«…Друг мой, отныне мое одиночество уж не разделит тебя от меня…»
Город дремал под моросящим дождем. Несколько подростков, увлечённо что-то обсуждая, жестикулируя и временами срываясь на громогласный хохот, остановились у входа в метро.
-Ну, все, Май. Давай, пока. Доберёшься? – парни обменялись рукопожатиями.
-Да, без проблем, давайте, увидимся.
Егор вошёл в вестибюль, шаря по карманам в поисках карты. Кто и когда впервые назвал его Май, он уже не помнил, но прозвище это срослось с ним настолько, что практически заменило имя, официальное же, Георгий, и вовсе осталось только в документах.
«Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция Полежаевская».
«Мужской голос – значит, в центр», – почему-то всплыло в голове.
На полчаса его поглотила подземка.
В полупустом вагоне он снял шапку и прислонился к прохладному дверному стеклу, закрыл глаза и вот сейчас отчетливо почувствовал, что лихорадит. Волна обжигающего жара, обдавая тело, мгновенно остывала и выступала на лбу крохотным ледяным бисером.
-Эй, парень! Выходишь?
Он отпрянул, вздрогнув от резкого голоса, и сел на ближайшее свободное место.
«Нажрутся всякой дряни…» – раздалось от двери, но он не отреагировал; натянув шапку почти на глаза и плотнее кутаясь в лёгкую куртку, чувствовал, как окружающий шум сливается с шумом в голове, как подступает к горлу тошнота, и очертания предметов теряют четкость.
«Черт, только бы не вырубиться!»
Густые сентябрьские сумерки сменила бездонная осенняя ночь. Май вышел на улицу и, прислонившись к стене, глубоко вдохнул. Воздух, наполненный запахом жженой листвы и все ещё тёплой влаги, вызывал фантомные боли по ушедшему лету. Постояв несколько минут, он пошел так быстро, как только позволяли раскалывающаяся голова и пересохшее горло; от метро до дома не так уж и близко, а ему больше всего сейчас хотелось выпить тёплой воды и забраться в постель.
У подъезда Май остановился, порывшись в рюкзаке, достал ключи и посмотрел на темные окна второго этажа: кажется, родители спят, обойтись без разборок и объяснений – то, что нужно сейчас.
Осторожно поднявшись по ступенькам, он постарался как можно тише войти в квартиру, быстро разулся в прихожей и прошмыгнул к себе в комнату, мягко прикрыв дверь. Щёлкнув выключателем, Май почувствовал, как яркая вспышка света, ударив по глазам, полоснула и без того пульсирующие виски новым разрядом боли, заставив его зажмуриться и приглушенно застонать. Поспешно стащив толстовку, а следом за ней мокрую от пота футболку, он собирался пойти в ванную, но в дверях его остановил отец, тычком в плечо вернув обратно в комнату.
На несколько секунд повисло напряженное молчание.
-Ты, видимо, не заметил, что каникулы закончились? Может, хватит уже по полночи шляться?
-Завтра же воскресенье, что, и погулять нельзя?
-Можно, в пределах разумного. Учебой надо заниматься, а не улицы шагами мерить.
-А я как будто не занимаюсь. Что мне, днём с малышней во дворе гулять? – буркнул мальчишка.
Отец смотрел пристально, слегка прищурив глаза. Май понимал, что переходит границы дозволенного. Он уже давно не находил общего языка с отцом, да и если уж быть честным до конца, никогда не находил. Жесткий и властный, тот требовал от сына беспрекословного послушания, собранности, соблюдения установленных правил, не желая обращать внимания на свойственную мальчику эмоциональность и чувствительность, считая эти качества лишь проявлением слабости характера, которую легко устранить железной дисциплиной.
-Выдрать бы тебя как следует, – буднично проговорил отец.
Май усмехнулся.
-Ну, так выдери. Или тебе вдруг разрешение понадобилось?
-Мама спит, жалко будить, орать ведь начнёшь, как будто режут тебя.
Мальчишка молчал, возразить нечего: он, и правда, никогда не мог терпеть молча или хотя бы сдерживать слёзы и крик. С самого первого удара много лет назад, когда незнакомая боль – резкая, обжигающая, лишающая самоконтроля боль отделила его от отца тонкой трещиной. И он отлично помнил эту первую боль, помнил ее причину, помнил чужой, холодный взгляд отцовских глаз, помнил, как после плакал в кажущейся живой темноте маленькой захламлённой кладовки. И как впервые в жизни хотелось вырваться и убежать, бежать на сколько хватит сил долго, не оглядываясь, не возвращаясь, но запертая снаружи дверь словно безмолвный исполин стояла на страже новых правил игры, в которой ему отвели роль молчаливой пешки.
А потом боль приходила часто, и было ее так много, что в какой-то момент он просто перестал ее замечать. Теперь, сгорбившись, согнувшись, связав себя в тугой узел, он был где-то глубоко внутри этой боли, настолько глубоко, что, лишённый возможности пробиться сквозь сковывающее его кольцо к другим ощущениям, поневоле постепенно эмоционально слеп и глох. А трещина становилась все шире и шире, пока не стала непреодолимой пропастью, погрузившей его в мучительную изоляцию беспросветного одиночества.
-Ложись спать, завтра поговорим, – отец вышел из комнаты, и Май, наконец, смог прошмыгнуть в ванную, где быстро умылся и достал из аптечки градусник и аспирин. Ртутный столбик предательски пополз вверх, остановившись на отметке 38,6°.
«Этого ещё не хватало!», – проглотив таблетку, он укрылся одеялом с головой и почти сразу заснул.
Солнце палило нещадно. Май бродил по блошиному рынку, внимательно рассматривая разложенный на газетах и картонках товар и силясь вспомнить, что же планировал купить. Он уже трижды обошёл все ряды, когда вдруг заметил чуть в отдалении небольшую кирпичную постройку, вход в которую преграждала старая окрашенная коричневой краской деревянная дверь со странной надписью «Ремонт часов. Минут. Секунд. Мгновений.»
Май остановился напротив, рассматривая бывшие когда-то яркими разноцветные буквы.
-Я продаю воспоминания. Хочешь посмотреть?
Мальчишка покрутил головой по сторонам, ища того, кто заговорил с ним, но никого не обнаружил, исчезла и шумная ярмарка. Теперь он стоял на вершине высоченной горы среди макушек ароматных сосен, а странная дверь прикрывала вход в небольшую пещеру чуть поодаль.
-Хочу, – неожиданно громко ответил он. Потянув за ручку, легко открыл дверь и смело шагнул внутрь.
Щербатые ступени узкой лестницы уводили глубоко вниз, спускаться пришлось долго, и вскоре Маю вся эта затея уже казалась нелепой; он остановился, обернулся, пытаясь понять, насколько далеко ушёл от входа и, думая, что, может, проще вернуться, но с удивлением обнаружил вместо ступенек глухую стену. «Чертовщина какая-то…», – Май полу боком шагнул на одну ступеньку вниз – продвинулась и стена; мальчишка ускорил шаг, спускался, перепрыгивая через полуразрушенные ступени, под его ногами, шурша, сыпался щебень; стена, двигалась следом. Май остановился, прислушиваясь к звукам ущелья: тишину нарушало его прерывистое дыхание и гулкое биение сердца; пытаясь успокоиться, он глубоко вдохнул, выдохнул, присел на корточки, обхватив голову руками, чувствовал, как начало ломить затылок, а перед глазами появилась разноцветная рябь. Стараясь сморгнуть виртуальный снег, он зажмурился, а когда открыл глаза, не сразу понял, как оказался в глухой темноте своей комнаты; в голове, как на повторе заезженного винила, крутилась мысль: это очередная дверь в самообман.
Часы показывали начало четвёртого. Май, накинув в прихожей куртку, тихо вышел из квартиры и поднялся на крышу своей пятиэтажки. Он делал так часто, когда не спалось или хотелось вдохнуть свежего воздуха, да и просто любил тишину ночного города, любил никем не нарушаемое уединение, любил высоту, любил даваемое ей пьянящее ощущение безграничной свободы. После вечернего жара прохладный ночной ветер приятно бодрил; Май стоял на краю, молча глядя на дымящие градирни, вслушиваясь в редкие звуки спящих улиц.
-Чего же не зашёл? – неожиданно раздавшийся женский голос прервал его размышления.
Мальчишка обернулся, не сразу сообразив, что на крыше он не один, недоуменно окликнул «Мам?»
-Нет, я не твоя мама, – рассмеялся в ответ голос. В темноте блеснул огонёк зажженной сигареты. – Я продаю воспоминания.
«Я все ещё сплю», – Май хотел уйти; растерянно глядя по сторонам, он не находил того, с кем говорил, какая-то мучительная тревожность шевельнулась внутри, но нарастающая досада за то, что даже здесь, в месте, которое он всегда считал своим, ему не удаётся побыть в одиночестве, заставила почти выкрикнуть:
-Вы кто? Что вам нужно?
Совсем рядом с ним потянуло сладковатым запахом табака.
-Сотни чужих крыш… что ты ищешь здесь, парень? – голос звучал мягко; чуть хрипловатый, он вплетался в густой дым, клубясь, обращался причудливыми фигурами, которые то окутывали мальчишку своей воздушной каруселью, то, сталкиваясь, рассыпались и, подхватываемые промозглым ветром, исчезали в безмолвной темноте. Май, чувствуя, как постепенно отпускают беспокойство и страх, закрыл, было, глаза, но моментально отпрянул: он стоял перед высоченной стеной, а позади, уходя в бесконечную туманную даль, петлял лабиринт. Осторожно поднеся руку, мальчишка ощупал поверхность: она оказалась холодной и твёрдой; ладонь обожгло сухим льдом, захотелось отдернуть ее и прислонить к чему-то тёплому. Он медленно пошёл вдоль стены, касаясь ее кончиками пальцев, чтобы в темноте не потерять ориентир. Петляя и закручиваясь по спирали, ледяное хитросплетение заманивало его все дальше и дальше, стало невыносимо холодно, и Май, пытаясь согреться, все ускорял и ускорял шаг, потом и вовсе перешёл на бег, но, казалось, чем быстрее он бежит, тем ближе подступают ледяные стены, тем уже становится проход, он уже задевал их плечами, едва протискиваясь вперед боком, пока не упёрся в тупик, оказавшись в ледяной ловушке. С трудом вернувшись на несколько шагов назад, Май побежал в противоположном направлении, с радостью заметив, что лабиринт расширяется, но движение не принесло результата: через время он снова оказался в тупике, только на другой стороне ледяной головоломки, хотя, может, это была и середина, или он просто бегал по кругу; где сейчас находился, мальчишка не понимал. Измученный бессмысленной беготней, он обессилено опустился на мерзлую землю и свернулся калачиком. «Будь, что будет», – Май закрыл глаза и провалился в тяжелый тягучий сон.
Холодные капли, стекая с мокрых волос, попадали на лицо, заставив Мая проснуться. Вокруг было пасмурно, но светло, мальчишка осмотрелся и обнаружил, что лежит на крыше своей пятиэтажки. Не сразу сообразив, что произошло, он подскочил на ноги: мелкий дождь, видимо, моросил давно, футболка и домашние клетчатые брюки, в которые он был одет, промокли насквозь, перемазанной в грязи оказалась не только одежда, но и руки, и волосы, и, судя по неприятным тянущим ощущениям на коже, даже лицо.
«Что со мной?» – Май судорожно перебирал в голове все события вчерашнего дня: он ушёл из дома около шести вечера, вернулся ближе к полуночи, слегка повздорил с отцом и сразу лёг спать. – «Почему я здесь? Почему так одет? Как сейчас идти домой? Что сказать родителям?»
Спускаясь по лестнице, мальчишка почти столкнулся с отцом: тот курил на площадке. Увидев сына, он, не сводя с него многозначительного взгляда, сделал ещё пару затяжек, затушил сигарету в висящую на перилах консервную банку и процедил сквозь зубы «Домой! Быстро!» Май почувствовал, как отчаяние тугими тисками сдавило виски, он хотел, было, пропустить отца вперед, но тот, опережая, открыл дверь в квартиру и втолкнул его внутрь.
-Ты где был, дрянь? – звонкая пощечина обдала мальчишку привычным жаром. – Лида, иди, глянь на него! Бомжевать теперь придумал? – вторая, влепленная наотмашь, заставила Мая пошатнуться, он инстинктивно упёрся рукой в стену, чтобы не упасть, поднял виноватые глаза на вышедшую из кухни мать.
-Я все объясню, пап, не надо бить, – произнёс едва слышно, переводя взгляд на отца.
-Не бить тебя?! А что с тобой делать? Конфет дать? Да тебя убить мало за все твои выходки! – он занёс руку для очередного удара, но Лида остановила его.
-Андрей, подожди. Егор, что случилось? Где ты был? И почему грязный такой?
Мальчишка собирался с мыслями, пауза вышла слишком долгой, и Андрей, все же не удержавшись, снова наотмашь ударил сына по лицу.
-Отвечай, когда тебя спрашивают! – он был раздражён, ему казалось, что градус несогласия слишком высок: парень смотрел на него полными ненависти глазами и повторял как заведённый «Я все объясню».
-Объяснишь? Ну, что ж, было бы не плохо. Давай, мы слушаем тебя.
Но Май молчал. Сознаться, что не помнил, куда ходил и что делал ночью, что не понимал, где заканчивалась явь, и начинался сон, он не мог даже самому себе. А если не сознаваться, то получается, отец прав: он нарушает все запреты, делает это специально, а значит, заслуживает наказания.
-В душ, бегом! – прервав молчание, скомандовал Андрей.
Май стоял под тёплыми струйками воды, закрыв глаза и мысленно погрузившись в пустоту. В том, что отец выпорет, он не сомневался. Это был заезженный сценарий многих лет: бить сначала по лицу и отчитывать, отчитывать, задавать вопросы, на которые не ждал ответа, выяснять подробности и, почти не слушая объяснений, выдвигать свои версии как единственно верные, награждать красноречивыми эпитетами, чередуя их с пощечинами, и только потом, когда измотанный прелюдией мальчишка, захлебываясь слезами, готов взмолиться «да избей меня уже, сколько можно издеваться…», взять ремень и приказать занять нужную позу, а потом пороть столько, сколько счёл нужным, но, как минимум, до тех пор, пока отчетливые поначалу просьбы не перейдут в бессвязное «не надо», тонущее в оглушительных криках и нескончаемых потоках слез.
-Егор, – голос у матери спокойный и какой-то бесцветный, вроде и не особо интересует ее этот разговор, а спрашивает так, больше для соблюдения формальностей. – Если тебя что-то беспокоит или что-то случилось, расскажи.
Мальчишка сидел на стуле, опустив голову, сгорбившись, держа ладони между колен.
-Не знаю, я спать лёг, а проснулся… вот… на крыше, – наконец, ответил он после длительного молчания.
Отец стоял в дверях небольшой кухни, демонстративно сложив руки на груди.
-Значит, будем на ночь в комнате дверь на ключ запирать, чтоб таких недоразумений не возникало. Да, сынок?
Май поднял глаза на отца: тот смотрел с насмешкой и явной издевкой.
-Я не вру, – тихо ответил он, повернулся к матери, повторил чуть громче, – я не вру.
Родители молчали, и мальчишка, чувствуя кожей, что ему не верят, в отчаянии выкрикнул:
-Я не вру! – он подскочил на ноги, отшвырнув стул, на котором сидел, – я не вру!
Андрей внешне спокойно, хоть злость, готовая выплеснуться наружу, и клокотала в нем, поставил стул на место, тычком усадил сына и влепил ему увесистую пощечину. Май, наклоняясь к коленям, всхлипнул, закрыл лицо руками.
-Да больно же, пап!
-Больно тебе? Я тебе сейчас устрою «больно»! Быстро в комнату, раздевайся и на диван. Хватит, надоели твои концерты! – он поднял сына за воротник футболки и вытолкал из кухни.
Лида вышла следом за ними и смотрела на происходящее молча, не испытывая особых чувств, хотя воздух в комнате казался осязаемо раскалённым от криков сына, от запредельной злости мужа, но она, словно отгороженная от них стеклянной стеной, ощущала лишь постепенно накатывающую волну брезгливости. Впервые эти ощущения – отвращение и неприязнь – она испытала, наблюдая, как Андрей, уложив, кажется, пятилетнего Егора на диван и спустив с него штаны, хлестал тоненьким, почти не оставляющим на коже следов ремнём, и хлестал не то чтобы сильно, скорее для острастки, но мальчишка извивался и визжал, ловил руками воздух, жадно хватал его искривленным ртом, то и дело утыкался в покрывало красным залитым слезами лицом, оставляя на нем мокрые склизкие следы. Где-то в глубине души Лида понимала, что должна жалеть ребёнка, но чувствовала лишь подкатывающую к горлу тошноту. Поэтому она не вмешивалась в отношения мужа и сына, предпочитая заниматься своими делами, а лучше совсем уйти из дома, когда Андрей наказывал мальчишку. И сейчас, случайно вновь став свидетелем порки, она какое-то время стояла, прислонившись плечом к дверному проему, и отстранённо наблюдала за происходящим, но довольно быстро вернулась в кухню, плотно прикрыв дверь и открыв воду, чтобы не слышать режущих слух звуков.
Осенний день, тёплый, но короткий, быстро катился к своему завершению. После криков в квартире воцарилась тишина. Лида, уютно подобрав под себя ноги, сидела на диване, погружённая в чтение; мягко ступая по ворсистому ковру, Май вошёл в комнату, и она, не сразу заметив его, вздрогнула:
-Что ты подкрадываешься? Напугал.
Мальчишка сел рядом с ней, опустив голову, теребил край футболки.
-Я правду сказал.
Лида смотрела на сына: бледный, с темными кругами под глазами, он выглядел уставшим и каким-то потерянным.
-Какую правду, Егор? О чем ты?
-Почему дома не был. Почему ты мне не веришь?
Женщина со вздохом отложила книгу.
-Кажется, мы с этим разобрались уже?
-Разобрались… Чего он?.. Бьет все время… чуть что – сразу по лицу… – Май уткнулся матери в плечо, – больно ведь…
Не в силах сдержаться, он заплакал почти беззвучно, содрогаясь всем телом, по-детски искренне и горько, отпуская со слезами отчаяние и обиду.
-Ты сам виноват, – Лида отстранилась. – Сам напрашиваешься. Тебе сказано было в учебное время не позже десяти дома быть, а ты что устроил? Так что на себя обижайся, за дело получил, – она поднялась с дивана и вышла из комнаты.
-Сука ты, мамочка, – чуть слышно проговорил мальчишка.
Дождавшись темноты и когда уснут родители, Май снова поднялся на крышу. Пока шёл по ступенькам, в голове крутилось «Сотни чужих крыш… что ты ищешь здесь, парень?», и, выйдя, он сел на прогревшееся за день покрытие, прислонясь к трубе.
-Я хочу понять… почему так…
Почти сразу, как только он произнёс эти слова, где-то совсем рядом потянуло сладковатым табачным дымом.
-Не надо, – тихо попросил Май, – я хочу помнить.
Дым рассеялся, и мальчишка явно почувствовал чьё-то присутствие. Уже знакомый голос негромко произнёс:
-В этот мир, в котором ты есть и в который, думаешь, тебя не звали, не звали и лето в мае, не звали зиму в апреле, и ничего, мы приняли, экстренно потеплели…Если смотреть на небо – на нём огонь, если на землю – везде вода, тебе бы смешать всё это, да где там, приемлем будь, никого-ничего не тронь, у нас сегодня не ждётся конец тьмы и света, у нас есть «нет» или «да». Но вот ногами ты на бульваре, мыслями не в пространстве, в моментах, руками вокруг – монеты, и тебе нужно просто открыть глаза: оставить так или снести все к чертям, остаться живым и увидеть, как метёт метель тополиного пуха над волнами, посмотреть ещё один рассвет. Но впереди ещё пол-, нет, полтора пути, и ты ведь долго можешь это в себе, на себе, против себя нести, но, кажется, просто не в этот раз. У счастья нет громоздких файлов с профессиональным монтажом, откорректировавшим даже мелкие изъяны, и мы нечто большее, чем сумма наших достижений и поражений.
Май повернулся и долго смотрел ей в глаза.
-Как тебя зовут? – теперь он видел ее: темные дреды, собранные в небрежный пучок на макушке, мешковатое платье-балахон, руки, почти по локоть увешанные браслетами, кожаными, разноцветными металлическими и просто пластиковыми побрякушками; вся она, словно собранная из яркой мозаики, казалась мальчишке голограммой на чёрном экране безлунной ночи; он протянул руку и взял ее ладонь в свою, желая убедиться, что она не исчезнет, едва он коснётся ее, и облегченно выдохнул, когда она слегка сжала его ладонь в ответ и мягко улыбнулась ему.
-Сам реши. Ты ведь меня придумал.
-Я? А как же твоя мастерская? Как же воспоминания?
Она усмехнулась.
-Ремонт времени нужен тебе. С моими воспоминаниями все в порядке.
Мальчишка немного помолчал. Он чувствовал растерянность и досаду.
-Откуда ты знаешь все это?
-Жизнь не так уж переменчива, мой мальчик, как тебе могло показаться, – она стряхивала пепел, постукивая по пёстрому мундштуку.
Май закрыл глаза.
«Хочешь овечек считай или слоников.
Целый большой табун.
Ни анальгетики, ни анаболики
Не успокоят ум…»
Серая дождливая осень затянулась, безликие дни сменяли друг друга, чередуя бесцветные рассветы и закаты. Равнодушно принимая монотонность будней, Май, измотанный изнуряющими мыслями, жил призрачными ночами, в которых, наконец-то, как будто нашёл мир в хаосе, нашёл долгожданное понимание, нашёл безмятежность и покой. Было во всем этом что-то удивительное, что-то дурманящее, подводящее к самому краю, к запрещённой черте, переступив которую он уже никогда не вернётся обратно, и Май понимал это, но встречи и расставания, периоды затишья с лёгким отчуждением и моменты пронзительной близости, молчаливая поддержка и щемящая нежность к шрамам, разговоры длиною в ночь и ощутимая незаменимость, – все это не отпускало его, заставляя вновь и вновь, закрывая глаза, подниматься на крышу.
Лишь одно удручало: все сильнее разрастающаяся безотчетная тоска в неизбежно подбирающейся разлуке.
Май открыл шкаф, порылся на нижней полке в вещах, которые почти не носил, и достал из стопки завёрнутый в пакет блокнот. Он пытался вести что-то вроде дневника, время от времени писал о самых ярких событиях своей жизни, просто доверял бумаге свои мысли, впечатления, зарисовки, но Лида не выносила дневниковых записей, и мальчишка, оберегая личное пространство так, как умел, прятал тетрадки в столе, в кладовке, на антресоли стенки в прихожей – рано или поздно везде они попадались матери, и она, не обращая внимания на просьбы сына, разрывала и выбрасывала их, не вдаваясь в долгие объяснения, единственный раз подытожив, «потому что нет, и все». Этот был очередной, наверное, пятый по счету, и пока его удавалось сохранить дольше остальных. Сейчас, стоя перед своей ночной собеседницей, Май прижимал блокнот к себе и ждал, что она спросит, что это. Но она, задумчиво выпуская дымные колечки, молчала, не глядя на мальчишку, и тогда он, с видимым усилием отделив от себя, протер от несуществующей пыли и протянул ей редкоформатный скетчбук в толстой потертой обложке, изображающей старый Лондон.
-Вот.
-Что это? – она раскрыла блокнот примерно посередине и пролистала несколько страниц сначала в одну, потом в другую сторону. Листы, исписанные мелким неровным почерком, заиграли разноцветными картинками, яркими и мрачными, и каждая из них отзывалась Маю воспоминанием о прошедшем событии.
-Подумал, может, получится что-то изменить.
-Я думала, это «Хрестоматия отчаяния», сейчас дотронусь, а она мокрая от слез, – насмешливо ответила она, – иногда стоит просто жить, не ища глубинного смысла.
Слова болезненно полоснули слух. Мальчишка остро чувствовал внезапную перемену, он не знал ее причины, но отчетливо понимал неотвратимость происходящего и своё бессилие, росла в нем и уверенность в том, что, поднявшись на крышу в любую последующую ночь, он больше никого там не встретит.
Май оказался прав. Теперь, потеряв счёт однообразным дням и бесконечным ночам, в которые его молчаливым слушателем стал поднимающий вихри высохших листьев ледяной ветер, он чувствовал себя как на сеансе черно-белого кино, где вместо фильма кто-то монотонно перещелкивал однообразные картинки.
Дом наполняла тишина. Словно погрузившись в спячку, мальчишка не доставлял родителям хлопот; их общение, и без того скудное, сейчас сводилось к дежурным вопросам, касающимся здоровья и школы. Одиночество и молчание тяготило его, мысли томились в голове, как заключенный в карцере, обреченно и неотлучно, не ища выхода, выматывая и без того подавленного мальчишку.
Зима наступила как-то неожиданно. Проснувшись утром, Май обнаружил, что в комнате как-то по-особенному светло, выглянул в окно и увидел, что двор сплошь покрыт снегом. Рыхлый и ощутимо влажный, он по-хозяйски занял скамейки и и сиденья качелей, нахлобучил ещё не до конца лишенные листьев ветки деревьев, уютно прикорнул в трещинах асфальтных дорожек; поддерживаемый отголосками ночного мороза, он, казалось, с пониманием, но, вместе с тем, несколько высокомерно наблюдал за тихим восторгом степенных взрослых и буйной радостью детворы. И Маю вдруг стало как-то тепло, стало беспечно и легко, будто и не было всех этих бессонных ночей и мрачных мыслей. Он выскочил из комнаты, направляясь в кухню, и почти выкрикнул:
-Мам, там снег! Ты видела? Вы видели?
Отец, допивая кофе, посмотрел на мальчика поверх очков.
-Вот невидаль, да, сынок?
Май осекся, замолчал, краска залила щеки. «Чего это я? И правда, по-дурацки как-то, как маленький». Лида рассмеялась.
-Можем вместе сегодня до школы пройтись, хочешь?
Мальчишка обернулся уже в дверях, смотрел на мать недоуменно, не понимая, в чем подвох, но так хотелось выдать желаемое за действительное.
-Давай, – немного рассеяно пожал плечами, – я не против, – и обуреваемый внезапным порывом нежности, он шагнул к матери, обнял ее и поцеловал в щеку.
Отец, поднявшись из-за стола, слегка подтолкнул сына в плечо:
-Ну-ка, давай, все, а то я провожу, за ручку могу даже отвести.
Май, приняв игривое настроение родителей, побежал умываться.
Из подъезда вышли и какое-то время шли молча, мальчишка, боясь спугнуть редкое расположение матери, не решался нарушить хрупкую тишину. Он вспоминал, что когда-то такие пешие прогулки по утрам были почти ежедневными, но чем дальше, тем сложнее становились отношения с родителями, тем больше возникало претензий, тем меньше получалось соответствовать. И Май, стараясь избегать ставших почти единственным средством общения нотаций, постепенно отдалялся, отгораживался, закрывался от родительского участия, не в силах изменить только одного обстоятельства: унизительных и болезненных наказаний. Сейчас же он, как никогда остро чувствуя потребность в человеческом тепле, был рад даже этому молчаливому контакту, лишь бы не за стеной, лишь бы не одному.
Лида заговорила первой.
-Егор, что с тобой?
-А что? – мальчишка сделал вид, что не понял вопроса.
-Я же вижу, что тебя что-то беспокоит, – голос матери, тихий и вкрадчивый, подкупал, и Май мысленно метался между желанием поделиться с ней и боязнью быть непонятым.
-Кошмары снятся, – всё-таки решился ответить он.
-Кошмары? – Лида искренне удивилась. – И какие?
Май пожал плечами.
-Один и тот же, подвалы какие-то, лестницы разрушенные.
-Егор, я серьезно спрашиваю. У тебя проблемы какие-то?
Он вздохнул.
-Мам, все в порядке, никаких наркотиков и плохих компаний, ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться, – мальчишка через силу улыбнулся матери, – я пойду, ладно? А то опоздаю, а первым диктант по инглишу.
-Ну, хорошо, иди, – Лида поцеловала сына в висок, в свои четырнадцать он все ещё был чуть ниже ее, – вечером дома поговорим. В ее глазах читалось тепло и явное беспокойство, и Май посмотрел на мать с благодарностью, не обратив внимания на обычно не сулящую ничего хорошего фразу «дома поговорим».
Так странно начавшийся день словно сочился сквозь пальцы. Уроки прошли незаметно, после школы Май долго бродил по улицам, собираясь с мыслями, чтобы вечером поговорить с матерью, и сам не заметил, как оказался на знакомом уже блошином рынке перед дверью часовой мастерской. Сомневаясь в правильности своего решения, он всё-таки потянул за ручку, шагнул через порог и осмотрелся: внутри было тихо и тепло, стены, окрашенные темно-коричневой краской, украшали рисунки, плакаты, но Май, слишком сосредоточенный на своих мыслях, различал только разноцветные пятна. Он пошёл по узкому полутёмному коридору; впереди, в приоткрытую дверь сочился приглушённый свет, и, подойдя, мальчишка осторожно заглянул внутрь: небольшая комнатка с узким окошком под потолком напоминала лавку букиниста, тут и там, на полках высоченных шкафов и на напоминающих школьные парты столах были расставлены, разложены книги, журналы; связанные в стопки старой бечевкой они прислонялись к стенам, просто грудились на полу, кое-где виднелись обшарпанные уголки обложек старых винилов и альбомов для рисования.
-Нет, ты только глянь, а! Это же надо было накопить столько барахла! – Май услышал знакомый, но обращённый явно не к нему голос. Его хозяйка, обернувшись, бросила в стоящую посреди комнаты картонную коробку очередной экземпляр с выцветшими, видимо, от времени и частых просмотров страницами.
-А, это ты, – Маю показалось, что, увидев его, она на мгновение стушевалась, но, быстро справившись с собой, без особого интереса продолжила, – как дела?
Мальчишка молча подошёл к коробке и, не глядя в неё, безошибочно достал свой дневник.
-Получается, все враньё? – Он почувствовал внезапно нахлынувшую тоску, словно чья-то невидимая холодная рука обхватила его рёбра и сжимала, что есть силы, не давая вдохнуть; как от настоящего удушья подступили слёзы: прямо сейчас, на его глазах всё, на чём стоял для него мир, выметалось за ненадобностью жестоким безразличным мусорщиком.
-Оййй, некогда мне. Вон, видишь? Разбор тут затеяла, – раздосадовано протянула она, – да и желания особого нет, – проговорила уже тише, вновь углубляясь в работу.
Она отвернулась. Май вдруг заметил, как в несмело пробивающихся через мутное стекло не греющих лучах зимнего солнца клубится, перемешиваясь с пылью, сизый табачный дым, и почему-то резко обернулся, обратив внимание на дверь: состарившиеся от времени, разбухшие доски покрывал тонкий слой тёмной мшистой зелени; дерево, тут и там зияя расщелинами, уже не дышало, лишь изредка, образуя новые трещины, издавало негромкий звук, отдалённо напоминающий дребезг лопнувшей струны.
Май аккуратно положил свой скетчбук в коробку и чиркнул зажигалкой. Жаркое пламя с готовностью принялось облизывать страницы хищными языками; скручиваясь и потрескивая, хранящая воспоминания бумага таяла в огне.
-Как ты это объяснишь? – Май вздрогнул, услышав голос матери.
«Кажется, опять», – он несколько раз зажмурил и открыл глаза: в комнате он стоял перед письменным столом, на котором, чернея обугленными страницами, лежал раскрытый скетчбук.
Мальчишка повернулся.
-Я хотел все рассказать, – он говорил тихо, прекрасно понимая, что нет никакого смысла ничего рассказывать, возможно, чуть раньше и стоило, но не сейчас, когда каждое его слово выглядело жалкой попыткой оправдаться.
-Что рассказать? – взгляд Лиды, пристальный и холодный, заставлял отводить глаза, и ответ сына «Что происходит» она, скорее, прочитала по губам, чем услышала.
-А что происходит, Егор? Что-то серьёзное? У тебя проблемы? Расскажи, будем решать, вместе, – Маю показалось, что последние слова прозвучали иронично.
«Вместе» – мальчишка мысленно передразнил мать, – «у вас одно решение моих проблем», а вслух произнес:
-Ты же никогда не слушаешь меня и не веришь мне, что толку что-то рассказывать?
Лида взяла со стола раскрытый блокнот
-Что толку что-то рассказывать? Пожалуй, ты прав: здесь все очень доходчиво описано.
Май молчал. Конечно, Лида говорила все правильно: сделанные им дневниковые записи выставляли родителей в самом нелицеприятном свете, но мальчишка был честен перед собой, и если безусловный отцовский авторитет, пусть болезненно, но признавал, то обида на мать, на ее равнодушие и отстраненность, на ее холодность и безразличие копилась в нем, время от времени словно переполняя отведённый под неё резервуар, а выплёскиваясь, заставляла Мая разрываться между мучительной потребностью в матери и доводящим до исступления желанием причинить ей боль.
-Мам, – обнадеженный утренним теплом, мальчишка рассчитывал на ее поддержку.
-Заступаться не буду, и не проси, – отрезала Лида.
-Я закрываю глаза. Внутри меня свет и тепло. А снаружи – темнота, в которой как кровавые фонари горят зрачки его глаз. Он готов разорвать меня на куски, подобно хищному зверю, загнавшему свою жертву и с упоением терзающему ее, – Андрей вошёл в комнату, держа в руках принадлежащий сыну скетчбук, и прочёл несколько строк.
Май сидел в компьютерном кресле возле стола; измученный ожиданием и погруженный в свои мысли он не сразу сообразил, что происходит, повернулся и растерянно смотрел на отца. Тот перевернул несколько страниц и продолжил читать:
-Все закончилось. Я не умер. Как странно. В какой-то момент показалось, что я не смогу вытерпеть эту боль и, меня, наконец, не станет. Жаль. Значит, все может снова повториться. И повторится, наверняка.
Мальчишка опустил голову, не в силах выдержать тяжелый отцовский взгляд. Андрей снова перелистнул страницы вперёд, затем назад, почти к началу, явно ища нужные строки.
-Я прошу ее, даже умоляю и вижу, как блестят надменным холодом ее глаза. Словно она кошка, а я мышь между ее мягких лап. Но я знаю, что одно неверное движение, и она выпустит и вонзит в меня свои острые когти.
Он захлопнул блокнот и бросил его на кровать, некоторое время молча глядя на сына.
– Так, значит, ты не троечник и не бездельник? В глаза мне смотри, дрянь!
Май поднял голову и тут же, получив звонкую пощечину, втянул ее в плечи. Андрей взял мальчишку за шиворот, встряхнул, заставляя встать, снова ударил по лицу.
-Ты не прогульщик и не трус, который только ремень и понимает? Ты, значит, хороший, ни в чем не виноватый мальчик, с которым родители в игры играют? В кошки-мышки? Бьют без причины, ради удовольствия? Так выходит?
Май изо всех сил стиснул зубы, но слишком сильная обида требовала выхода, слезы предательски покатились по щекам, и Андрей, наградив сына очередной пощечиной, брезгливо вытер руку о мягкую ткань домашних брюк.
-Тварь безмозглая, – выплюнул со злостью.
Мальчишку трясло в беззвучном плаче, страх перед предстоящим наказанием сковывал его до немоты, но он понимал, что хочет этой боли, чувствовал, что она нужна ему, что сейчас только она одна способна заглушить с каждым днём растущее отчаяние, и, словно пытаясь мстить своему телу за то, что именно в нем живет его изуродованная душа, выкрикнул:
-Сам ты тварь! Ненавижу тебя! Обоих вас ненавижу!
Удар сбил с ног, и больше Май не принадлежал себе; оглушенный собственными криками в кажущихся ощутимыми вибрациях рассекаемого воздуха, он держался только за одну мысль: все закончится, когда-нибудь все закончится.
Дверь закрылась с грохотом, нестройно звякнули трубки музыки ветра. Лида вышла в прихожую, где Андрей разматывал с руки и убирал в шкаф ремень.
-Зачем ты его отпустил? Не боишься, что он с собой что-нибудь сделает?
-Не сделает, побегает и вернётся, как миленький, а как вернётся – ещё получит, охамел – дальше некуда.
Май выскочил из квартиры и, не задумываясь, шагнул вверх по лестнице. То, что держит в руках кроссовки и куртку, сообразил только, когда остановился перед ведущей на крышу дверью. Кожа все еще горела от обжигающих ударов, тело ныло, наливаясь синяками, в висках стучало брошенное взбешенным отцом «да не скули ты, псина». Выйдя на улицу, он опустился на колени, прижал к себе руки, сдавливая рёбра до ощутимой боли.
«Мальчики не плачут», – говорила Лида. «Терпи, не ной, ты же мужчина», – часто повторял отец. Наверное, так оно и есть, наверное, это правильно. Но сейчас Май был не в силах сдержать рвущийся наружу вой, да и не сдерживал, хоть и стыдился себя, стыдился своих слез; не обращая внимания на стынущую на ледяном ветру на губах соль и обжигающие его порывами тяжёлые веки и мокрое лицо, он с облегчением принимал постепенно приходящую на смену горечи пустоту.
-Видела все, да? – в белоснежной морозной тишине Май отчетливо ощущал ее присутствие.
-Тебе пора повзрослеть.
-И что тогда? Можно будет предавать? Почему люди предают друг друга? От усталости? От скуки? От нежелания брать на себя ворох чужих проблем? Скажи, почему?
-Сумрачный период твоей жизни превысил свой разумный хронометраж. Да и разве нежелание решать чужие проблемы – это предательство? – в ее голосе слышалась усталость.
-Тогда зачем все? Получается, все враньё ?Как этот мир расшит с изнанки?
-Почему ты спрашиваешь об этом у меня? – она смотрела вдаль, щурясь от света яркого закатного солнца.
Май отвернулся и быстро вытер рукавом навернувшиеся на глаза слёзы.
-Уходи, – произнёс едва слышно, чтобы она не заметила дрожь в голосе.
Она усмехнулась.
-Пожалеешь.
-Нет. Уходи.
«…это сердце болит? оно разве так болит?
разве сердце мое загрунтованный оргалит,
через который всему виной и за все ответчик,
прямо в пургу, глухую, из детских книг,
тяжко идет вцепившийся в воротник
согнутый человечек?
и покуда я ем гранат, говорю и лгу,
у него сапоги в снегу, голова в снегу,
кулаки вдоль лацканов намертво смерзлись в камни,
крик его заправлен обратно в рот,
он легко потушит, как упадет,
маячок зрачка мне.
говори “еще бы” или “ну да”,
постарайся совсем не глядеть туда,
где с любой минутой крепчает вьюга.
и не видно месяца и огня,
где ни рва, ни леса внутри меня,
ни врага, ни друга.» ©
