошку, на половиках подсушили, сгрузили в погреб. Чика во всём старался помочь старенькой бабе Шуре: копал, носил рюкзачком овощи с поля, собирал горох, огурцы и яблоки. Осенний день зиму кормит, приговаривала бабка, неделя весну справляет. Чика да тётя Вера, больше и поговорить не с кем бабе Шуре.
Мать Чики, Клава, бабы-Шурина дочка, вторыми родами умерла, когда ребенку минуло четыре года. Отец, Николай, после смерти жены уехал в город на заработки. Квартиру ждали, говорила бабка. Чика недоумевал: квартира не поезд, чего её ждать-то? Где-то через год после отцовского побега бабка сказала Вере: выбрал Николай другую семью. Чику услышанное позабавило. Он представил себе отца, выбирающего по городу, как грибы, увешанных шляпками мальчиков, женщин, девочек… но всё-таки опечалился.
Чтобы поднять настроение, мальчик вспомнил, как ходил однажды за грибами вместе с родителями, совсем ещё маленький, и быстро выбился из сил. Между тем, жаловаться Чику отучили едва ли не во младенчестве. Да и хныкать попусту, это дела девчачьи… чтобы вернуться к дому, Чика стал незаметно перебегать по лесу перед родителями, топтать ногами грибы: нечего будет собирать – поворачивай домой! Хитрость была раскрыта. Растроганный Николай, усадив Чику, звавшегося в ту пору Тим, Тимофей, Тимошенька, на плечи, направился к дому, несмотря на протесты матери. По дороге Чика взрослых вновь рассмешил. Увидал на дороге подкову и крикнул:
– Гляньте, конь тапочек потерял!
Пока соседка, охая, мыла полы и убирала бабку, Чика, не находя себе места, бродил по комнатам, кренясь над покатым полом, как самолёт-разведчик. Закончив, тётя Вера, худая, мосластая женщина неопределённо-старушечьего возраста, привела Чику к себе. Усадив малыша на кухне, велела никуда не уходить, налила пустого борща, а сама отправилась в сельсовет. Именно Вере Чика был обязан своим прозвищем. Как-то под вечер ,болтая с бабкой, Вера тронула за плечо крутившегося поблизости малыша:
– Бедный ты, вихрастый воробышек! Не горюй, Тим Перевозчиков. Всё будет чики-пуки… эх, ты, румянец девичий! Ну, Чика и есть.
Прозвище незаметно прижилось, да и сам он скоро привык. Из сельсовета Вера возвратилась с казённой бумагой в синих кляксах, сгребла в узелок нехитрый Чикин скарб и велела собираться в детдом. Жила Вера одиноко, перемен не ждала: самой бы протянуть, к чему ей нахлебники? Ночь прошла незамеченной. На рассвете, никому не сказавшись, Чика решил: отца поеду искать!
3.
Вспомнив навыки путешественника, нарезал ворох хлеба-чернушки, брызнул на скибы водой из ковшика, солью присыпал да стопочкой в газету сложил. Кинул в бумажный пакет картохи, сварил на плитке пару крепких яиц. Чика надеялся, что хлеб удастся в дороге высушить, переделать в настоящие сухари. Помахивая белым полотняным мешочком с вышитыми бабой Шурой подсолнухами – кроме продуктов, сложены в нём были полотенце, мыло, чистые трусики, носки и майка, а также бутылка из-под шипучей бон-аквы с колодезной водой – потопал Чика в сторону края деревни Сельцо. Вперёд, пацан, держи штаны на лямках! Топчут пыль каблуки по обочине. Перед собой несёт Чика приколоченный гвоздиком к хворостине фанерный посылочный квадратик с надписью: «ПАЕДУ СВАМЕ ДО СТАНЦЕИ».
- Путёвку в жизнь беглец хорошо продумал, но путь к отцу ему представлялся смутно. Из разговоров взрослых следовало, что от Сельца по убитым проселкам надо двигаться к центру, в Россоши, а оттуда поездом в Вольск. Что делать в Вольске, Чика не знал, но надеялся на русский авось. Помнил слова отца: нет дорог на Руси, сплошь направления! Глядишь, и Чике в пути свезёт. Прервав невесёлые размышления, поравнялся с ним выцветший зелёный “каблук”, от пыли прокашлялся и заглох: в Россоши едет почта.
Рыжий и весёлый, как блин на пасху, за рулём чадил немыслимо вонючей махрой сосед сельцовский, дядя Паша:
– Привет, Чика! Далеко ли без сухарей?
– В райцентр, дядь-Паш! Тётка Вера за творогом отправила. Калитки творожные посулила испечь.
– Садись, калитка! Пешком не дойти, бегом не доехать.
В Россошах весёлый с утра дядя Паша высадил Чику у гастронома на площади, полагая, что обратно мальца захватит рейсовый пазик. Но у Чики были иные планы. Пора было садиться на поезд, и он стал приглядываться к покупателям в магазине, пытаясь определить, у кого, без риска быть пойманным, можно разузнать дорогу к вокзалу. Вошла вся пёстрая, как принудительный сельский праздник, тётя в небывалых размеров розочках – спереди, сзади, повсюду – и за руку с девочкой, Чикиной ровесницей. Пристроился Чика в очередь. Шепчет девочке: дорогу к вокзалу знаешь?
– Мама, он пристаёт! – заорала вредная пигалица.
– Да что ж это творится!! – охнула тётя. – Шпана кругом, шагу не ступишь! Куда милиция смотрит?!
– Дыр-быр-шин!! – взревела очередь. – Смотрит-мотрит…
Чика вылетел на площадь, как осколок снаряда. Покружил, приблизился к пивному ларьку. Богатый при вокзале ларёк: с сигаретами да спичками, с мойвой, пивом и мужиками. Курят мужики за кружками пива кислючего, сплёвывают хвосты и головы, пожирая копчёную мойву. Ленивые и навозные, словно мухи, летают над столиком фразы:
– А она что?
– Да сначала было ништяк! А на днях вдруг, сучка, заразила этим… простатитом.
– Иди ты! А ну, покажь!
– Ёводе вылезло… я даже думал, чирей какой.
– Да разве чирей заразный?!
– А с чего бы доктор с бабами спать не велел?!
Мужики заметили Чику:
– Чего тут трёшься?
– Мне к поезду надо…
– Ну, так иди! От жилконторы налево, по тропке к платформе и выйдешь.
– Дяденьки, вы мелочью не богаты?
– На вот, рыбку погрызи да отваливай.
Чика рванул зубами солёную мойвину спинку. Удивился, с чего вдруг кинул он взрослым про мелочь? Подбежала собака, ткнулась в руку страхолюдной, откровенно дворянской мордой. Слизнула с Чикиной ладони остатки мойвы. Съела не спеша, шевельнула хвостиком. Чика ей подмигнул, вздохнул глубоко на дорожку и отправился к поезду.
4.
– Да нет по четвергам дороги на Вольск! – простуженно сипела кассирша. – Вторник, среда, суббота. Что у тебя, родители расписание не могут прочесть?
– Ага, – согласился Чика. – Совсем ничего не могут.
Тётка проводила его долгим взглядом, но Чика уже бился над проблемой ночлега. Когда по травке заморозки оставляют первую сизую оторопь, бродягам не до восторгов привольного сна. Хотя, рассуждал про себя Чика, кому как. Вот, например, мужик: лёг себе в тощие пеньки от сирени, никакой морозец не берёт. Зато у него, похоже, что-то берут… Чика бросился к подросткам, чистившим карманы пропойцы:
– Эй, пацаны, не трожьте! Вдруг у него в семье маленький?
– Маленькая! Уже была! – помахал хвастливо четвертинкой один из подростков.
– Полиция!! – заверещал Чика, сам себе удивляясь: чего ему-то встревать?
Пацаны переглянулись. Пожали удивлённо плечами и начали Чику бить.
– Ох, сейчас кому-то надаю! – раздался высокий голос.
Чика подумал, не явился ли кто из ангелов. Закрыл глаза и принюхался. Пахло халвой, цветами и воском, словно бабкины ангелы рыскали в чайхане.
– Подымайся, храбрец, весь нос в крови! – приказал голос. – Как зовут? Откуда взялся?
По-военному, в нескольких словах Чика изложил ситуацию. Поклонился гостье, спасибо сказал. Над ним возвышалась очень милая девушка лет восемнадцати в бежевом плаще, нарядном платьице в черно-белую клетку и блестящих колготках с белыми туфлями.
– Вот что, Чика, пойдём ко мне! Будем петь и веселиться, – сказала девушка, и русалочья чёлка лавиной пала ей на глаза. – Ах, да! Ты у нас такой джентльмен… меня зовут Любка.
Любка отгородила Чике угол в своей комнатушке, заставив его вначале поужинать. Они вместе оттянули от стены здоровенный платяной шкаф. Весело переругиваясь, разобрали и застелили чистыми тряпками розовую раскладушку.
– А теперь, извольте мыться! Ну-ка, Чика, не лениться! – вскричала Любка.
В жестяную ванну мигом налит был кипяток, с долгими пререканиями разбавлен из колодезного ведра холодной водой. Не пожелавшего расстаться с трусиками Чику погрузили в восхитительную пену, намылили давно не стриженые вихры. Прижатый к высокой женской груди, Чика с восторгом прислушивался к новым для себя ощущениям. Запахи Любки, казалось, витали внутри него, переплетались с дыханием, кружили голову…
– Смотри-ка, женилка выросла! – прокричала Любка, рассмеявшись, мазнула рукой по туго набрякшим Чикиным причиндалам. Не успев понять, что к чему, Чика густо покраснел и надулся. Сделав вид, что не заметила его неловкость, Любка сполоснула отменно вымытого малыша, вытерла насухо и, завернув в огромное махровое полотенце, отнесла в раскладушку.
– Поживёшь пока, дальше видно будет, – сказала Любка.
Фыркнула, сдувая пену с волос. Укрыла пушистым мужским халатом.
– Да где я тут поживу… к отцу бы надо, – слабо запротестовал Чика.
И сразу уснул.
5.
Снился Чике цыган в жёлтой кофте, укрощавший лошадь-звезду.
– Ай, чу, чу, чу… – напевал цыган, дуя в конские ноздри.
И звезда, готовая умчаться, играла копытом, переливалась всеми лучами.
– Ай, чу, чу! – урезонивал чернявый цыган. – Хочешь, Чика, пойти в цыганы?
– Я не Чика, я Тим! – отвечал Чика.
– Ай, чу, чу… помер Тим, да и хрен бы с ним! – скалил зубы несносный цыган. — Поедешь со мной?
– А лошадь дашь? – извернулся Чика.
– А душу дашь? – засмеялся цыган.
Тут вышла Чикина бабка с метлой, сказала: ишь, ты! Нанесли песку, ироды! И лучики лошадки погасли. Хлопотал кто-то за шкафом. Дышал с надрывом. Бились за свободу вольные, большие тела.
– Э… эй! Вы чего? – вскинулся Чика, до конца не проснувшись.
Смолкло за шкафом. К Чикиной раскладушке вышел расписной мужик, весь в черных иероглифах и жёлтых спортивных шортах:
– Ты кто такой, чудище?
– Любкин хахаль, – с вызовом откликнулся Чика.
За шкафом всхлипнула Любка, подавившись смешком.
– Интересные шляпки носила буржуазия, – протянул незнакомец. – Не пойдет, уважаемый! Это я как раз — Любкин хахаль. Петь умеешь?
Чика запечалился: петь он любил, но единственная известная ему до конца песня «Нас было три весёлых атамана, мы Галочку поймали у фонтана», высоко ценимая сельскими пацанами, к обстановке резко не подходила.
– Петь не люблю… стихи знаю, – нашёлся Чика. – Страшные: «У лукоморья».
– Чего там страшного? – улыбнулся незнакомец, садясь на край раскладушки. – А впрочем… сколько душа ни пой, всё на небо просится. Пусть будет «Лукоморье»… Звать-то как тебя, детская неожиданность?
Хотелось Чике пояснить: ну как же, про лукоморье-то! Ходит в сказке бабай, пугает всех. Там, говорит, чудеса, там леший бродит. Русалка на ветвях сидит, страшно ей, мочи нет, к вечеру в воду идти… но вытерпел, срезал кратко:
– Тим. По-лесному, Чика.
– Серьёзно? А я зовусь Братец-Лис. Ты чей по жизни?
– Был бабкин, теперь ничей, – вздохнул Чика. – Меня, наверно, ищут… я в город еду. К отцу.
– Меня, братан, три года ищут, я ведь тоже ничей, – вздохнул Братец-Лис. – Ну что, попробуем выжить? Ты да я, бродяги-хитрованы!
Припомнил Чика слышанную по радио сказку. Хотел напомнить, что хитрован-то в сказке был не тот, кто назван был Братец-Лис. Но вовремя опомнился. Взрослые признают лишь чужие ошибки.
– Здесь-то чего потерял? Зачем один едешь? – продолжал выспрашивать Братец-Лис.
– Бабушка умерла, – признался Чика и шумно всхлипнул.
– Ну-ну, не реви! Бабушки, брат – лучшие люди, какие только живут на свете, – убеждённо сказал Братец-Лис. – Потому их первыми Господь принимает.
– А меня твой Господь не примет? – спросил Чика.
– Всех нас однажды примут – здесь ли, на небе, – сказал Братец-Лис, и глаза его наполнились грустью, как глубины горного озера. – Никто не знает, где лучше.
– Мне в город надо, – сказал Чика. – К отцу.
Встал с розовой раскладушки Братец-Лис. Покрутил в руках полотняный Чикин мешок, провёл по дну быстрыми пальцами, определяя содержимое. И пропел: жёлтые подсолнухи, жизнь моя фартовая…
Любка в сорочке приблизилась к Братцу-Лису, отчаянно зашептала на ухо.
– Нишкни! – отрезал Лис. – Тут дело мужское.
И Чика решил: нечего ждать, дальше поеду с Лисом.
6.
Плацкартный вагон битком. Братец-Лис улыбнулся Чике, кивнул: начинай, мол. Встал Чика в проходе, объявил самым громким тоном:
– Внимание, граждане! Объявляется концерт по заявкам. Я прочитаю стих «У лукоморья».
И тонким, распевным голосом, каким читала когда-то мать, начал:
– У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том…
Народ в купе перестал жевать. Сверху донизу притих, озадачился. Придвинулись к Чике изголодавшиеся по культурному чтиву глаза.
– И днём, и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом…
В соседнем купе Братец-Лис показал ему большой палец: давай, артист! И потащил с полок чёрные сумочки, какой-то кожаный мешок на ремне…
– Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей… –
выл Чика истошным голосом, отпугивая пассажиров от страшной сказки. От непонятного Лиса, перепутавшего свой и чужой багаж. От несуразных реалий, путающих взрослую жизнь. От непослушных слез, бьющих в голос. Мешающих взять остаток дыхания…
– Матушки, да нас ведь обокрали! – рванул за стенкой высокий голос.
И Чика подумал: вот и слетелись ангелы. Но кричала, к сожалению, ограбленная Лисом хозяйка сумочки. Заголосила вторая. Братца-Лиса оттолкнули от выхода из вагона, едаа успел он взяться за ручку двери.
– Граждане, – только и успел сказать Братец-Лис.
Усатый дембель, весь в наградах значковых да золотых шнурах с бранденбурами, ударил пойманного кулаком в пах. Глаза Лиса закатились, он покачнулся и рухнул. Пассажиры бросились затаптывать вора, как лесники низовой пожар.
– Не трогайте! Он мой папа!! – отчаянно завопил Чика.
Пассажиры на минуту опешили. Но Фортуна не спускала сегодня с Чики своего единственного глаза. Второй её глаз, определённо, был залит слезами. В вагоне появились проводница, бригадир поезда и хмурый капитан в форме линейного отряда полиции на железной дороге.
– Ат-ставить!! – заорал бригадир, посинев надутыми венами.
Пассажиры замерли, дембель вытянулся по стойке «смирно». Полицейский, с уважением глянув на бригадира, представился:
– Капитан Батько. Ну, что тут у вас?
– Кража двух сумочек и барсетки. Преступник задержан! А это малолетний сообщник, – чётко доложил дембель.
– Благодарю за службу, – сказал капитан, почему-то с лёгкой иронией. – Преступника изолируем, сообщника давайте ко мне в купе… свидетелей попрошу!
И пристегнул к запястью Братца-Лиса блестящий наручник.
7.
– Товарищ капитан, докладываю: работавший электриком Перевозчиков Николай Романович, семьдесят восьмого года рождения, сменил место службы в районной администрации города Вольска и уехал из города. Отыскать его в настоящее время не представляется возможным…
Капитан глянул Чике – не в глаза глянул, в самое сердце:
– Не было батьки, и это не батька… Широков, свободен! Вот что, малый: пойдём жить ко мне. Роскошная двухкомнатная хата, тётя Соня очень любит детей… да-да, ещё собака есть, Кузя! Доберман, не хухры-мухры. Будешь стихи ей читать.
– Кусается? – спросил Чика, не справляясь с капитанским потоком мыслей.
– Кто кусается, Соня? – растерянно спросил полицейский.
– Да Кузя ваш, кто ещё! – сказал Чика и рассмеялся счастливо.
Капитан взял его за руку и вывел из комнаты для допросов. За стеной, в кабинете следователей, рвался к людям надорванный, потерянный голос:
– Берега качают лодку,
Ну, а я ласкаю глотку
Медовухою,
После лишнего глоточку
Глядь, плыву не в одиночку –
Со старухою…
Из сборника "Фата леди Морганы"
Автор публикации
Как трогательно! ?
Благодарю! Чертовски рад видеть..