Рассказ №6 Времена и нравы

Я решил: будет третий приступ – пойду к врачу, нет – нет, Бог троицу любит. До зимы всё было тихо, случился он, наконец, в начале декабря на какой-то неновогодней пьянке, и сразу же наутро четвёртый, я и в регистратуру ещё позвонить не успел. Фамилия невролога была Ващевоз, по телефону мне вообще послышалось «доктор-овощевоз», я всё не понимал, что это они мне такое говорят, вы что там, думаю, совсем с ума посходили? По средам Ващевоз принимал с двух до восьми, он посмотрел на меня и сказал – и всё же попытайтесь описать конкретнее, что с вами во время этих приступов происходило. А что я знал что происходило? Происходило со мной, как будто с рождения я был глухой, и вдруг услышал, словно в жизни не ведал света, а тут прозрел, и сразу же запах, и вкус, и непонятное что-то еще, и ещё другое, и надо всем этим ужас – ужас без края.

Ващевоз покачал мне на это головою и выписал десять бумаг на десять обследований, я пошёл, и тянулось это, считай, три недели – кругом очереди, в очередях люди, все сидят, никто не встаёт, куда ни приду, всюду последний. Новых приступов за всё это время не было, кто другой, может, плюнул бы и забыл, я не плюнул, я помнил. Наконец я принёс бумаги Ващевозу обратно, он почитал и сказал – ну что, результаты хорошие, всё у вас в норме, можно только позавидовать, только он не завидовал, он глаза на меня поднять не мог.

– И что теперь? – спросил я.

– Наверное, ничего, – признался Ващевоз. – Норма не лечится.

Я не знал, что делать дальше, и Ващевоз не знал тоже. Он, ясно, был прав – пока с человеком что-то плохо, ему еще можно хотя бы попытаться помочь, а когда всё в норме, нет у него надежды. И всё равно что-то с Ващевозом этим было не то, может, и казалось всё тем, но не было. Что-то он рвался мне сказать, но не хватало ему духу, я это чуял, я знал, только поймать Ващевоза не мог. Ничего мне не оставалось, и я сказал, ну что ж, тогда, что ли, с наступающим, и тут он поймался сам.

– Сядьте! – приказал он резко, а я и не встал ещё, с места не двинулся, не знал, куда идти. Потом Ващевоз набрал воздуху, как перед нырнуть, и нырнул. Нет никакого наступающего. Нет, не было, не будет. И уходящего тоже нет. Только человеческое сознание структурирует время друг дружке в затылок, это у нас в мозгу минута идет за минутой и год за годом, на самом же деле всё уже всегда ещё здесь. И как раз в этом и есть причина вашей болезни.

Он вынырнул.

Что говорить, ничего подобного я от него не ждал. Нет, понятно, я слыхал про все это не меньше любого другого, четыре измерения, машина времени, Альберт Эйнштейн, робот Вертер, пространственно-временной континуум – конь, ум, тина – я только уразуметь этого до конца никогда не мог. Ну вот смотрите, сказал тогда Ващевоз, и я посмотрел. Допустим, есть роман на триста страниц, и в нём какой-нибудь Федот Самоваров, на первой странице ему двадцать, на последней он старик. И умеет этот Федот Самоваров добраться до последней страницы только ползком через все остальные, только по очереди, одна за другой, и по-другому он мыслить не способен, так устроен его самоваровский мозг. Кажется ему, что трехсотая страница обязательно когда-нибудь наступит. Но истинная правда в том, что трехсотая страница уже есть. И вообще вся книга уже есть, все страницы до единой. Просто Федот их сразу видеть не может. Но тот, кто держит книгу в руках, может. Вот и с нами то же самое в жизни нашей. И мы всех страниц обычно не видим. Но кто-то видит. И разгадка ваших приступов в том, что на краткий момент видеть все страницы сразу становитесь способны и вы.

Я немного подумал.

Этого не хватило, и я подумал ещё.

Не то чтобы я ему тогда сразу поверил, всей этой фантасмагории его. Но, в конце концов, он же был врач, не для того ж выдали ему белый халат, чтобы он в нем с двух до восьми мне сказки говорил. Я всё-таки ему был пациент, не сосед за стаканом, и пришёл не за философию потолковать, я спасения у него искал. И ему самому это тяжко далось, прекрасно он знал, как речи его звучат и что из-за них про него можно было заподозрить. А, кроме того, приступы мои, конечно, длились всего ничего, и мало что я в состоянии был в них понять и объяснить, но не мог я поверить, что такое возможно с человеком из-за того, что у него нерв не туда защемило или сахар в моче несладкий. Не похоже это было, будто внутри у меня что-нибудь не так. Похоже было, что это солнце надо мной раскололось. Ни в какие ворота его объяснение не лезло, но, убей меня бог, принципиально подход его верен был, и какая-то струна во мне на него зазвенела. Вот так. Не то чтобы я ему тогда поверил. Но и не то чтобы нет.

– Забавно, – хмыкнул ему я. – Ну и почему тогда это со мной, по-вашему, если всё у меня в норме? В норме-то всех страниц не видит никто.

– Я-то как раз предполагаю, что в норме мы все видеть их и должны. Подозреваю, что это чисто психологический блок. Ребенок рождается на свет, в первую секунду после отторжения от матери переживает приступ вроде вашего, кричит от отчаяния, и в целях самосохранения психика его захлопывает окно и завешивает шторы. Вы же четырежды испытали это ощущение на себе, вам ведь не хотелось бы жить с ним постоянно?

– Не хотелось бы, – сказал я, потому что мне не хотелось.

– Ну вот. Никому не хочется.

Он сказал это убедительно, так мне показалось. Вообще, в голове моей как-то стремительно светлело и упорядочивалось, для разнообразия это было даже приятно, хотя долго так я, конечно, не выжил бы.

– Хорошо, – сказал я. – Допустим. Вдруг непонятно почему мне одному на голову такое счастье, я переживаю жестокий информационный шок, у меня разом переворот всего мировосприятия и всё в том же роде, но откуда же этот… – я не хотел опять говорить «ужас», мне всё ж таки было как-то неловко, это было тайное слово, вслух оно казалось невозможно бабьим, а другого найти я не мог, но Ващевоз меня понял.

– Ну, вы же не в телевизор глядите с дивана. Вы видите изнутри себя собственную жизнь, только сфокусированную в слепящую точку. Или во что там она у вас сфокусирована. Следовательно, в концентрированной форме субъективно переживаете все её события. Вплоть до последнего.

Он меня постоянно ставил в тупик, этот Ващевоз, финтами своими. Я всё время затихал и думал. Он-то, конечно, сорок раз до того всё в себе по полочкам разложил, а на меня оно валилось, как камни с небес. Ему-то было хорошо. Мне плохо.

– Так и что же это вы имеете в виду, всё что ли перебивает ощущение последней смертной тоски? Последнего смертного ужаса? – спросил я, так прямо и сказал, плюнул, что бабье, а Ващевоз скривился:

– Я-то что могу знать?

Он знал не всё, мне от этого стало малость полегче. Вообще-то я так и думал. Если разобраться, так и откуда ему?

– Этого просто не может быть, – сказал я ему убежденно, даже с вызовом сказал, я на арапа его взять хотел. – В жизни много всего, вот столько всего в жизни. Она долгая. Уж точно в тысячу раз длиннее смерти…

– А смерть – это, собственно, событие или состояние? – перебил Ващевоз, но я в ту минуту и не услышал его почти.

– И вообще тысячи людей отходят преспокойно в своей постели, неожиданно, во сне, в хлам пьяные…

– Под наркозом, – снова полуперебил-полуподдакнул он совсем хитро, услужливо, мне сразу не понравилось и соглашаться с ним не хотелось, но куда денешься, я и сам к тому вёл.

– Хотя бы и под наркозом, – сказал я. – А психологический блок ваш, тем не менее, что ли, у всех?

Ващевоз молчал, в смысле, ничего не говорил, и вот тут-то мне и пришла в голову забавная мысль.

– Но хорошо ли, плохо ли, а помирают-то всё равно все до единого. Так что это, может, всё покрывает не предсмертный, а посмертный ужас? Последние наши страницы-то, может, уже где-нибудь в аду?

Ващевоз поднял глаза и тихо смотрел на меня, может, полминуты. Я не для красного словца, столько оно, наверное, и было. На самом деле это очень долго, никто ни на кого не смотрит молча полминуты, разве что в каком-нибудь дебильном рассказе, но Ващевоз смотрел и смотрел, белее своего халата, и все эти полминуты мне всё ещё казалось, что я шучу.

**********

Во вторник вечером из Лосево сообщили, что у них снова встала вторая линия, и тут же позвонила Москалёва.

– Аркадий Викторович, в курсе уже?

Мы поговорили, и я в который раз выложил ей всё, что думаю. Что мне толку ехать в это Лосево, что я могу сделать? Я не волшебник. В первую очередь, не нужно было устанавливать это чешское барахло, но кто меня тогда слушал? Ладно, изначально не барахло, но б/у есть б/у и потом, какие объемы у чехов, а какие у нас? Ну и линию-то из Чехии выписать можно, но мозги-то желательно всё же иметь свои. Я сколько раз втолковывал, что Карапетян никакой не руководитель, я уже пытался раз его уволить, вы же, Наталья Павловна, сами мне и не дали. Не ушёл бы Баздырев, всё было бы по-другому. Не идеально, конечно, откуда тот идеал в Лосево, но что могло бы работать, работало бы. Во всяком случае, большую часть времени. Он же бумагу писал, чтобы набрали группу, послали, обучили людей, я его поддержал, и где они теперь, те обученные, и где он сам?

– Почти всё так, Викторович, – сказала она. – Но не может же линия так и стоять. А без вас она не пойдет.

– Да я в этом Лосеве могу на неделю теперь застрять. А у меня двадцать шестого у дочери выпускной.

– Я видела её недавно, кстати. С приятным молодым человеком. Совсем выросла красавица.

– Совсем, – согласился я. – Слава богу, не в папу. А кроме того, Наталья Павловна, я же не пью. Как я там с лосевскими работать-то буду?

– Да, – засмеялась она. – Вы, конечно, здорово подорвете этим авторитет руководства. Я вам обещаю, как только мы найдем алкоголика равной квалификации, сразу же пришлем вам замену.

Тут мы засмеялись уже оба.

Я действительно не пил. Не пил, не употреблял наркотики, не переутомлялся, не засиживался вечерами, старался не нервничать, вел упорядоченную жизнь, пил травы, да и ел, собственно, тоже что-то похожее – в общем, целый был у меня список от простого до замысловатого, делал всё, чтобы держать сознание стабильным и исключить нежелательные флуктуации. Всё, что внутри, должно там и пребывать, не прорываясь на поверхность, этому меня когда-то научил доктор Ващевоз. В том самом Лосево мы с ним и повстречались снова. Эта гнида достала меня и там.

Я наткнулся на него, когда шёл по территории к административному корпусу. Он толкал мне поперек дороги тачку с метлами и ведром – старый, опустившийся, в грязной спецовке, какой-то кошмарной бейсболке с отпоротой эмблемой и ботинках, похоже, содранных с трупа; судя по всему, он у них работал дворником, или рабочим по уборке территории, или пугалом, или ващевозом, я не знаю кем. Я не имел понятия, разве что краем уха слышал, что выпнули его, слава богу, из докторов, и больше всё, как он вообще оказался здесь, в этом Лосево, хотя все такие всегда заканчивают в Лосево, других тут и нет, один лишь я орёл в командировке. Я не видел его столько лет и старался не вспоминать, и почти не вспоминал, но в ту же секунду понял, что херня все эти годы, херня невспоминания мои, я ненавижу его ровно с той же силой, как и в последнюю нашу встречу в самом конце той проклятой безумной зимы.

– Ващевоз, – так и сказал я ему тогда, – я хочу, чтобы сегодня был последний день, когда я вижу тебя в моей жизни. Запомни раз и навсегда – я её тебе не отдам. Какая бы эта жизнь ни была, она моя, и что бы ни началось после неё, уж ты-то её точно не получишь. Это всё, что у меня есть, и я отстою её и от тебя, и от всех, кто б ни пришел вслед за тобою. Потому что только это, Ващевоз, и определяет мужчину. Люди, Ващевоз, порою переживают страшные испытания, например, проходят войну или ещё что-нибудь, и один потом всю жизнь прижимает эту войну или не войну к груди, как раздавленную лапу, а другой выпрямляется, вырывает все из памяти, дышит полной грудью, строит дом, дерёт баб, живёт и выживает, как всегда выживает сильнейший. Забудь обо мне Ващевоз, и все хитрожопые планы свои позабудь тоже. Тайны мироздания, загадки загробного мира я, Ващевоз, в этом же гробу и видал, и тебя вместе с ними, сразу же вот, под крышкой. Со мною случилась беда, а ты стал только её настырным свидетелем, но сломаешься ты, а не я, я вижу это по тебе уже прямо сейчас. Хочешь мучиться неизвестным – мучайся без меня, потому что всё это только бредни твои от невежества и трусости, но я-то не трус и со своими проблемами справлюсь сам. Это всего лишь редкая болезнь, и я найду против нее средства, а если даже и не найду, это не перестанет быть всего лишь редкой болезнью, а такие доктора, как ты, мне без надобности, иди ты, Ващевоз, на хуй, вот тебе моё последнее святое слово.

Вообще-то я говорил ему такое уже много раз, хотя и да, много раз говорил и другое, но это был день, когда я наконец всё решил, а он наконец всё понял. Вот тогда-то, чуть посидев с опущенной головой, он потер переносицу и сказал:

– Что же, тогда запоминай. Во-первых, не пить.

И теперь я не пил и не всё остальное, и оно помогало, и за это я ненавидел Ващевоза еще больше. Он остолбенел со своею тачкой, как пораженный громом, он тоже не ожидал, он и в Лосево-то, скорее всего, сдёрнул, чтобы больше мне никогда не попадаться. Наконец он кивнул, совсем слегка, почти что не кивнул вовсе, но я не ответил, я знать не хотел, что он жив на этом свете, не было больше в моей судьбе ващевозов, все кончились, давно, навсегда, до самого страшного часа моей смерти. Не хватало еще, чтобы тут подумали, что мы приятели, и сделали себе заметку, не хватало, чтобы его, чего доброго, ради меня не уволили, когда он снова бухой на работу припрется. Сам, сука, не пей, душило меня орать, не пей, мразь, не нервничай, не терзай душу свою и не ходи с такою рожей, как будто для того, чтобы сломаться, иногда нужно больше мужества, чем чтобы выжить.

Хотя, конечно, не было у него такой рожи, нечем у него было её строить, и мыслей таких просто не могло уже быть под богомерзкой этой бейсболкой. Это я сам за него всё придумал, сам, меня бесило и корежило на заднем сиденье, и я завопил в затылок казенному водителю своему:

– Да стой ты, наконец! Да доберусь я сам до вашей гостиницы пешком, ты что думаешь, сраное твое Лосево это что ли Москва?

Он подпрыгнул и перепугался, я-то был хрен знает какое начальство, ну так ему было и надо, и я вышел, хряснув дверцей, хотя хряснулось и несильно, а я хотел чтобы да. Лосева того и впрямь было всего ничего, и до гостиницы рукой подать, но по рыхлому снегу я дотопал туда с трудом, и только когда подходил, то подумал, что у Маши же послезавтра выпускной, какой снег, выпускные ж летом? И действительно, никакого снега не было, мне просто как-то показалось, что есть. Лосевскую гостиницу словно зачерпнули и поставили сюда прямо из позднесоветских времен, как будто он был всё ещё здесь, давний год утраты невинности моей, что снаружи гостиницы этой, что внутри. Сразу после приезда мне это показалось забавным, а теперь почему-то жутковатым, я туда не хотел, но я не хотел вообще никуда, даже домой. Но и не быть совсем уж нигде я не хотел тоже, поэтому поднялся крыльцом в вестибюль и очутился у стойки администратора. Там сидела в общем и целом симпатяга, которую я прежде не видал, я взял со стойки табличку с именем, но на погибель мою там была и фамилия тоже.

– Алиса Селезнева? – наконец спросил я с таблички вслух.

– Слушаю вас, – улыбнулась она, в смысле, администратор, не табличка, табличка было бы уже слишком.

Она меня слушала. То есть, я, конечно, понимал, что Алиса Селезнева – это нормальные имя и фамилия, не Аскарида Кашпо, но если бы в жизни всё было так просто.

– Гостья из будущего?

Она улыбнулась еще раз, хотя и без особого энтузиазма. Всё это алисоселезнёвство, небось, задолбало уже её в жизни до чертиков, но что ты будешь делать, когда работа такая.

– И где же оно, то будущее?

– Да рядом, – сказала она. – Практически за углом.

Я со стуком поставил табличку обратно, только на торец, словно перевернул песочные часы, и тут же всё посыпалось, и сделать уже ничего было нельзя, хотя, может быть, ещё можно.

– Кто же дал вам такое имя, Алиса Селезнева, какой-то муж Селезнев, надо полагать?

– Нет, это моя природная фамилия. У мужа своя.

– Получается, это родители ваши кина насмотрелись? Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко? – она вздрогнула, ну это потому что меня, похоже, малость перекосило. – Алиса Селезнева, скажите мне прямо, кто вас рожал, ваша мать?

Она растерялась, ещё бы, она не помнила, бесполезно было и пытаться, но я все же попробовал зайти и с другого конца.

– Хорошо, а кто ж этот муж ваш, Алиса Селезнева, чем он занимается в жизни, кроме мужества, как на неё зарабатывает? Не перевозкой ли, случайно, овощей? Это же такой, я видел здесь вчера, высокий, с апельсинами?

– Мой муж военный, капитан. Они выходили на две недели на полигон, его здесь вчера не было. Меня самой не было с выходных. Он завтра за мною заедет, – подробно разъяснила она, чтобы отпугнуть, но уж как я-то пуганый, то и знать ей господь упаси.

– С апельсинами будет встречать? Щека у него еще так расхерачена, бесчеловечья такая физиономия, дух вокруг него какой-то такой жутковатый, глянешь и удавиться тянет?

– У мужа только небольшой шрам, – сдерживаясь, ответила она. – С курсантских времен. И апельсин – это не овощ.

Я перегнулся к ней через стойку и сказал, каждое слово почти отдельно:

– Не надо делать из меня дурака, Алиса Селезнева. Не на того напала. Может, и муж твой на полигоне своём не на того напал, война – это опасное дело, это тебе не просто в сорок пять на пенсию. Запомни, Алиса Селезнева, мы-то, можем, и не видим сразу всех страниц. Только ничегошеньки это не значит. Потому что всегда есть кто-то, кто видит.

Я бросил её, где сидела, пошел вверх по лестнице, хотя мне казалось, что вниз, довольно хитро было всё устроено в гостинице этой, сплошные обманы зрения. Но я всё же вышел в свой коридор на втором этаже, а не зарылся в землю, и в этом им не удалось меня провести тоже. Мой номер был в самом конце коридора за поворотом, не знаю, когда они успели его повернуть, зачем, с утра всё было прямо. Но я завернул, пусть было и страшно, а перед дверью моей маялся сосед по этажу, тоже командировочный, я опознал его по синей футболке, видел его вчера, позавчера, видеть его – неизбывное моё проклятие; футболкой синел он вечно перед дверью моей, а я шагал на него, ступал тяжело, вынимал из пола ноги, медленно, но неуклонно, как конь по тине.

– Вечер добрый, – сказал он. – Я…

– Если вы ищете, с кем выпить, – я взял его за плечо, – то давайте.