Фанфик к рассказу Буратино известного писателя Дениса Викторовича Драгунского
Раньше он собирал концертные залы, сегодня это были дома культуры — архитектурные свидетели советского прошлого. Так и он из прошлого — из семидесятых.
Тусклый свет, запустение, вытертые до залысин полы, сцепленные в ряд стулья с дерматиновыми поджопниками и деревянными подлокотниками — типичный набор провинциального дома культуры, ждущего реставрации. Какая разница? Разве это существенно? Он был рад и этому. За долгие годы он привык к гастролям, прекращение которых означало бы творческую смерть, а за ней и физическую.
А смерти он боялся. После кончины супруги мысли об исходе всё чаще посещали его. Но вслух о смерти Дмитрий Николаевич рассуждал свысока. Хорохорился, отпускал шуточки на её счёт. Когда обнаружили закупорки сосудов — заволновался. Звонки, суета, поиск опытного кардиолога, недели не прошло — починили, и опять Дмитрий Николаевич как новенький. За здоровьем следил, денег на себя не жалел. К тому же медицина сегодня чудеса творит. Выглядел прекрасно, никто ему больше шестидесяти пяти не давал, а на подходе юбилей семидесятипятилетний. Товарищ по сцене говорил: «Послушай, не всё ли равно, каким лежать в гробу?» — «Конечно нет, — отвечал Дмитрий Николаевич. — Я же артист! Поэтому даже на том свете я должен выглядеть как артист! Кто знает, может, там для меня роль найдётся».
В деньгах он не нуждался: московские квартиры в центре Москвы, доставшиеся от именитых родителей, загородный дом, ценные вещи. Да и сам успешен: пятьдесят лет на сцене плюс кино, телевидение — баловень судьбы!
Эти поездки в небольшие заштатные городишки, разбросанные по необъятным просторам родины, сохраняли иллюзию движухи, которой всегда была наполнена его жизнь. Сцена, поклонницы, цветы — всё как раньше. Почти как раньше. Теперь это скромные три гвоздички вместо пышных букетов и поклонницы, давно вышедшие из репродуктивного возраста — запах валокордина доносится до сцены. Мириады пылинок, словно мошки, кружат в луче прожектора — задохнуться можно. А было время! Лучшие залы, чистый воздух, молодые поклонницы…
В прошлом.
Опана! Дмитрий Николаевич прочёл название города над центральным входом вокзала. Замер.
Ещё пять минут назад он ехал в поезде, читал, звонил знакомым, вёл переписку в соцсетях. И ведь знал, куда едет, — никакого волнения. Но вот сошёл с поезда, и надо же, как его пробило! Прошлое, о котором он и не вспоминал, так отчётливо высветилось, как будто это было вчера.
— Дмитрий Николаевич, здравствуйте! А я вас в зале жду. Что ж вы остановились на входе? Промокните.
Дама накрыла зонтом Дмитрия Николаевича. Свободной рукой норовила забрать у него дорожную сумку.
— Нет-нет, я сам.
Да, действительно, накрапывал дождь. Дмитрий Николаевич совершенно не обратил на это внимания.
— Устали? Гостиница не «Марриотт», но лучшее, что у нас есть. Поужинаете. Отдохнёте. Завтра у вас целый день до концерта.
Дмитрий Николаевич молчал.
— А вот и приехали.
«Да-а, городок не подрос, и пяти минут не прошло, а уже на месте», — отметил про себя Дмитрий Николаевич.
— Гостиница новая, — то ли спросил, то ли сообщил он.
— Нет, старая, «Победа», после реконструкции «Победа» новая, — попробовала пошутить Валентина Сергеевна.
Он тогда здесь останавливался, накануне Дня Победы, потому название запомнил. Не узнал. Надо же!
Обед был славным. Движемся к прогрессу, если в провинции такие замечательные разносолы: салат с гранатом, баранья котлетка на косточке, имбирный чай и пятьдесят грамм Джонни Уокера — здесь, в глуши.
Определённо, жить стало лучше! И тут же ему вспомнилось продолжение: «Жить стало веселее», и возник образ усатого вождя. Дмитрий Николаевич отмахнулся от неприятных ассоциаций, посмаковал скотч и успокоился.
Ночью вертелся с боку на бок — сон не шёл. И лезла ему в голову разная чепуха, и среди этой чепухи всплыли воспоминания прошлого…
Она вышла из ванны совершенно голая. Худая, костистая, словно её сколотили из досок, с тонкими ногами кавалериста, она вызывала в нём острое желание обладать ею. Ему хотелось, чтобы она обхватила ногами его туловище, скрестила их у него за спиной и прижала к себе. Её маленькая грудь, с сосками размером с копейку, словно сон из детства, когда в пионерлагере он с мальчишками подглядывал за девчонками через щёлку, а потом не мог уснуть.
— Чиполлино, — произнёс он. И проснулся.
Сколько лет прошло — двадцать пять, тридцать? Тогда он покидал город с опаской. Её рассказ-признание о сожжённых реактивными снарядами африканских деревнях, о взятой на мушку жертве, о вовремя нажатом спусковом курке не выходил у него из головы. Но как только он сел в поезд, сразу успокоился. Правда, отправление задержали: несчастный случай, кто-то упал под колёса. Он не выяснял. Грубую изнанку жизни он старался избегать.
И забыть. Поскорее всё забыть. Не было ничего, а если и было, ну и что? Мало ли чиполлин повстречал он на своём пути? Почитай, в каждом городе — нежная ночь, как бонус за талант. Он разрешал. Пусть у женщин останутся воспоминания. Допускал, что у них от него могут быть дети, но никогда не засорял себе голову мыслями об этом. Считал, что лучше родить от него, чем от дебила. Наследственность, она о-го-го — дорогого стоит.
Мама Дмитрия Николаевича — концертмейстер, папа — всемирно известный учёный, член академий, орденов не счесть. Друзья родителей — им под стать, творческая и научная элита. Повезло, родился с серебряной ложкой во рту. Щукинское, МХАТ, потом «Современник», кино, ТВ, сольные выступление, кто ему что-либо может запретить — его знает вся страна. Знала вся страна. Он, конечно, не Смоктуновский, не Миронов, и даже не Пуговкин, но своё место в истории отечественного театра и кино занял.
Ночь была беспокойной: Дмитрий Николаевич четыре раза вставал помочиться. Рекорд. Обычно раз, ну два. А тут четыре… Ночные бдения он отнёс на счёт скотча, пяти чашек чая и дурных мыслей.
Измученный, крепко уснул под утро…
Он выступал со сцены перед многочисленной публикой. Аншлаг! Ощущение успеха, лёгкость обволакивали его. Восторженные лица зрителей в зале. Но почему каждое из них внезапно принимает черты Чиполлино? Исчезает и снова появляется, как сигнальная вспышка.
Администраторша тронула Дмитрий Николаевича за локоть.
— Вам конверт и роза.
— От кого?
— Поклонница, наверное.
— Какая?
— Стильная, высокая, худая… На вид лет тридцать пять, а впрочем, может, и сорок пять. Сейчас не разберёшь.
Что-то ёкнуло внутри Дмитрия Николаевича.
— А рот?
— Что «рот»?
— Валентина Сергеевна, от уха до уха рот?
— Да нет, нормальный, губы подкачаны, так они у всех сейчас, как бицепсы. Думаю, не в вашем вкусе.
«Что ты, дура, знаешь о моих вкусах!»
Он открыл конверт: «Жди. Буду. Чиполлино».
— Дмитрий Николаевич, что с вами? Вам плохо?
Он замахал рукой, прогоняя администраторшу, та не уходила. Тогда он скривил лицо и с большим рвением вновь замахал руками. Крикнуть «Вон!» у него не было сил.
И тут Дмитрий Николаевич проснулся, держась за сердце, учащённо дышал. Защемило! Он замер от напряжения, мобилизовав волю.
— Господи, слава богу. Спаси, сохрани! — произнёс он после того, как отпустило.
В церковь Дмитрий Николаевич не ходил. Но, как истинно русский человек, пусть даже не верующий, он в трудную минуту взывал к Всевышнему.
До сих пор Чиполлино существовала в его воображении как нечто давно утраченное, а значит, нереальное. Забавлялся своим альтер эго, представлял её то убийцей, то любовницей, но оказался совершенно не готов к её материализации.
Жаль, сон оборвался. Интересно, что ей от меня надо было? Заявила бы, что он отец её ребёнка? Он представил, как она берёт его на мушку, почувствовал тяжесть во всём теле, будто его придавили бетонной плитой. Спокойно, что за паранойя? Старый «товарищ» захотел увидеться, что в этом необычного? Подумаешь! Тем более во сне.
Дмитрий Николаевич не был бы настоящим артистом, если бы не умел переключаться с одной роли на другую, переходить от драмы к фарсу, от комедии к трагикомедии.
Он овладел собой.
Острый язычок, мурлыканье, её пятки, упёрлись ему в ягодицы; как странно, у него было столько женщин, он давно позабыл их, а эту угловатую, нескладную девчонку запомнил.
Что за перепады? Определись с чувствами: или ты боишься её, или трахнуть хочешь.
«Стильная?!» Ему было бы легче представить её скрюченной старухой, с дряблыми щеками и беззубым ртом.
«Стильная», — он повторял, как мантру.
Окончательно проснувшись, обругал себя за бессонную ночь и нелепые фантазии. Принял душ. Взбодрился и вычеркнул Чиполлино из головы.
Концерт прошёл как обычно, ни хорошо ни плохо. Лицедействовал по отработанной схеме: сначала ностальгия по ушедшей молодости — байки и шутки времён СССР, потом беспроигрышная тема про всё, что ниже пояса, в конце немного про политику — американцев пропесочил, руководство страны пожурил, по социалке прошёлся, одним словом, скорее компромисс, чем критика, и в завершение сентиментально-лирическая зарисовка, чтоб слеза навернулась, — это у нас особенно любят.
Во время концерта его взгляд перебегал с одного зрительского лица на другое. Он невольно искал Чиполлино среди зрителей. Смешно даже. После стольких лет…
Он покинул сцену с букетом «травы» — жалкие крохотные хризантемы.
Дурак! Что я возомнил о себе? Даже если она в зале, я бы вряд ли узнал её. И тогда красавицей не была, скорее уродиной, а сейчас, пожалуй, страх господний. И чем только взяла его? Своим уродством и взяла — рот от уха до уха; когда улыбалась, щеки надувались, как две булки, и тогда веснушки бросались в глаза, как рассыпанная греча. Извращенец!
А может, наврала ему, никакая она не вертолётчица-пулемётчица и не снайпер. Придумала, чтоб испугать и унизить его. Что ж, ей это удалось. После её обвинительной речи он действительно чувствовал себя чёрствым, самовлюблённым козлом. Которому только и надо было, что трахнуть её.
Хорошо трахалась, магически! Не важны ни веснушки, ни какой формы рот, подумаешь, ноги кривые! Мурлыкала и тёрлась об него, как кошка по весне.
Сколько раз было? Пять, четыре? Не-е, загнул! Три. Точно! Первый сразу, потом среди ночи и уже под утро. Три! Героем себя чувствовал, пока она ему не сказала, какой он ублюдок. А ведь он предложение руки и сердца сделать ей хотел.
И Дмитрию Николаевичу стало страшно — вдруг она сидела со снайперской винтовкой в заднем ряду и целилась в него? Бац — и пипец. Прощай, сладкая жизнь.
Дмитрий Николаевич зашёл в номер, посмотрел, не прячется ли кто за тяжёлыми шторами. Нет. Никого. Господи, я сошёл с ума.
Он опустился в кресло и задремал…
Ему снилась африканская деревня. Боевые вертолёты нависли над ней, извергая огненные языки. Люди в ужасе беспорядочно бежали, падали. Он, с пылающими на голове волосами, метался из стороны в сторону. Внезапно картинка растворилась, шум реактивных снарядов сменился тишиной. Он видел себя обессиленного в кресле гостиничного номера.
Раздался стук в дверь. Не было сил, слегка кружилась голова, и учащённо билось сердце.
Более настойчивый стук повторился. Он осторожно поднялся, открыл дверь.
Сверху вниз на него смотрела женщина, одетая в бледно-серый удлинённый плащ, с широкими отворотами и большими пуговицами, шею охватывал шёлковый платок, из-под свободных тёмных брюк виднелись туфли на высоких каблуках.
Он никогда не узнал бы в ней Чиполлино. Розыгрыш?
Прикид на гостье дорогой, уж он-то разбирался — шёл в ногу с новыми веяниями, любил модные рестораны, топовые бренды, всё самое лучшее. Так воспитали.
Как Останкинская башня! Выросла с тех пор, что ли? Нет, это из-за каблуков.
Дмитрий Николаевич постепенно приходил в себя.
Крашеная брюнетка, лет тридцати пяти — сорока, без веснушек, с модным ртом и отличным макияжем, молча взирала на него свысока.
— Ну, здравствуй. Впустишь?
И тут он узнал её трескучий голос. Дмитрий Николаевич отступил, освобождая проход. Не может быть! Это ж как её перекроили? Чистая Кардашьян! Только длинная и худая.
— И не заказал ничего? А впрочем, ты щедрым и не был.
Гостья вынула мобильный, сделала заказ, велев кому-то:
— Смотри, чтоб всё горячее было, и вино моё любимое не забудь. И побыстрее!
Дмитрий Николаевич за это время не произнёс ни слова.
— Не признал?
— Если бы не голос — ни за что бы не узнал.
— А я сначала думала, что ты погиб. В нашей газетёнке писали: «Упал под поезд» — и твоё имя. А недавно смотрю — восстал из мёртвых в передаче у Малахова.
— Да-да, помню! Перепутали фамилию. Скандал был. Дали опровержение мелкими шрифтом, там, где никто не читает. Друзья поздравили, сказали — долго жить буду. Вот — держусь.
— Ну-ну, неплохо выглядишь…
— А ты — красавица! Вот только эти широкие штаны тебе не идут. Они скрывают твои ноги. Знаешь, как они меня возбуждали? Признаюсь, этой ночью ты мне снилась. Всё было как тогда, сам не поверил. Правда.
В дверь постучали. Дмитрию Николаевичу показалось, что не прошло и пятнадцати минут, как принесли заказ.
— За встречу! — Он поднял бокал и продекламировал двустишье из Северянина.
Дмитрий Николаевич проголодался и потому живо приступил к ужину. Гостья молчала, едва прикоснулась к еде, но не отказывалась от вина.
Поев и выпив, Дмитрий Николаевич успокоился, почувствовал, что всё может получиться.
Он взял её за руку.
— Ты прости, я же до сих пор имени твоего не знаю. Из прозвища ты выросла. Вон какая!
— Зови меня, как прежде, Чиполлино.
Дмитрий Николаевич спохватился. Он только сейчас обратил внимание на то, что гостья так и сидит в плаще.
— Ты бы разделась.
— Разденусь. Не спеши. Давай на брудершафт по полному…
Они поцеловались. А потом ещё, и ещё, и всё на брудершафт.
Голова у Дмитрия Николаевича поплыла, стало легко и чудесно. Он точно знал: получится. Но почему он старается представить её ноги сквозь эти паруса? Когда же она стянет их? Нет, он сам разденет её. Дмитрий Николаевич всё больше возбуждался.
— Скажи, ты наврала мне тогда про пулемётчицу-налётчицу? Напугать меня хотела? Ты знаешь, я много думал о тебе, переживал, вдруг тебя сбили на боевом задании.
Зачем я это сказал? Зачем вру? Но его несло дальше.
— А сегодня после концерта испугался, подумал, пальнёшь в меня, и всё! Как в того кента в бежевом плаще. Помнишь, рассказывала? А сейчас я тебя совсем не боюсь. Иди ко мне, эти штаны на тебе не дают мне покоя — сниму их.
Алкоголь сильно подействовал на Дмитрия Николаевича.
— А ты, как раньше, — всё о себе. Подожди. Мне надо в ванну.
Ушла. Открыла воду. Это чтобы он не услышал туалетных звуков. Ничего не поменялось. Мечтал ночью о ней. И вот на тебе! Кому расскажи — не поверят.
Чиполлино вышла из ванной. Дмитрий Николаевич замер с бокалом в одной руке и тарталеткой с красной икрой в другой. Чиполлино была в лосинах и генеральском кителе, ордена и медали плотно, словно панцирь, покрывали его поверхность. Но более всего Дмитрия Николаевича поразило то, что между ног отсутствовал столь им любимый несмыкаемый просвет. Ноги были ровные, как у балерины. Он потерял дар речи.
Неужели выпрямили?!
Чиполлино оседлала Дмитрия Николаевича. Боевые награды брякали и сверкали перед самым его носом.
— Ну, что, чпокнемся? Сколько у тебя их было? Игрун.
Дмитрий Николаевич не то что чпокаться не мог, у него там всё отвалилось от страха.
Картинки заплечных дел мастеров мигом пронеслись перед его взором: отрезанные пальцы, вбитые в ладони гвозди, вырванные ногти, кровища… Дмитрию Николаевичу стало дурно. Кардашьян-Чиполлино по-змеиному заглотила губы Дмитрия Николаевича, яркий кончик её тонкого языка раскалённым жалом вошёл внутрь, сжигая глотку, пищевод, желудок, до самых кишок. Дмитрий Николаевич от нестерпимой боли выпучил глаза и увидел перед собой старуху, одетую в лохмотья, его пальцы упёрлись ей в рёбра, между которыми была пустота.
Смерть — он узнал её и, теряя сознание, успел подумать: «За что?»
Наутро работники отеля удивлённо заметили, что именитый гость не спустился к завтраку. Администратор Валентина Сергеевна позвонила узнать, не желает ли маэстро поехать на экскурсию, которую она ему обещала, и была удивлена молчанием. В полдень, в окружении нескольких человек, дверь в номер Дмитрия Николаевича открыла старшая по смене.
Через час на местном телевизионном канале в экстренном выпуске сообщили о внезапной утрате народного артиста Дмитрия Николаевича Мостового. Выпускающий редактор гордился тем, что их канал первым сообщил о смерти артиста. Затем подтянулись центральные СМИ, некролог, соболезнования, пошумела жёлтая пресса… и всё.
Жизнь шла своим чередом.
Другие публикации автора:
Автор публикации
