Рассказ №25 Пернатый вестник

Швах! Это вспыхнуло малахитовое пламя в сигнальном фонаре. Следом встрепенулось чучело священной майны, пылившееся подле него, и начало пританцовывать. Птица требовательно смотрела на хозяина своими агатовыми бусинками и открывала жёлто-оранжевый клюв, но ничего не могла произнести без приказа.
Ле Ший поёрзал, устраиваясь поудобнее в видавшим виды кресле, опёрся сучковатыми локтями на подлокотники и водрузил на сцепленные ветвистые пальцы острый подбородок, скрытый под ковылём седой растрёпанной бороды.
— Наигралась, значит. Говори, чего уж, потешь старика.

Майна перестала кривляться, щелкнула клювом и затараторила голосом Шаи:
— Привет, папулечка! Так и знала, что застану тебя дома. Твоим коленям вреден малоподвижный образ жизни. Тебе нужно больше гулять. И эта сырость! Посмотри: на тебе живого места нет, всё грибами поросло!
— Много ты понимаешь в живом-то? А?
— Па-ап, опять ты начинаешь!
— Это я ещё с того раза не закончил! Испокон в роду нежити не было, а тут гляди — выскочила за мумиё, ни отца, ни мать не спросила!
— Я вообще не об этом поговорить собиралась.
— Тогда говори, об чём хотела. А нет — так проваливай в свои мёртвые пески!

Старый Ле спохватился, что скрипнул лишнего, но остановиться уже не мог. Древесный сок бежал по венам, будто весной, стучал в кору головы. Того и гляди почки набухнут! А в его возрасте да без корней это губительно. Ох, уж этот дрянной характер! Видать жена — воды её корням — права была, что дочурка в отца норовом пошла. Вот сейчас задымится, как в прошлый раз, и ещё на десять лет замолчит. А то и навсегда.

Майна зло втянула шею и с минуту гневно пыхтела. Немного успокоившись, она потопталась по насесту и потянулась к старику, миролюбиво склонив голову.
— Как там мама?
— Укоренилась, — Ле всё ещё ворчал, но в глубине ствола радовался, что дочь сменила тему, — в следующем году должна первые листья надеть.
— Хорошо. Значит успею к первым почкам. Я тут приехать собралась, погостить. Сначала думала нежданно нагрянуть. А потом решила предупредить, вдруг не к месту буду.
— Что? Не пожилось, да? Подсушило Египетское солнышко веточки-то?

Ну, вот опять! А ведь почти помирились. И кто только за язык трухлявый тянет? Ле было подумал раскаяться, да махнул рукой: сгорел пенёк — гори и роща!
— Поди нашёл себе кого посуше да погладкоствольнее…
— Зачем ты так, пап? — тихо прошелестела Шая.

Старый Ле, ожидавший, что дочь испепелит птицу вместе с насестом, насторожился. Пошла на контакт, да ещё и первая, и гневу ходу не даёт. Никогда такого не случалось. Ругались всегда до золы — намертво. Раньше-то всё супруга мирила, пока корни не пустила. А как некому стало, так и не разговаривали до сего дня. Знать, стряслось чего.
— А ну, покажись!
— Ой, пап, я в домашнем. Неудобно…
— Кажись, говорю! Застеснялась она. Я тебя в одной коре видел — и ничего!
— Ладно, ладно. Смотри.

Ле глубоко моргнул, а открыв глаза, был уже краснопёрым ибисом, сидящим в клетке в покоях дочери. Через витые золочёные прутья на него смотрела заметно похорошевшая Шая. Разве что под глазами темнели круги мокрой коры. Старик разъярённо раскинул крылья и выгнул коромысло шеи.
— Он что тебя обидел, да? Этот изюм из обезьяны поднял на тебя руку, да?! Я ведь этому корму для опарышей бинты-то поразмотаю! Он в своём саркофаге в воде болотной плавать будет!..
— Нет-нет, пап, он никогда! У нас всё хорошо. Мы любим друг друга.
— Любят они, — Ле стукнул длинным клювом по прутьям, убавляя пыл. — Я вот дождь люблю, но я же на нём не женюсь! Одна будешь али своего вяленого прихватишь?
— Ты же знаешь, пап, у тебя сыро, а ему нельзя влагу. Не поедет он.
— Да-да, знаю. Разбухнет, смердеть начнёт, как недоеденный олень на седьмые сутки, — Ле довольно хохотнул над столь удачной шуткой.

Шая скривилась, но промолчала. Нет, с девкой явно что-то не так. В былые времена щепки да искры бы летели. Как бы ни досадовал Ле на дочь, а беспокоиться за неё не переставал.
— Ты нездорова?
— С чего ты взял? У меня всё есть: и солнце, и канал свой с водой, и почва плодородная с берегов Нила. Даже сад тенистый специально для меня выращен. С чего мне болеть?
— А вредители? — не унимался старик. — Мало ли какая тут у вас погань рядом с мертвечиной водится.
— Вот что ты, в самом деле! Столько лет прошло, а ты всё не успокоишься! — Шая расстроенно отвернулась.
— И не успокоюсь! Я, может, внуков увидеть хочу! А какие внуки с таким зятем? Только мох на нём зацветёт разве что. Мне самому укореняться пора, а лес оставить не на кого! Вот и сижу, разлагаюсь, как старый пень! Приехать она собралась! На день? Два? Только душу растравить. Сиди уж в своём саду посередь пустыни, нечего тут добрые деревья баламутить.

Плечи Шаи начали подрагивать. Хорош отец, довёл единственное дитя. Она же примириться хотела, в гости вон собралась. Всё испортил! Или что это? Да она хохочет! Точно, умом тронулась девка. Или довела отца до белого каления и радуется?
— Чего заливаешься-то? Над стариком смеёшься, как он мается в одиночестве, без подмоги, да? Что внуков не увидит, да?

Шая, сочувственно улыбаясь, ласково посмотрела на отца и слегка приподняла подол платья. Следующие слова заблудились в длинном клюве ибиса. От шероховатого молодого ствола голени Шаи вбок уходила тоненькая веточка, на которой уже начинали проступать очертания младенческого личика. Ле так растерялся, что потерял контроль. Его выдернуло из птичьего тела, а в следующее мгновение он больно плюхнулся в своё кресло.
— Листопад тебе под ноги! — только и сумел выдавить старик, обескуражено пялясь на майну.
— Вот, скоро прикапывать уже. Подумала, что в родном лесу правильнее будет. Там и земля поможет, и ты рядом, и мама порадуется, да и мне спокойнее.

Майна выжидательно замолчала, но Ле с ответом не торопился. Да и что тут сказать-то можно? Вот пень трухлявый! Столько гадостей голубушке наговорил, а ей тревожиться сейчас вредно. И приедет, а не готово ничего.
— Что же ты припозднилась так с новостями? Место-то загодя надо сладить.
— Я же только к подснежникам приеду, успеется.
— Тоже мне «успеется»! До первого снега надо расчистить, взрыхлить, удобрить. Потом ещё песнь воды и солнца петь, а это не в один день делается, — старый Ле крепко ругнулся про себя, костеря свой ядовитый язык, и уже мягче добавил:
— Ладно уж, управлюсь, не впервой. А плакала-то чего?
— Это, — Шая смутилась, — это древесный сок приливает. Из-за отросточка.
— Вон оно как, — старик облегчённо выдохнул, но сурово добавил:
— Если девка будет, то в честь матери назовёшь!

Майна согласно кивнула. Последовала долгая пауза. Шая не решалась попрощаться первой, а Ле впал в задумчивость и, казалось, позабыл отпустить дочь. Наконец он собрал волю в узел и прошелестел с той нежностью, на какую только был способен:
— Ты это… Спасибо, что чирикнула.
— До встречи, пап. Я люблю тебя.

Птица замерла. Малахитовый огонь сигнального фонаря погас, погрузив комнату в закатные сумерки. Ле Ший сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Блаженная улыбка гуляла по его потрескавшимся от старости губам.
— И я тебя, девочка. И я тебя, — кора под глазами старика начала темнеть и поблёскивать.