Рассказ №3 Город, о котором никто не слышал

Примерно полвека назад со мной приключилась история, создавшая большой нервический отпечаток на всей моей оставшейся жизни. Ведь даже сейчас, когда прошло столько времени и память моя ослабла, я все поддаюсь тому необъяснимому и стучащему страху, когда слышу их. А именно: тугой, призывный колокольный звон, при первой чьей ноте я порывисто закрываю уши и только лишь сообразив, что медное, церковное звучание все так же доходит до меня, презрительным жестом разнимаю руки.

Когда я был в жарком Трифсфоне и в душный безоблачный день сидел в маленькой, но опрятной таверне, подсел ко мне один незнакомец. Маленький, скрюченный, словом, воровской породы человек хитрый и внимательный к разного рода мелочам: ведь по одной лишь походке, о которой я ни разу за жизнь не задумывался, он определил, что мои «кованые ноги» принадлежат сообществу Заокеанских картографов, и сделал мне предложение, от которого даже самый мудрый, недоверчивый и рассудительный Вильдванец не способен был отказаться. Маленький человек с низким скрипучим голосом, озиравшийся, словно в бегах пытался что-то сообщить, бросил мне несколько фраз и исчез так же неожиданно, как и появился. Смутно помню, как договорились мы встретиться у Каменного Грота, но те его слова, манящие двоемыслием и ясностью одновременно, я еще долго не выброшу из своей головы: «Город, о котором никто слышал. Город, ни ком что не слышал сам»

Я пришел на место с большим походным рюкзаком, видимо, предполагая, что путь будет долгим, но Ян – так звали незнакомца – явился с флягою пропащего тмерского (бродяжничьего) сидра, не захватив с собой и простой кожаной сумки! Не помню как, но я поверил, что Город, о котором никто слышал, находится совсем близко, и, с любопытством заглядывая вперед не знакомой мне ранее дороги, пошел вслед за краснолицем Яном.

Опальные Горы, по чьим крутым, извилистым дорогам мы ходили, считались нейтральной территорией между двумя государствами – Мариином и Равией, которой принадлежал маленький и засохлый городок Трифсфон. Однако, сколько бы не твердили в местных газетах о прозрачности Большого Торгового пути через Опальные Горы, ни разу бы я не согласился, что члены равийской разведки оставили бы все здесь без присмотра.

Итак, вы, наверное, спросите, к чему я все это рассказываю? Да ведь город тот, о котором никто не слышал, не мог находиться здесь, внутри самого охраняемого, пусть из подполья, но тысячью парами глаз наблюдаемого места, где мы свободно слонялись и отчего-то ни разу не опасались быть уличенными в своей выходке. Хотя, наверное, я помню отчего:

– Бела дорога, корж, – объяснял мне Ян.

Коржом местные бродяги называли всякого клиента, которого не собирались грабить, а только продать свои услуги. К слову, да, я должен был заплатить ему пополнением запаса фляги, насквозь пропахшей дешевым сидром и белым джином, который бродяги Трифсфона распивали в дружной высококультурной компании.

«Бела дорога» означало – чисто. Никого рядом нет, опасности не предвидится. Но отчего ему было знать, что действительно «бела дорога». А оттого, что шли мы путем, неотмеченным на картах, и ни одной душе, кроме большеглазого узкоротого Яна неизвестным.

– Бермудова Тропа, корж. Так называть дорога, – говорил он, не скрывая акцента карманного ворюги. Слава богу, мой глаз наметан на все их хитрости и прельщения, да и сам я, в общем, не лыком шит.

Как начало смеркаться, Ян объявил о привале. С трудом обговорив план, мы разделились в поисках подходящего места, но когда я вернулся туда, где мы порешали встретиться, Яна и след простыл. Тогда с пару часов я прождал его, не решаясь кричать в столь открытом месте и, очевидно, предупреждая возможность всякой западни.

Конечно, я знал, как возвращаться в город, но жажда знания и долгожданного успеха беспрестанно манили. Бермудова тропа, она же «Бела дорога», уводила далеко в плоскогорье, соблазняя загадочной, таинственной дымкой впереди призрачной равнины. Не помню, сколько я шел – не знаю даже, как после всего, что еще случится, проснулся в трактире, где повстречал Яна, но светлое мягчайшее золото равийского солнца все так же блестело в безбрежном океане неба, будто и вечер не настал и ночь безлунна не сменилась.

К сожалению, мое сознание категорически отказывается вспоминать, как я увидел первого жителя ранее не существовавшего города. Рисуется лишь желтое, бесстрастное лицо с далекими глазами и плотно сомкнутыми губами. Вокруг были, наверное, дома, постройки, какие-то механизмы, но из начала я помню только смуглое лицо и его бледный истончившийся рот, недвижный и неколебимый. Я спросил человека, как назывался город, но он мне не ответил: посмотрел любопытно и почти сразу же пошел дальше. Тогда я нагнал его и еще раз повторил свой вопрос. Человек протянул мне ручку и, кажется, сильно изумился отсутствию у меня бумаги. Тогда, нахмурив белые и спутанные брови, не раскрывая серого, обветрившегося рта, он протянул мне и бумагу.

Вы, наверное, устали от моих корявых и нескончаемых объяснений, но, опять же, повторюсь, что историю я помню урывками, и с трудом у меня выходит формулировать что-то внятное. К неизбежному читательскому сожалению, должен сказать, что, боюсь, придется вам представить и принять, что в тот момент, когда я вывел первую букву своего вопроса, тысячи и тысячи новых лиц – абсолютно не слышащих, все со своими ручками и стопкой пергамента в сумках и рюкзаках – поселились в одной из ячеек неисправной памяти. Мой вопрос сразу же переменился, и я спросил человека, был ли здесь кто-то слышащий – способный понять меня в полной мере и объяснить принципы глухого поселения.
Как закрываем мы глаза при свете сумрачной луны и просыпаемся в лучах рассветного зерцала, так и сейчас, позвольте же, мы кое-куда переместимся – в самое сердце моего рассказа и бессознательной тревоги.

Влекомый какой-то сверхъестественной силой или же просто указанием немого паренька, я взбирался по длинной и крутой лестнице. И, кажется, годы я взбирался! Десятилетиями волочил неподъемные ноги по белому мрамору, прежде чем стрельчатый свод таинственного храма не выглянул на свет! Может, оттого я почти ничего не помню, что мозг мой постарел нимало на полвека, когда ни мир вокруг, ни тело рискового путешественника ни чуть не изменились… Но опустим детали. Гораздо важнее тело – бездыханное, засохшее тело – краснолицего человека, которое я обнаружил на выбеленном крыльце. О, какого было мое удивление, когда в человеке том я узнал бродягу – тощего скрюченного Яна, проведшего меня в это злополучное место и исчезнувшего неожиданно и случайно, чтобы закончить жизнь на крыльце священного собора. Ко всему прочему, на нем не было ни следа от ранений и другого физического вреда, так что с моей стороны было весьма логичным предположить, что Ян умер от сердечного приступа, и боязливо, но обязательно переступить порог выбеленного храма.

Немая тишина стояла вокруг. Как только я зашел внутрь, и меня она окольцевала, будто бы лишив дара речи и сделав беззвучным дыхание. Но вот, в чистейшей пустоте, заполненной ничем и всем одновременно, я расслышал гулкие шаги, доносившееся откуда-то сверху лестничной площадки. Вскоре и слова, те самые слова, недоступные жителям таинственного города и, казалось бы, совсем вымершие влетели в мои уши. Я ухватился за них как за борт спасательной шлюпки и выплыл к незнакомцу, сияющему гордым величием и циничной ухмылкой самого дьявола взирающим на такое жалкое создание, как я.

– Что сталось с беднягой на крыльце? – помню, спросил я у него.
– Звенели колокола, – отвечал Дьявол, и его темные, опальные глаза блестели опасным, но таинственным инеем. – К несчастью, он расслышал.

И снова я не помню слов, но даже сейчас ощущаю, как властный безликий голос, будто бы из недр земли исходящий, точно жестокий тихоокеанский шторм взывает к покаянию и заставляет бедные мои уши лихорадочно вздрагивать при одном только упоминании загадочного рока – неизвестного, появившегося из ниоткуда громадного колокола, своим звучанием хоронящего каждого, кто его расслышит.

Взбираясь по лестнице, я внимал каждому слову Дьявола, но неизменно боялся, что в момент неожиданный и неопределимый звон из преисподней дойдет до меня и заграбастает в ад. Черные глаза видели это и будто бы насмехались над моим двоемыслием.

– Как вы думаете, почему горожане не могут вас понять? – обратился вдруг Дьявол.

Я вопросительно на него посмотрел, не в силах произнести и слова.

– Они не слышат. Не могут говорить. И если для первого обычно требуется одно маленькое вмешательство – второе достигалось долгие и долгие века, пока люди наконец не утратили способность излагать мысли. Хотя, даже сейчас язык их не оставил – запечатлелся на бумаге, но, уверяю вас, скоро я придумаю еще что-нибудь, и это «что-нибудь» уничтожит язык навсегда.

– Позвольте спросить, что за «вмешательство»?
– О, всего лишь сок красноцвета! Кровавый яд вливают в уши каждому новорожденному, чтобы смертоносные звона не добрались до бедного дитя.
Я поморщился от безобразной картины, всплывшей в моем потрепанном сознании. Затем, превозмогая страх и одновременно утоляя свое любопытство, я спросил:
– Но что вы имели в виду, говоря «придумаю»?

Прежде чем Дьявол ответит, пройдет еще какое-то мгновение, сквозь которое мы пронесемся и очутимся в величественной янтарной колокольне. Среди златых блаженных звонарей здесь вянет и молчит серый потускневший колокол, казалось бы, вобравший в себя тысячи невинных жизней с помощью смертоносного звучания. А свет не гаснущего солнца все так же ложится на меня, заставляя думать, что время остановилось, как только я ступил на горькую Бердмудову Тропу.

Мы подходили к колоколу, а я все размышлял: «Как может человек живой узнать, что это колокол звонил и именно он чинил тут горечь и погибель?» А Дьявол знал и явственно предугадал мои слова своим ответом:

– Однажды я поспорил. С кем – неважно. Послание ты все же передашь. А спор тот вот в чем заключался: возможно ль погубить язык? Вернуть людей их инстинктам и заставить вновь друг друга понимать на уровне животном, правильном уровне? Я знаю, что выиграю в споре, и тогда, когда брат мой ужаснется, я сражу всех людей величайшим обманом! А ты… Ты, мой дорогой человек, был выбран мной. Мне нужен был посланник, который известил бы моего брата о текущих успехах. Видишь ли, домой мне путь заказан, покуда один из нас не выиграет спор. Так что позволь мне, человек! Позволь мне ударить в колокол, и пусть никто его кроме тебя не услышит, щелкнуть пальцами и своею силой отправить тебя на небеса!.. Постой! Я передумал. Ведь жизнь твоя длинна, а я несправедлив. Ты жди! Однажды вновь я позову, и тогда ты передашь мое послание. А пока иди. Иди, если не хочешь быть захороненным под валом искусного обмана и не хочешь ощутить сок красноцвета в своих внимательных ушах!.. А я буду здесь. И когда ты вернешься – не слова, выведенные на листе пергамента чьей-либо рукой, приведут тебя в храм – ведь никто более не сможет написать и единой буквы – а вечное осознание того, что конец твой расположен здесь, в стенах чудесной колокольни, закаленной неправильной смертью и обманом тысячелетия.

И вот я здесь, снова в таверне засохлого, удушливого Трифсфона. Мне семьдесят семь лет, и я проснулся от пятиминутного сна, чтобы увидеть перед собой знакомое, ничуть не изменившееся красное лицо, ту же скрюченную спину и те же воровские глаза внимательного Яна. Взглянув на него призрачно и уныло, я заканчиваю писать последнюю строку своего рассказа, оставляю рукопись на столе и иду за бродягой. Наутро мы снова отыщем Бермудову Тропу, и вновь я найду его тело на мраморном крыльце священного собора.

И лягу с ним, наверное, после разговора с Дьяволом.