«Ты такая красивая!», – за все мои двадцать лет никто никогда не говорил мне это. Он первый. Сын человеческий. Миссия.
Мы путешествовали в старом школьном автобусе по западу Америки. Останавливались на ранчо и просто на полянах. С цветами в волосах мы, Его нимфы, бежали через лес, а Чарли играл нам на флейте. Мы любили Его и всех тех, кого должны были любить. Мы были счастливы и шли на всё, чтобы оставаться семьёй. Даже на убийство.
Эта свинья ЛаБьянко. Ему больше не придётся посылать своих детей на войну. Двадцать шесть резанных и четырнадцать колотых – много ли?
А эти богатые девки? «Мама, мама!» – кричала блондинка, – «Дайте хотя бы родить!».
Каждый день я просыпаюсь с осознанием того, что я, Его Кэтти, — разрушитель самой драгоценной вещи на Земле, жизни. И заслуживаю просыпаться каждый день и знать это. Все пятьдесят лет. Здесь, в тюрьме.
А Мэнсон лгал, когда говорил, что никому не приказывал совершать убийства.
Это тот рассказ, где драма превратилась в фарс, а “Иванов с топором” в Нео? Вот тут, кстати, видятся некоторые исторические аллюзии. И видится рука Барона, сжимающего камушек из Рейхенбахского водопада. Либо авторская, либо критиканская ))