Рассказ № 5 Хайпожоры

«Красота-то какая! Лепота» – Микки улыбнулся, вспомнив фразу из давно виденного советского фильма. Под ногами погромыхивала ржавая жесть, внизу змеились ленты городских магистралей, освещённых гирляндами уличных фонарей.
Микки поднял фотоаппарат, висевший на шее, – Nikon, – не мыльница какая-нибудь, сделал несколько снимков. Ветерок забрался под футболку, взъерошил волосы. Микки поёжился: наверху всегда так. Зато ближе к звёздам, их он тоже фотографировал, используя долгую выдержку.
На этой крыше Микки очутился впервые, выменяв таблетку от домофона на полторашку мутного пива. Затрапезного вида старик растрогался и приглашал в гости: «За знакомство тяпнуть», но Микки свалил, дабы не мозолить глаз аборигенам.

Старинный доходный дом в центре Петербурга выглядел колоритно. Безо всякой лепнины и прочей вычурности, он казался застывшим кадром из какого-то нуарного триллера.
Может, дело было в двух башенках, расположенных по бокам двускатной крыши; а может, в стене с целым рядом слепых окон, чьи замурованные рыжими кирпичами проёмы навевали мысли о людях, заживо похороненных там.
Микки так и назвал этого четырёхэтажного гротескного уродца: «Нуарный дом». Он снимал его с разных ракурсов: и на фоне ночного неба и в закатных лучах, и в дождь. «Готичненько» – комментировали обитатели социальных сетей.
Фотографии собирали лайки, репосты, и (самое важное) – донаты, подписота проголосовала за панорамные снимки. В закрытом чате несколько туристов согласились на платные экскурсии. Микки брал недёшево, даже слишком, но и отрабатывал сполна.
Будучи профи, он умудрялся проникать даже на закрытые объекты. Где за деньги, а где благодаря чудесам паркура. Доводилось и замки спиливать. Однажды он почти сутки отсиживался на чердаке, спасаясь от нескольких отмороженных бомжей, рыскавших по заброшке с обломками арматуры.
Микки собирал информацию о каждом объекте: архитектор, год постройки, исторические факты. Особым спросом пользовались дома с тёмным прошлым и Микки не стеснялся подтасовывать факты.
Он мог бы стать писателем, кабы захотел, но ему было скучно. Писать любила Илона. Надо бы брякнуть, поинтересоваться, вернулась ли пассия из Москвы.
Воспоминание о полногрудой блонди вызвало приятное покалывание внизу живота. Микки прижал ладонь к промежности: одна мысль о влажных губах и разгорячённом дыхании бередила кровь.
Завибрировал сотовый – Микки всегда ставил на тихий режим, когда шёл «на точку». На мониторе светилось: «Мать». Поморщившись, Микки сунул трубу обратно в карман джинсов. «Вечно она не вовремя».
Обыватели не жалуют скалолазов – могут и краской облить и в морду садануть, а здесь и вовсе контингент жутковатый. Для этого местечка включать фантазию не пришлось.
Тёмная парадная с широкой обшарпанной лестницей, похожей на кариозную челюсть, вела в другое измерение. Город в городе. Тут гнездился и вебкам с девочками, и наркопритон и целая грибница старых коммуналок.
Микки улыбнулся, представив, как проведёт сюда провинциальных лошков. Его ремесло, дарило адреналин. Немножко шпион, немножко акробат, немножко художник.
Можно договориться с дедом, подогнавшим чип от двери: за ещё одну баклажку он изобразит маньяка. Ему даже в роль вживаться не требуется: типичный обитатель психушки. Заляпанные очки в роговой оправе, плешь, щетина, густые брови. Ни дать ни взять некрофил.

Звонок оборвался, Микки выдохнул. Разговоры с матерью вызывали оскомину. Её голос, низковатый с хрипотцой и едва уловимыми заискивающими нотками, вгонял в депрессию.
Микки не было места там, откуда он сбежал, как только ему стукнуло восемнадцать. Двое суток в душном плацкартном вагоне он добирался в северную столицу. Он вскарабкался на вершину жизни, как по шаткой водосточной трубе, рискуя сорваться и размозжить башку.
Навестив предков пару лет назад, Микки еле сдержал брезгливую мину при виде чахлой двушки, с балконом, захламлённым всяким старьём.
«В хорошем хозяйстве и бычий хер верёвка» – говаривал батя. А в проёме балконного окна громоздился ветхий хлам: от рулонов неиспользованных обоев до детской кроватки Микки. «Мужик должен быть с руками» – говаривал батя. А бачок в туалете смывал через раз.
Явившийся из гаража отец, окинул блудного сына взглядом в котором читалось: «Педик» и вынул из морозилки бутылку водки, демонстративно отодвинув стоявший на столе виски.
При всей своей кринжовости батя был паталогически честен. Мать проклинала его за эту честность, когда латала сыну одежду, но быстро остывала. Мать не умела долго злиться. А в Микки тлела обида.
Оба родителя походили на куски заплесневевшего хлеба, выпавшие из мусорного пакета. Начнётся дождь, и от мякиша ничего не останется. Зря он тогда приехал.
Предки желали ему такой же судьбы, какая постигла их: свадьба, с воплями про то, что салат не солёный, а горький («горько!»); пятидневка в гараже; однушка в ипотеке; располневшая жена.
Микки хмыкнул. Чтобы сказал бы батя, увидев Илону? Наверняка назвал бы её сукой. А потом заперся бы в толчке.

***
С залива тянуло сыростью. Микки решил забраться повыше и сделать селфи напротив двора колодца. Рифлёные подошвы скользили, но перемещаясь гусиным шагом он достиг цели.
В промозглых сумерках двор казался наполненным стоячей водой. Жёлтые квадраты окон вырывали из темноты штрихи проводов и чаек, сидящих на них. Где-то орали невидимые кошки. Микки отвёл руку с телефоном, улыбнулся в камеру.
Что-то пролетело мимо, с шорохом куснулось затылка. Микки вскрикнул, выронил трубу и опрокинулся назад. На несколько секунд тело стало невесомым, дыхание перехватило, светлячки окон устремились вверх, что-то больно хлестнуло, расцарапало спину, после чего сильный удар вышиб дух.

***
Первым, что бросилось в глаза, были кости. Кривые, обугленные и тонкие, они покачивались перед лицом. Моргнув, Микки понял, что это ветви деревьев.
Он лежал на спине, над ним маячили огоньки в окнах, во рту привкус меди, позвоночник ныл так, словно его обмотали колючей проволокой.
Микки попробовал встать, но вышло только чуть приподнять голову. Он увидел свою грудь и с виду целёхонький Nikon, прикорнувший на ней. Ещё не осознав случившегося, Микки дёрнулся всем телом, боль обожгла судорогой. Казалось, что в его желудок натолкали битого стекла.
Микки бессильно уронил голову, ощутив затылком нечто мягкое, холодное и сырое. Скосив глаза, он различил ворох листьев. Порыв ветра шибанул в нос тяжёлым запахом испорченной пищи.
Свет фонаря падал на контейнерную площадку, огороженную кирпичной стеной. Неподалёку мяукнула кошка. Микки попытался шевельнуть рукой, но едва сумел согнуть большой палец.
Неподалёку проехала машина, огласив окрестности русским рэпом. Микки открыл рот, намереваясь позвать на помощь, из горла вырвался тихий хрип. Рот наполнился тёплым и солоноватым, Микки сплюнул, выпачкав подбородок.
Ладонь царапнуло. По ней что-то прошлось, ткнулось в рукав. Микки рванулся в сторону, проехавшись головой по мёртвой листве, но остался на месте. Только сейчас он понял, что не чувствует ног.
Крыса, потревоженная его движением, выбралась из рукава, прыгнула на живот. Голый хвост метался из стороны в сторону, бусины глаз смотрели в упор. Грызун был неприятно тяжёлым.
Микки силился заорать, закашлялся кровью. Тело не слушалось. Крыса повела носом, переместилась повыше. По щекам Микки бежали слёзы.
Нечто мелькнуло, пробежалось тонкими лапками по животу, вызвав приступ тошноты. Крыса запищала, очутившись в кошачьей пасти.
Тощая пятнистая кошка села рядышком, держа в зубах голову добычи, коротко мотнула головой и хруст оборвал писк. Из раздробленного черепа брызнула густая кашица.
Крысиный хвост подрагивал, белёсое брюхо несколько раз коротко сжалось. Кошка уселась рядом, и деловито поедала добычу, избегая внутренностей. Очередной порыв ветра сухо клацнул голыми ветками – тополя смягчили удар.
Очертания крыш неровным квадратом виднелись сверху, подобные виды нравились его аудитории. Самому же Микки верхушки домов сейчас напоминали края могилы, на дне которой он очутился.
Он снова попробовал крикнуть. Кошка оставила ворох крысиных кишок, матово поблёскивающих в свете фонаря, и скользнула во тьму.
Недосягаемый проспект шумел автомобилями, какая-то лавочка включила назойливую рекламу. Хлопнула дверь парадной. Послышались шаги. Микки насторожился, шаги приближались.

***
Кроссовки были грязные и стоптанные, а колготы порваны, но Микки не видел ничего прекрасней. Он хотел подать голос, только язык прилип к нёбу. Тогда Микки улыбнулся.
Девушка стояла над ним, покачиваясь в сумерках как ожившая покойница. Левую руку она держала согнутой в локте. Худые предплечья украшали кровоподтёки.
– Привет, – незнакомка опустилась на корточки, не сдержала равновесие и повалилась на бок. – Вот и я прилегла… – она хихикнула.
С трудом ворочая непослушным языком Микки издал жалобный нечленораздельный звук. Его дед, разбитый инсультом, также валялся на кровати в комнате пропахшей мочой и болезнью. Маленький Микки боялся туда входить, а после похорон долго мучался кошмарами.
Но дед говорил. Он путал слова, жевал губами, пускал слюни, но разговаривал! Наверное, Микки что-то повредил при падении. Он устремил взгляд на незнакомку и тщетно напрягал связки.
Обветренные губы девушки приоткрылись, по подбородку тянулась ниточка слюны, в уголке рта цвёл герпес. Полузакрытые глаза, обведённые броским макияжем, пялились в никуда.
Брюхатая туча почти касалась крыш. Пальцы правой руки ощутили влагу, горло свело, Микки судорожно сглотнул и закашлялся. Он разомкнул губы, но несколько дождевых капель только оросили лоб.
Поднялся ветер, невидимые чайки захлопали крыльями. Скрипели закрываемые форточки, кто-то пробежал по проспекту, смеясь. Микки сосредоточился на своих ногах, они воспринимались, как нечто чуждое, как пара дурацких вещей, забытых кем-то в спешке.
Волевое усилие обернулось тупой болью в позвоночнике. Правая ладонь, конвульсивно дёрнувшись, вяло шмякнулась на асфальт, спину будто ошпарило кипятком и Микки перестал чувствовать руку.

***
Маленькая, с решётчатыми стенами кровать была до жути неудобной. Микки скрючился, не понимая для чего он вообще залез туда. Ведь ему уже давно не три года. Лёг бы на диван в большой комнате или прямо на полу в кухне.
Затылок жгло, словно его тёрли наждачной бумагой, конечности онемели. Микки открыл глаза и разу отвернулся: солнечный луч, разрезавший край грузной тучи, кромсал глаза.
Попытка заслониться предплечьем к успеху не привела. Воспоминания о случившемся отозвались ударом под дых. Он валялся изломанной куклой возле переполненных мусорных контейнеров. Квартира родителей и детская кроватка – сон, игра измождённого мозга.
Папаша сейчас должно быть перекусывает в гараже копчёной свиной грудинкой и чесноком в компании других слесарей, а мать отсыпается после ночной.
Илона тоже наверняка нежится в постели, если она вообще вернулась в гостиницу, а не кувыркается с каким-нибудь столичным жлобом. У каждого своя нормальность, только вот у Микки она вывернулась наизнанку.

Где-то переругивались сварливые чайки. Вчерашняя наркоманка ушла, на месте, где она лежала, высыхала лужа блевотины с красными прожилками. Давешняя кошка неспешно лакала её. Микки хотелось пить, глаза зудели, и он часто моргал. Он ещё мог моргать.
Что-то изменилось за прошедшую ночь. Какая-то частичка его исчезла. Микки силился постичь эту странность, а когда понял – рассмеялся. Губы растянулись в ухмылке, в глотке забулькало. Казалось, что кто-то набил полный рот и давится.
Наркоманка сбежала, прихватив его фотоаппарат.
Смех породил икоту, мерзкую, как волос, попавший рот. Желудок сокращался в мучительных спазмах, горло наполнила желчь и Микки сплюнул, вязкое потекло по щеке. Назойливое солнце выжигало сетчатку, он отвернулся и заорал бы, да сил не осталось.

Она сидела на корточках. Невысокая и сухая, похожая на карикатурную птицу. От замызганного халата пахло яичницей и мочой, сквозь редкие седые волосы просвечивали островки коросты на голове.
– Унучек! – старуха улыбнулась, обнажив бледно-розовые дёсны. Её глаза, перечёркнутые капиллярной сеткой, глядели не мигая. Дряблая кожа под ними набухла и вяло пульсировала, как брюхо лягушки. – Холоно поди?
Ведьма почесала макушку, нащупала корочку, подцепила ногтем, словно изюм из булки выковыривала, сунула в рот. По лбу заструился кровяной ручеёк.
– Я помогу, унучек, – она, кряхтя, поднялась сморгнула натёкшую кровь, и поплелась к парадной.
Пояс бабкиного халата волочился по земле. С проводов, словно подгоняя, крикнула чайка. Глаза Микки увлажнились, стало легче.

Он упал в дальний угол двора, парадные располагались напротив. Оживлённый проспект отделяла зарешёченная арка, ведущая во двор. Оттуда Микки был невидим из-за двух тополей, под которые его угораздило. Ветви смягчили удар, благодаря им он остался жив. От парадных Микки скрывала помойка.
Четвёртый этаж… Лучше б он переломал себе ноги. На крики сбежалось бы пол проспекта. Лежал бы сейчас на больничной койке, выкладывал селфачи, да собирал лайки.
Его спасительница не торопилась. То ли забыла, то ли на самом деле упрашивала кого-то помочь. Из открытых окон первого этажа доносилась ругань, приглушённая звуком льющейся воды.
Как-то Илона вытащила его в театр. Микки проспал спектакль, иногда выныривая в реальность. Сейчас ему казалось, что он слышит обрывки какой-то чернушной пьесы.

***
Микки не сразу ощутил произошедшую в нём перемену. Но когда всё повторилось, зажмурился, прислушиваясь к ощущениям.
В правое колено ввинчивалась незримая дрель, боль отдавала в живот, разливалась кислотой в паху. Он чувствовал ногу! Микки попытался согнуть её и дрель сменилась плоскогубцами. Капелька пота стекла за ухо.
Вселенная сузилась до узкой тени, падающей от фонарного столба; до стены, испещрённой матерными надписями; и осточертевшей чайки, горланившей над головой. Вселенная сузилась до собственных ног в грязных порванных джинсах. Одна из них могла двигаться.
Микки напрягся и снова пошевелил ногой. Подошва кроссовка чиркнула по земле, кольнуло в пояснице. Внезапная надежда пустила сердце галопом, оно билось у горла, словно хотело быть выхарканным прямо в тучи, облепившие небо пепельно-серой ватой.
Он глянул на левую руку. Кисть лежала выброшенным на берег моллюском. К безымянному пальцу прилипла лента крысиных кишок. С тем же успехом он мог рассматривать манекен. С левой ногой такая же история. Хозяину подчинялась, только правая, но при малейшем движении сводило пах.
Адреналин ударил в голову стаканом водки, приглушил боль. Он выберется отсюда, приползёт на проспект, как дождевой червь. Там ходят нормальные люди, там ездят машины.
Вспомнилась прочитанная в детстве книжка про лётчика Мересьева, который полз по зимнему лесу, а потом воевал без ног. Микки набрал воздуха в лёгкие – вдох отозвался в рёбрах – оттолкнулся рабочей ногой и перекатился на бок.
Ощущения были погаными, но не такими страшными, как ожидалось. Теперь Микки отчётливо видел решётку ворот, и жизнь, кипевшую по ту сторону. Он сделает это, он справится. Микки снова вздохнул и перекатился на живот.
В шее что-то противно скрипнуло, воздух вышел из лёгких, Микки закашлялся, забился корюшкой, угодившей на крючок, бешено рванулся и ослеп от боли.

***
Он пришел в себя лежащим навзничь. Грудь тяжело вздымалась, над головой покачивались ветви тополя. Получилось. Он смог.
Внезапное озарение заиграло вымученной улыбкой: ему не нужно ползти к арке! Достаточно выбраться из-под деревьев! По штанам разлилось тепло, запахло мочой. Улыбка стала шире: чувствительность возвращалась.

Неподозревающие о Микки жильцы снова скандалили. Что-то разбилось, кто-то взвизгнул, пара влажных шлепков оборвали крик. На мгновение стало так тихо, что Микки ощутил, как глубоко под ним бегут сточные воды.
А потом по двору колодцу заметалось эхо истошного вопля. Кричал ребёнок. Тонко и надрывно маленький человечек звал маму. Шестом чувством Микки понял, что в нескольких метрах от него случилось непоправимое.
Закрываемая форточка хлопнула так, что зазвенели стёкла. Галдели возбуждённые голоса, но слов было не разобрать. Чёртовы обитатели чёртова дома коротали день, как умели.

Что-то мелькнуло перед лицом, обдало потоком воздуха, Микки вздрогнул всем телом. Боль сместилась выше, забилась вторым сердцем под рёбрами.
Высоко над головой грани крыш смыкались голодным ртом. Туча, похожая на слюнявый язык, сочилась влагой. Всё здесь было серым, бесцветным: дома, контейнеры, земля, небо. Кошки, крысы и люди.
На грудь тяжело опустилась чайка. Микки прижался к земле, в позвоночнике хрустнуло, прошило ударом тока. Нижняя челюсть безвольно отвисла.
Испуганная птица, махнув крыльями сделала круг и приземлилась в ногах. Микки уставился на пернатую тварь. Теперь вся его личность умещалась внутри головы. Там он был жив, кричал и метался, как мышь, пойманная в коробку.
Собственное тело воспринималось куском лежалого мяса. Влага на джинсах теперь не ощущалась, он видел себя как бы со стороны и даже не был в силах закрыть рот. Похоже, резкие движения окончательно повредили какие-то нервы.
Чайка расправила крылья и нагнула голову. Жёлтые горошины глаз вперились в человека. Микки силился вспомнить, нападают ли чайки на людей. Кажется, некоторые птицы выклёвывают глаза покойникам, но он же не труп!
Снова шорох перьев и снова острые лапки переступают по груди. Мощный клюв, с небольшим сколом так близко… Микки зажмурился, тщетно пытаясь уберечь зрение – последнее, что у него осталось.
Чиркнуло по зубам, вонзилось в язык, потянуло наружу. В горло попала кровь и Микки закашлялся.
– А ну, кыш!
Недовольное птичье курлыканье огласило округу. Микки открыл глаза. Язык распух, пульсировал и не помещался во рту. Нижние зубы ныли, словно по ним прошлись напильником.
Над ним склонилась давешняя старуха. Кончик пояса её халата щекотнул глаз, вынудив Микки снова зажмуриться. Он успел разглядеть, что бабка держала какую-то дерюгу.
– Замёрз, небось? – тяжелое и заскорузлое рухнуло на лицо и верхнюю половину тела. – Теперь хорошо, – в голосе карги звучала улыбка.
Серость обернулась вонючей тьмой. Что-то влажное, смердевшее стариковским потом, облепило лицо; чудовищным паразитом забилось в рот, мешало дышать.
Невнятное бормотание удалялось, Микки натужно сипел. По земле часто забарабанили капли. Намокавшая дерюга лишала остатков кислорода.

В съёжившихся лёгких зажглись спички, желудок конвульсивно сжимался, кровь ритмично бухала в ушах, и казалось, что на расстоянии вытянутой руки движется железнодорожный состав. Дождь усилился. Капли прошивали ткань, как гвозди гробовую крышку.
Поодаль металлически лязгнуло; мрак, окруживший Микки, не помешал различить пары бензина. Послышалось хлюпанье бегущих ног по лужам, полуденной пушкой жахнула дверь парадной.
Микки не слышал, как два санитара вернулись, держа носилки. Не видел, как один из них брезгливо глянул на его ноги, торчавшие из-под бушлата, порванного на спине. Не чувствовал мокрую шерсть кошки, залезшей к нему под бок.
Вырулившая на проспект скорая вклинилась в разномастный поток машин и устремилась к перекрёстку, истерично визжа сиреной.

***
Солнце пырнуло неповоротливую тучу в иссиня-чёрный бок и золотой кровью брызнуло вниз. Лужи отражали неровный квадрат неба, окаймлённый четырьмя стенами.
Парнишка с выбритыми висками и длинными волосами, собранными в конский хвост, присел, навёл телефон на верхушку двора колодца, поёрзал, выбирая ракурс, сделал несколько снимков.
Результат ему не понравился. Он обернулся, намереваясь переснять с другой точки и замер. В конце двора у двух старых тополей с поломанными ветвями лежал бомж, накрытый какой-то ветошью. У ног доходяги отмывалась пятнистая кошка.
– Лол, – ухмыльнулся паренёк, поднимая девайс. – Это я удачно зашёл.

Фоточки получились хайповые. Они собрали много репостов, лайков и смешных комментариев.