Рассказ №32. Лифт

Представьте, что мир пошёл по другому пути.
Автор.

В канун Нового года мой хороший друг и даже приятель, господин Мостовский, давал приём. Когда дамы устали от танцев, а господа перешли от шампанского к анисовой водке, некто Шредербохер поведал нам такую историю…

 * * *

Случилось это, в году две тысячи не помню каком, зимой.  Постоянные дожди сменялись лютыми морозами с метелью, а милостивые государи, по такому случаю, всё чаще сидели на квартирах или зимних дачах. Да и китаянка ударила с новой силой.

Довелось мне с новыми фильтрами хаживать в гости  к механику Зистерсу. Вам это имя сейчас ничего не скажет, но на пересечении Водопроводной и  Тухеса, это был высочайший ум, пред которым сам Менделеев  меркнет.
Как и сейчас, Зистерс давал замечательный приём, было всё,  даже икра сибаса*. Вкусный он, шельмец.
К своему стыду, из-за длительного  сидения дома, я набрал пару лишних фунтов и с трудом входил в свои парадные брюки. Шинель ещё держалась. Наевшись в гостях до отвала и напившись до чертей, я в благом расположении духа  двинулся к себе на квартиру. По дороге хвать, а пуговица, которой брюки держать должно, взяла и просвистела , как из мушкета.  Шинель оказалась последним  бастионом перед полным оголением. Дабы не вышло казуса, и прохожим не пришлось наблюдать исподнее, я двинулся домой мелким шагом.
Жил я тогда на Староконной, в новом высотном доме с подъёмным механизмом, или, как сейчас стало модно говорить, лифтом. К моему счастью,  я был уже почти у апартаментов, когда случилась оказия, и дошёл без происшествий.
Но стоило мне войти в узкую комнатку подъёмника, как за мной тут же проследовала дочка моего соседа, купца Плюгавина.  Девица, надо сказать, красотою лепа,  глаза, как яблоки, грудь только налилась, хотя и был уже девятнадцатый год.  Носик, как у Миневры, ручки, словно струны арфы. На ней было прекрасное соболиное манто, а в руках умофон, сникаркерс, коук , жареный развесной картофель и маленький ключик от их квартиры.
Девица поздоровалась и нажала клавишу нашего с её отцом этажа.
Господа,  вы должны понимать, что и без того разгорячённый, я не мог не отреагировать на появление прелестницы, а тут ещё и недоразумение. Умудрилась она ключик на пол уронить и, теряя части своей ноши,  пробовала его поднять. Сделав поворот  на все сто восемьдесят градусов её меховая шапка уже почти упиралась мне в причиндал. Тогда-то кровь взбурлила, и я, сам того не ведая,  изъявил желание помочь  прекрасной даме. Но не рассчитал сил.
Поднял ногу, брюки,  до того момента удерживаемые шинелью, упали. А двери творения господина Отиса** разъехались, на площадке стоял отец девицы, ожидавший её возвращения из училища.
Несколько мгновений мы все пребывали в оцепенении, подобно соляным столбам. Первым вышел из себя господин Плюгавин. Что он только не кричал , по матери меня обзывая. Выбросив дщерь из лифта и стараясь надеть на меня  отказывавшиеся держаться брюки, он едва сдерживал гнев вымещая его на рассыпавшемся картофеле, на непослушных штанах и моём чутком слухе.
Его надобно понять прежде, чем решать о нём что-то плохое.
Невинная дочь должна вернуться из института, но открывается дверь, она стоит  на коленях перед великовозрастным соседом, портки которого вдобавок сняты, а из кальсон  выглядывает шлагбаум. Поднятый, согласно всем биологическим законам.
Положение усугубляла моя неспособность объяснить, что девица невиновна, но разгневанный отец слушать меня не хотел, да и не понял бы. Пьян я был, господа.
В конце концов, сдавшись в попытке натянуть на меня брюки, доселе уважаемый сосед плюнул мне в лицо, ещё раз грязно выругался, схватил плачущую горькими слезами в стороне дочь, и уволок ея в свою квартиру.
Ошарашенный сим казусом, но не готовый к выяснениям, я проследовал в свои апартаменты. Спать хотелось, жуть. Только одел ночную рубашку, как ко мне гневно постучали.
Готовясь к объяснению, может даже на шпагах,  я приоткрыл засов. Не успел этого сделать, как, подобно вратам Берлина в одна тысяча девятьсот сорок пятом году,  дверь слетела с петель,  на грудь мне была брошена соседская дочь, позади которой возвышался её отец, вслед за ней влетело несколько  чемоданов, котомок и шляпных картонок. Я не подозревал способности моего соседа переносить в одной только деснице столько вещей сразу,  даже порадовался, что он не имел чести атаковать кулаком по носу ещё в лифте.

Последним аккордом этой трагикомической пьесы стала пачка векселей влетевших мне в лицо.

– Платите теперь вы, сударь, долги за бескрайние платья, шубы и её обучение, – бросил вслед рассыпавшимся бумагам купец.
– А тебя, пока в паспорте штампа стоять не будет, видеть не желаю. – заявил он дочери, козырнул и скрылся за своими дверьми.
Такого я, признаться, не ожидал. Девица тоже. В слезах она бросилась к родительским дверям, умоляя пустить обратно.Так прошёл час. Протрезвев, я собрал бумаги, аккуратно расставил в приходной пожитки несчастной и вернул на подобающее место дверь. Стоит ли говорить, что сон, как рукой сняло.
Всё это время Елизавета, так звали дочь соседа, причитала у дверей родителя. Мне всё  жальче было на неё смотреть. Ведь в этом её несчастье, право, только моя вина. И маленькая доля младой рассеянности.
– Пойдёмте, Елизавета Кузьминична, я велю постелить Вам в гостевой
– Оставьте, господин Шредербохер, разве вы мало горя мне причинили? Если я пойду, мой батюшка безвозвратно уверится, что я виновна.
По здравому размышлению, правда оставалась за ней, пока она не примет наказания и не останется со мной.
Я постучал в двери соседа. Он не открывал. Я заколотил громче. На что услышал:
– Господа, я вас не знаю. Если вы продолжите ломиться в дверь, у меня не останется выбора. Я воспользуюсь своим законным правом*** и пристрелю разбойников на месте. Учтите, господа,  револьвер у меня при себе.
Отринутая дочь пуще прежнего зарыдала, но ненадолго. Затихнув, она начала сползать на пол. Подхватив девицу на руки, как первую жену тридцать лет назад, я испытал целое море приятных воспоминаний. По чести сказать, все чаяния из лифта на мгновение вернулись. Но и тогда, и сейчас, оставаясь честным человеком, я не стану пенять  на беспомощность ближнего или ближней, дабы воспользоваться правом сильного, чего бы это ни касалось. Друзья не раз корили меня за это мягкосердечие.

Позвав прислугу, я приказал стелить постель в гостевой.
– Ваше благородие, может лучше в опочивальне? – странно щерясь, спросил дворецкий.
Я завёл его, когда мода на английские дома снова вернулась, несмотря на военную гонку.
– Ты что себе позволяешь, это дочь соседа нашего. Волею судьбы и  странного казуса, она оказалась отринута из отцовского дома.
Девица страдальчески застонала у меня на руках
Тихон пожал плечами и направился в гостевую. Аккуратно, как перо голубки, я нёс молодую особу и сам молодел. Волна жара и далёких воспоминаний гладила нежным опахалом.
Тихон говорил медленно, работал быстро, за это я всегда ему и платил.
И в тот раз он не сплоховал. За минуту подготовил кровать. Когда я уложил и заботливо укрыл гостью пуховым одеялом, Тихон продолжил:
– Зря вы это, барин, видел я, как именно она отринута была. Ну чего греха таить, лакомая ведь, – глаза Тихона сладострастно заблестели, –  давно думал, куда вы смотрите. А вы, благородие, оказались не лыком шиты, да не пальцем деланы, нашли как. Никогда б не подумал, что вы её в лифте пользуете.
Я оказался в положении Конандойлевского полковника Шолто. Мои слова подвергал сомнению даже самый верный слуга.
Тут-то меня и осенило. Случившееся на пороге, не результат одного мгновения, это произошло из-за долгого заблуждения. Явно, что не только Тихон заблуждался.
Верно и сосед мой был такого же мнения. От чего он ждал дочь  у лифта, как жандарм в засаде. У неё был свой ключ. Я выглянул в окно, и тут меня осенило вторично. На снегу у парадной было две вереницы, уже довольно сильно присыпанных, следов. Я, в своём пьяном забытье и заботе о брюках, не заметил, что девица шла рядом и не по воле случая протиснулась в лифт сразу за мной.
“Но он же порядочный и разумный человек, должен понимать, что институт кончается поздно, на улице пустынно. А дочь, узнав добродушного соседа, пошла вслед за мной. Хоть как, но безопаснее” – мысленно рассуждал я.
Но револьвер всплыл в памяти весьма нешуточной угрозой.
– Так Тихон, – провозгласил я, закрывая дверь гостевой комнаты, – если сунешься к ней, то пеняй на себя.
– Сам знаю, барин, она же пред Отцом небесным Ваша.
– Надеюсь,  ты внемлил моему наказу.
Поразмыслив ещё миг, чувствуя, как заходится усталое сердце,  я спросил слугу:
– Вот с чего ты, черт тебя дери, это взял?
– Барин, да даже если бы и в первый раз это у вас было. В хмелю, всяк поймёт. Но разве не видели вы, как она на Вас смотрит?
Тут меня осенило в третий раз, но я повторил вопрос:
– Мало ли, как смотрит кто на кого, это ещё не означает, что у них что-то есть или они могут быть вместе.
– Воля ваша, благородие, но не упустите своё. Хотя, вы уже не упустили.
“Утро вечера мудренее” – заключил я про себя, махнул рукой и пошёл спать.
Снилось мне, что скачу на вороном коне, да по сугробам, сзади палят, а я машу шашкой окропляя чей-то  голубой кровью девственно чистый снег.
Проснулся я от шума из приходной.
– Что там, Тихон?
– Воля Ваша, барин, но сосед ваш, купец, изволили отбыть, надо полагать, на дачу. Целый обоз саней у ворот стоит.
– Что ж ты дурень ждал, почему не разбудил? – закричал я на дворецкого, который любому покажется денщиком после такого. Вскочив с кровати, я ринулся к окну, только чтобы узреть, уносящиеся за угол сани. На снегу был Содом от следов людей, коней и саней.
“На голову болен, что ли, сосед мой, – пронеслась залётная мысль, – кони то на что, если у ворот десяток снегоходов”.
Это многое бы объяснило. В груди заломило от жалости к несчастной покинутой деве:
“Что же она перенесла в доме такого человека?”
Вспомнив, я направился в гостевую. А там – она. Ночью  переоделась в подобающее сну одеяние. От разбросанных по подушке волос мне опять захотелось вскочить на коня, и шашкой рубить во все стороны, лишь бы ей хорошо сделать.
Залюбовавшись, я заметил, что на туалетном столике присутствует пустой стакан из-под молока и блюдечко с хлебными крошками. Всё с моей кухни. Взяв это, я направился за дверь.
– Ты что, окаянный, за сударыней не поухаживал, – напустился я шёпотом  на шельму под дверью, – на, вот,  держи. Да вымой. Когда прачка приходит? Чтобы выстирала её платье. Поживёт она ещё у меня.
– Барин, пуркуа па? Но вы же сами под страхом кары велели не соваться к ней. Я был тих и нем, когда она копалась в вещах в приходной, а потом ещё и на кухне. Она вообще меня не видела.  И да, ваше благородие, ай вы не промах. Не даром о вас вся дворня говорит.
– Что говорит?
– Да то и говорит. – подмигнул Тихон.
– Я тебе сейчас задам,  – с напускным гневом проговорил я.
Пройдя в салон, я обратил внимание на ажурные неоновые часы. Было уже восемь утра. Пора будить гостью. Институт как-никак.
Но тут со стороны гостевой послышался шорох. С горьким видом, уткнувшись в умофон, девица проследовала к двери в парадную, даже не поздоровавшись со мной.
– Вы собираетесь молчать? – нахмурился я.
– Простите, мсье, но мне нечего вам говорить. Я благодарна за приют, но более жизни нет. Остался только выбор, в море броситься или под паровоз, подобно Анне Карениной, лечь.
– Я вам так противен?
– Вы мне омерзительны. Простите, я не могу лгать. Но это не самое страшное, я бы могла вас стерпеть, если бы ещё не выяснилось, какого мнения обо мне мой родной батюшка.
Она не сдержалась и зарыдала.
Я подошёл к ней и по-отечески обнял за плечи.
– Полно те, дитя, я уговорю Вашего отца сменить гнев на милость. В этом досадном недоразумении ничьей вины нет. Лишь совпадение, с моим туалетом случилась неловкость, а вы в этот момент уронили свой ключ.
Она оторвала заплаканные щеки от моей груди и с надеждой посмотрела в глаза.
– Вы правда это можете? И вы откажетесь от такой лёгкой добычи? – едва слышно залепетала она.
– Вы явно меня не поняли, сударыня. Вы мне не добыча, вы гостья и вольны распоряжаться в этом доме всем, как в своём.
Она опять упала мне на грудь, но в этот раз обняла в ответ.
Ах эти тёплые объятия. Я так давно их не испытывал, что сомкнул свои, подобно стальным клещам. Елизавета не отстранилась.
Около пяти минут так и простояли.
Отерев щеки и  глаза, девица тихо, но уже не скорбно, сказала:
– Я готова пожить у вас, пока вы не разрешите этот скандал.
Она легко поцеловала меня в щёку и упорхнула за порог.
Вот тут на меня накатила ревность. Я представил, что ей, моей, может встретиться десть, а то и дюжина молодых и бравых мужчин. Что любому стоит только пальцем поманить, она уйдёт от меня за тридевять земель. А там и отец может поменять отношение, и забрать её у меня.
Глубоко вздохнув, я вспомнил множество литературных героев и себя когда-то в таком же положении. На это есть простая истина: “Беспочвенной ревности не бывает, но и ревновать всегда рано или уже поздно”. На этом я отогнал мысль пустить парочку беспризорников проследить за моей прелестью.
“Неужели у её родного отца были такие же мысли?” – сублимировалось моё эго.
“Ах, доктор Фройд, обнимали ли вы кого-нибудь, кроме своей Марты, – подумалось мне, – уж
Карлу то досталась прелестная Сабина”. Я вспомнил фотографию с датами 1885-1976.
Целый день, друзья, я пытался написать письмо отцу моей институтки, но выходили только оды, сонеты, и серенады. К вечеру что-то получилось:
“Доброго Вам здоровья, милостивый государь! Пишет вам сосед! Вы намедни неверно поняли случившееся. Каюсь, раздался в ширь. Штаны не выдержали, еле до дома дошёл. В лифте Ваша дочь уронила ключ, хотел ей помочь. Был навеселе. Двинулся,  остался в кальсонах. С уважением, инженер Шредербохер”
“Написано сумбурно, но передаёт переживания дня, –  подумал я, – должно показать благие намерения”.
Ещё не стемнело, а моя институтка очень уставшая была уже дома. Да, друзья, дома.
– Вы выполнили обещание, – устало спросила она.
– Я написал Вашему батюшке на дачу, – будем ждать.
– Ах, боюсь, что всё это бесполезно. Он не берёт умофон и в “Связисте” не отвечает. Я послала телеграмму. Представьте, с почты. Но не надеюсь на ответ. Если отец в чём-то уверился, особенно, если видел, как он думает, своими глазами, то его ничем не переубедить.
Она сняла манто и, не глядя, передала его какой-то девушке.
– Господин Шредербохер, Николай Иоильевич, это моя служанка, Глафира,  отец уволил и ей некуда пойти, представляете.
– Пусть остаётся. – ответил я, заворожённый локонами, выпавшими из-под шапки Елизаветы.
Она подошла ко мне, искрясь улыбкой.
– Знаете, вы мне больше не противны. Вы показали, что хотите мне добра, даже наперекор своей выгоде.
Она прижалась к моей груди, содрогаясь всем телом. Я не мог не ответить.
Мы весело поужинали, она рассказывала курьёзы своей институтской жизни, Тихон сладострастно поглядывал на Глафиру,  я любовался Елизаветой. Всё было похоже на семейную идиллию.

Гром грянул утром, когда пришло бумажное письмо от отца Лизы.

“Вы подлый старый мерзавец, сударь, вы смеете врать в письменной форме. О ваших встречах и переглядках с моей уже бывшей дочерью знает вся дворня.  Что тут спорить,  если из губернского дворца мне приходило сообщение, что какой-то  возрастной человек очень часто разговаривает с моей дочерью. Что за вздор вы удумали. У меня есть ваше фото. Вы с ней  каждый день общаетесь, дарите ей цветы! Без уважения к Вам обоим, Кузьма Плюгавин.”

К письму прилагалось фото, на котором я действительно дарил Лизе цветы. Это было на восьмое марта. Я тогда потратил целое состояние, и подарил всем девушкам моей фабрики цветы. Одна болела, ей я заказал доставку в больницу. К сожалению, бедняжка скончалась от китаянки за день до того, цветы доставили обратно, их я и подарил моей Лизе.
Я перестал себя одёргивать от таких мыслей, но моя уверенность и намерение оставаться несчастным влюблённым не изменились.

“Всему своё время, – думал я, – её время ещё придёт”.

Я обрисовал ситуацию Елизавете,  совместно мы решили не оставлять попыток. Это выглядело так:  она рыдала у меня на плече, я обещал, что всё будет хорошо.

Так продолжалось полгода.
Я писал письма, звонил, получал отказ. Елизавета писала и отправляла телеграммы и связист-сообщения. Домой она стала приходить всё раньше, я даже стал контролировать, бывает ли она в институте. Она всегда была там, а оттуда возвращалась сразу домой.
Целовала меня при входе, отдавала одежду Глафире,  даже здоровалась с Тихоном, который расцветал от этого. Глафира  так и не уступала его поползновениям.  Затем мы ели, смотрели синематограф и копались в Миросети.
Изредка мне приходилось заниматься делами фирмы, но приказчики справлялись превосходно, ни один из посланных мной шпионов не нашёл нарушений. Биржевые сводки не врут. Несколько раз сама Лиза внесла предложения, принёсшие фирме ещё несколько миллионов. Всё для дела.
Наши дни сменяли друг друга, у моей гостьи появлялись всё более серьёзные увлечения.
Но однажды моя девочка пришла в слезах и с письмом:
“Уведомляем Вас, что, в случае дальнейшей неуплаты, Ваша дочь будет исключена из Есского института.”
Тут-то и всплыла моя забывчивость. Векселя. Я забыл о векселях.
Немедленно связавшись с адвокатами, я направил гневное возражение по всем инстанциям. Возможно, перегнув палку, так как к следующему утру меня лично навестил заместитель ректора, умоляя “отозвать своих псов”. Но “псов” отозвать было не так-то просто, если они чувствовали  добычу. Остановить их могла только альтернатива. И глава филиала фирмы “А.Я. Пассовер и Сыновья”  дал мне понять, что институт теперь либо заплатит мне, либо я буду платить фирме.
– Выживет ли институт после этого дела? – спросил я его.
– Будьте покойны, мы не снимем  с них даже десятую рубашку.
И вышло так, что уже сам институт оплатил обучение моей Лизочке.
Когда огласили решение суда, прошло ровно десять месяцев с событий в лифте.
Как ни странно, Лиза купила моё любимое крем-марго. Его доставили на вертолёте из Парижа. Она украсила  десерт ангелами, атлантами и кольцами. Всей скромной семьёй, включая Глашу, которая уже была на сносях от Тихона, и самого Тихона, мы провели небольшой праздник.
В эту же ночь моя единственная пришла ко мне из своей опочивальни.
– Я хочу, чтобы меня любили вы и никто другой. – заявила она, стоя в одной ночной сорочке.
– Дитя, я вас действительно люблю, но не могу дать Вам то, что вы просите. Вы слишком молоды и будете несчастны со стариком. Анну Каренину помните?
В ответ моя красота лишь холодно улыбнулась, проскользнула ко мне под высокое пуховое одеяло и прильнула всем телом.
– Но вы же не её Алёшка, вы мой рыцарь на пылающей звезде. – прошептала она на ухо.
Это было лучшее, что случилось со мной за последние двадцать лет.
Через месяц, в день её девятнадцатилетия, мы устроили пышную свадьбу. Балдахин было видно из любой точки города. На свадьбе присутствовал министр, личный посыльный Его Императорского Величества и  ещё несколько тысяч человек. Каждый получил подарок сообразно своему званию: Дворники дома, а депутаты музыкальные шкатулки.
Я её любил день и ночь, я её любил при свете звёзд и в самых далёких пещерах…
* * *

Господин Шредербохер затих, мерно покачивая свой стакан. Все затаили дыхание. Никто не мог до конца поверить в историю этого невзрачного человека.  Но молчание заставляло  безотчётно бояться.
– Не томите, сударь, заканчивайте свою историю!
–  Она ещё не закончена, я, в свои шестьдесят, отец шестерых детей, старшему из которых десять. Мальчики взяли всё лучшее от нас с женой.
– А отец Вашей супруги?
– Он оказался банкротом и не мог платить.
– Выходит, он Вас обманул?
– Возможно, но я выкупил его долги.
– В чём соль, зачем вы нам это рассказали? – спросил джентльмен с тростью.
– Хотел поделиться счастьем.
– Но жена, как она сейчас, где она, что делает?
– Жена делает, что захочет, вот, вчера она купила это здание под общежитие  фабрики,  завтра мы начинаем ремонт.

* * *

Шредербохер встал, допил свой томатный сок без малейшего признака алкоголя и вышел через чёрный ход.
Мораль этой истории можно искать во многом. Мечты сбываются, или все желаемое гораздо ближе. Хотя многие из собравшихся не поверили таинственному гостю, имя которого совершенно никому не было известно, на следующий день выяснилось, что Мостовский проигрался и был вынужден продать дом. Сейчас там действительно общежитие.
Я не мог взять в толк, зачем этот странный  человек всё нам рассказал, но вот вчера призадумался. Мне и самому не мало лет, трамвайное дело процветает, и у соседа дочка на выданье…

^{*сибас – лаврак обыкновенный, промысловая хищная рыба. В одних странах деликатес, в других дешёвая закуска.}

^{**Элиша Грейвс Отис (1811 -1861) –  изобретатель современнного лифта и основатель компании Otis Elevator Company.В дореволюционных источниках часто говорят “машина Отиса”, элеватор или лифт прижилось не сразу.}

^{***В дореволюционной России было свободное ношение и продажа оружия. Револьвер считался городским способом самообороны.}

ОТЗЫВЫ КОМАНДЫ ЖЮРИ

Отзыв от Кирин59

В стране Память время всегда и только одно – настоящее.

Стивен Кинг «Песнь Сюзанны»

Вновь отступая от стандартной канвы рецензирования, скажу Вам, Дорогой Автор, что написать этот отзыв было не просто. Я несколько раз подходил к нему и несколько раз откладывал (однажды даже остановился на трех немалых абзацах, пока не понял, что пишу не то). И причина не столько в Вашей работе (а она неплоха), сколько в авторе этих строк.

Мне нравится писать развернутые отзывы. Это занятие вызывает приятное чувство новизны, исследования ранее непознанных территорий и ощущения (хоть и не уверен, что оно подлинное) собственного писательского роста. А все потому, что я не люблю эпистолярный жанр, но, как видно из отзывов, мне постоянно хочется общаться с авторами, хочется поделиться мыслями об их работах и поделиться собственным опытом (надеюсь, что за десять лет его хоть немного да накопилось).

Однако когда работа оказалась близка к моим представлениям о хорошей истории, я вдруг растерялся и не знал с чего начать отзыв. Потом решил: а почему бы не начать с этого?

Или с этого: прошу считать мой отзыв не столько отзывом, сколько письмом к Автору. Брошу себе этот вызов во всеуслышание, надеясь, что Вы, Дорогой Автор, не сочтете его (и мой вызов самому себе и сам отзыв, написанный в подобном стиле) достойным осуждения.

Итак, перед нами рассказ с незамысловатым названием «Лифт». Не просто рассказ, но история внутри истории – как я люблю (если Вы мою любовь разделяете, то советую найти и почитать комикс Нила Геймана из цикла «The Sandman. Песочный человек» за № 18, который называется «Мечта тысячи кошек» – потрясающая история). Есть рассказчик, что повествует о некоем Шредербохере, который рассказывает на светском вечере свою историю.

Первое, что поразило (и приятно удивило), это имена персонажей. Мостовский, Николай Иоильевич Шредербохер, Зистерс, Плюгавин. Одни эти имена сами по себе уже довольно необычные, чтобы их запомнить.

Авторский эпиграф может показаться претенциозным, но, по-моему, он вполне обоснован, поскольку мир рассказа кажется обычным, но это не так – перед читателем параллельный мир. И этот иной мир содержит детали, которые могли бы вызвать вопросы, не будь перед рассказом эпиграфа. Например, новые фильтры Шредербохера или неоновые часы.

Эти маленькие, но заметные детали мастерски распределены по повествованию, чтобы сложить общее впечатление о мире рассказа, хотя собственно о самом этом мире напрямую ничего не сказано. Более того – мир практически никак не влияет на историю. Это ли не признак хорошей истории?

Плюс хорошо выдержанная стилистика повествования, без вычурности, с яркими фразами и устаревшими, но понятными словами.

И, заговорив о словах, не могу не обратить Ваше внимание на некоторые особенности текста.

Хотелось попенять на определенное количество лишних уточнений в рассказе Шредербохера. «Мой сосед», «мой батюшка», «моему счастью» и прочих. Однако в том и заковыка, что все они в РАССКАЗЕ Николая Иоильевича. То есть Рассказчик как бы в режиме онлайн передает читателям его прямую речь. А нам с Вами прекрасно известно, что человеческая речь литературной чистотой не отличается. Но в то же время центральная история составляет девяносто пять процентов всего рассказа, и не замечать лишние слова было непросто. Но я все же справился, поэтому, учитывая обстоятельства, оставлю их на Ваше усмотрение.

Это касательно истории Шредербохера. Но в истории Рассказчика лишние уточнения (свой стакан, свой томатный сок) мне оправдать нечем – они часть повествования.

Некоторые мелкие ошибки (вроде забытых точек, опечатки или некоторого количества забытых/лишних запятых) хоть и не портят общего впечатления от рассказа, но говорят о нехватке времени на редактуру. Если это первый вариант текста, то написан он очень и очень достойно. Но я все же советовал бы оставлять время для редактуры хотя бы таких мелочей – у иных читателей любые, казалось бы, незначительные детали могут вызвать раздражение, негодование и бог весть что еще. Мне вот, к примеру, недавно пеняли, мол, читать диалоги с кавычками тяжело.

Еще хочу поделиться мыслями относительно конкретных фраз Вашей работы. Разумеется, аргументировано, но не без доли субъективности, так что воспринимайте на свой страх и риск.

Самый первый абзац:

«В канун Нового года мой хороший друг и даже приятель, господин Мостовский, давал прием. Когда дамы устали от танцев, а господа перешли от шампанского к анисовой водке, некто Шредербохер поведал нам такую историю…»

В финале место действия истории Рассказчика оказывается очень важным для обеих историй. Однако в этом кратком вступлении о нем ничего не известно, ведь приемы можно устраивать в любом подходящем для этого помещении, не обязательно дома. Когда повествование вновь возвращается к Рассказчику, и Шредербохер заканчивает свою историю, он говорит « она купила это здание». И только в самом конце мы узнаем, что речь шла о доме Мостовского.

Возможно, следовало бы сразу обозначить место действия, как Вы считаете?

И обозначить мероприятие не прием (поскольку далее Шредербохер тоже говорит, что Зистерс давал прием), а, скажем, званый ужин или светский раут.

Возможно, следовало бы и время действия обозначить, ведь опять же в финале Рассказчик говорит: «вот вчера призадумался». А сколько времени прошло между тем, как он услышал историю с лифтом, и тем самым вчера? Может, этот временной промежуток и не столь важен, но тогда зачем было уточнять, что Рассказчик подумал именно вчера, а не на следующее утро, например?

И немного смущает это «нам». Считайте откровенной придиркой к слову, Дорогой Автор, но мне оно и правда не слишком нравится. Какой-то неопределенный круг лиц, хотя имеются в виду гости Мостовского, так почему бы их так и не обозначить.

И сразу от одного субъективного замечания к другому, еще более субъективному и  еще более сомнительному, поскольку относится оно к истории Шредербохера, которая, как мы помним, есть прямая речь.

«Поднял ногу, брюки, до того момента удерживаемые шинелью, упали»

Ничего не могу с собой поделать, но так и хочется вставить «и» между ногой и брюками.

В тексте есть еще такой фрагмент:

«…оставаясь честным человеком, я не стану пенять на беспомощность ближнего или ближней, дабы воспользоваться правом сильного, чего бы это не касалось. Друзья не раз корили меня за это мягкосердечие.»

Смысл первой фразы не слишком очевиден на мой субъективный взгляд. Устаревшее пенять – это винить, жаловаться, укорять; устаревшее дабы – это чтобы. Получается, что Шредербохер, будучи честным человеком, не станет винить ближнюю за беспомощность, чтобы воспользоваться правом сильного? В отрыве из контекста не совсем понятно, что имелось в виду.

Давайте порассуждаем. Если я не ошибаюсь, то в данном случае под правом сильного имелась ввиду возможность воспользоваться беспомощностью слабого в своих личных  интересах. И главный герой ею (беспомощностью) не воспользовался, будучи честным человеком. Если я правильно понял смысл фразы, то зачем было ее так усложнять? Почему просто не сказать «я человек честный, поэтому не мог воспользоваться растерянностью беспомощной девушки»? А друзья, которые считают такую манеру поведения мягкосердечием (более того – укоряют за это) те еще фрукты, похоже.

Но оставим Щредербохера и его друзей. Поговорим о Тихоне. Почему он дворецкий? Если я опять же не ошибаюсь, то дворецкий – это старший слуга, управляющий хозяйством, у которого в подчинении находятся другие слуги. Но в рассказе у главного героя других слуг нет, да и зачем они, если герои живут в квартире.

И почему этот самый Тихон позволяет себе в присутствии хозяина «странно щериться»? Считайте очередной придиркой к словам, но я просто не пойму, почему Шредербохер использовал именно это слово, у него же довольно специфическая эмоциональная окраска, а персонажи в хороших отношениях. Хотя сам хозяин говорил, что «завел» дворецкого, не нанял, не принял на работу, не обзавелся прислугой. Возможно, я просто не уловил всей соли их взаимоотношений.

Еще меня терзают смутные сомнения, как герой смог увидеть сильно присыпанные следы на снегу:

«На снегу у парадной было две вереницы, уже довольно сильно присыпанных следов»

На снегу порой и свежие следы не видно, а в истории был поздний вечер, а следы сильно присыпаны.

А вдумайтесь вот в это предложение:

«Целый день, друзья, я пытался написать письмо отцу моей институтки, но выходили только оды, сонеты и серенады»

Ну согласитесь, что-то в нем явно не так. Либо Шредербохер питал теплые чувства еще и к отцу возлюбленной, либо он просто забыл сказать, что переходил на поэтические формы, когда повествование письма переходило к Лизе.

Ну и последнее замечание к основной истории относится к Глафире. Вот описание возвращения Елизаветы домой:

«Еще не стемнело, а моя институтка очень уставшая была уже дома. Да, друзья, дома»

Не вернулась с учебы, не просто пришла, а была дома. И через три реплики следует:

«Она сняла манто и, не глядя, передала его какой-то девушке»

Погодите-ка, подумалось мне, так она же вроде одна была дома. Нет, она пришла, да еще и не одна. И едва в мыслях мелькнуло «А это еще кто такая?», как Елизавета ответила на наш с Шредербохером незаданный вопрос.

Как-то внезапно Глафира появилась рядом со своей хозяйкой, не находите? Может, было бы логичнее сразу сказать, что Лиза вернулась из института с какой-то девушкой?

Как бы я ни старался объективизировать свои доводы по поводу рассказа Шредербохера, Николай Иоильевич останется обычным человеком (ну, может, чуть счастливее прочих), который хоть и говорит красноречивее некоторых, но все же не без изъянов в речи. И этот факт, повторюсь, может снять многие притязания (мои в их числе) рецензентов к тексту.

Я говорю «может», потому что это зависит только от Вас, Дорогой Автор. Это Ваш персонаж и Ваша история. У нее выдержанный стиль, любопытный сюжет (скабрезные истории никогда не перестанут пользоваться спросом), и «живой» язык. Но есть и толика того, что я, возможно, несправедливо – если так, то прошу прощения – позволил  себе назвать недостатками. А что со всем этим делать, решать только Вам.

С пожеланиями творческих успехов и вдохновения, Кирин59.

Отзыв от Эмиль Коста

Рассказ “Лифт” — это необычная история любви на фоне альтернативной истории мира. Произведению присущи психологизм, комизм и в то же время реалистичность, несомненно, заслуживающие высокой оценки.

В основе сюжета лежит история отношений пожилого коммерсанта Шредербохера и юной Лизы. Их роман начинается с казуса в лифте и крупного скандала, а завершается пышной свадьбой.

Рамку сюжета образует рассказ неизвестного мужчины, который слышит историю Шредербохера на приеме. Его же рассуждениями заканчивается произведение. Этот неназванный рассказчик явно принимает на веру желание героя “поделиться счастьем”, тогда как у внимательного читателя история вызывает ряд вопросов.

Стремительное развитие чувств Шредербохера как минимум удивляет. От легкомысленной оценки внешности юной соседки…

“Девица, надо сказать, красотою лепа, глаза, как яблоки, грудь только налилась, хотя и был уже девятнадцатый год”

… герой переходит к жутковатым рассуждениям, которые в дальнейшем расцениваются как начало любви:

“… я отогнал мысль пустить парочку беспризорников проследить за моей прелестью”

“Неужели у её родного отца были такие же мысли?” – сублимировалось моё эго”

Чувства Елизаветы вызывают еще больше сомнений. На основании их с отцом поведения автор даже формирует неплохую детективную загадку, которая остается неразгаданной. Был ли со стороны девицы холодный расчет, перерос ли он со временем в любовь — неизвестно.

Завязка у этого романа — на грани приличия, а подробности способны загубить самую безупречную репутацию. Тем не менее Шредербохер пересказывает эту историю едва знакомым людям. На самом ли деле он доверяет жене? Впору ли тут рассуждать о счастье?

Альтернативный мир, в котором происходят события рассказа, по-настоящему интересен. Автор замечательно, с помощью ярких или едва заметных деталей раскрывает перед читателем совсем другую Россию. Однако полученная картина вызывает немало замечаний.

“… в новом высотном доме с подъёмным механизмом, или, как сейчас стало модно говорить, лифтом”

Судя по быстрой смене терминологии и общему контексту, многоэтажное строительство едва началось. Такие детали, как неоновые часы, умофон, миросеть, говорят о техническом прогрессе. К тому же население крупных городов в 21 веке должно бы исчисляться миллионами. Здесь видится некоторое противоречие.

Удивляют отношения господ со слугами. Подобное панибратство характерно для нуворишей развивающихся стран. В Российской Империи без революций сохранились бы старая интеллигенция, дворянство, соответствующий уровень культуры общения и профессионализм среди обслуги.

Неясно, почему в императорской России отмечают Восьмое марта, праздник социалистического происхождения. Женские права явно находятся на уровне начала 20 века: на фабрику или в институт еще можно, а дальше…

Особенно показателен короткий диалог со слугой:

“– Так Тихон… если сунешься к ней, то пеняй на себя.

– Сам знаю, барин, она же пред Отцом небесным Ваша”

То есть лакей может запросто покуситься на честь обеспеченной институтки, а отцовское самодурство приравнивается к божьей воле? Это наводит на очень грустные мысли относительно женской доли в описанном мире.

Интересна фраза из письма Плюгавина:

“… из губернского дворца мне приходило сообщение, что какой-то возрастной человек очень часто разговаривает с моей дочерью”

Почему за обычной студенткой установлен надзор? В порядке вещей тотальная слежка за гражданами? Жандармы работают из рук вон плохо, если не способны отличить незнакомца от соседа.

События на мировой арене подробно не раскрыты. Америка вовсе не замечена, а гонка вооружений упомянута в контексте возрождения моды на английские дома. Большое количество обрусевших немцев через полвека после падения Берлина заставляет задуматься о судьбе Европы.

Стилизация текста выполнена добротно. Речь главного героя и рассказчика своеобразна, полна архаизмов и библейских выражений, таких как “дщерь”, “соляные столбы” или “Содом”.

Некоторые слова употреблены в неверном значении:

“О ваших встречах и переглядках с моей уже бывшей дочерью знает вся дворня”

“Дворня” — термин крепостнический. Странно, что его употребляют по отношению к наемным работникам через полтора века после отмены крепостного права.

“… я не стану пенять на беспомощность ближнего или ближней, дабы воспользоваться правом сильного”

Пенять — значит “укорять, упрекать”.

“Воля Ваша, барин, но сосед ваш, купец, изволили отбыть”

“Воля ваша” — фраза, выражающая несогласие с мнением или желанием собеседника.

Слабое место рассказа в том, что придуманный автором мир получился занимательнее самой истории. Сюжет можно безболезненно перенести в дореволюционную Россию, но вопросы относительно мотивации героев останутся открытыми.

В целом рассказ производит очень приятное впечатление, легко и с интересом читается, а придуманный автором мир по-настоящему увлекает. Это определенно один из лидеров группы.