Гроза или «По тундре, по железной дороге»…

Гроза или «По тундре, по железной дороге»…

«По тундре, по железной дороге,
Мчится поезд, Барнаул – Воркута.
За железной решеткой, там сидят христиане
И под грохот колес, тихо гимны поют»…

1.
…Гроза выдыхалась. Все реже и реже всполохи молний освещали мертвым светом серые набухшие дождем буденовки вековых елей и гранитные утесы, подступающие почти к самой железнодорожной ветке. Все реже и реже, все слабее и глуше в темном низком небе слышались раскаты грома, да и холодный, безжалостно полирующий шпалы ливень, сошел на нет, уступив место нудному, бесконечному осеннему дождю.
Возле горбатых, чернеющих конструкций моста, переброшенного через безымянную северную реку, в небольшой дощатой будочке маялся непогодой и отсутствием курева часовой.
– Стоять, мать твою так…- Ленивый окрик служивого и сухой металлический звук передернутого затвора карабина остановил странную насквозь промокшую фигуру заросшего бородатого мужика.
– Кто таков? Документы. – Часовой нехотя выпростался из спасительной будки и, накинув глубокий капюшон брезентухи на голову, направился к неизвестному.
Тот безбоязненно смахнув широкой ладонью капли с лица и широкой бороды, приподнял черную линялую, тяжелую от дождя рясу и покопавшись в кармане штанов протянув солдату сложенную вчетверо замызганную бумажонку.
Часовой вернулся в будку и, подсвечивая себе электрическим фонарем с бледно-желтым неверным светом, медленно по слогам прочитал предоставленную странным прохожим справку об освобождении.
– Значит, говоришь, Остапов Василий Иванович, статья пятьдесят восьмая, дробь десять…- бросил пренебрежительно часовой, презрительно рассматривая мужика в промокшей рясе. – Враг народа? Поп никак?
– Да. Сто шестнадцать пополам.- Глухо и устало подтвердил тот. – Вот возвращаюсь домой.…В Чебаркуль.…Да, пожалуй, что и поп. Только из бывших.…
– А что ж пешком?- лениво поинтересовался часовой, возвращая священнику бумажку. – Согласно этой справке ты имеешь права на проезд до станции Челябинск – товарная…
– Право то имею гражданин начальник, здесь вы правы, одно плохо, с поездами напряг. Там на станции сейчас такое столпотворение, что ни дай Бог. Так что я уж как-нибудь пешком, по шпалам.…Думаю, скорее получится. Да и воздухом хочется вдоволь надышаться.
– Неужто в Соликамске не надышался? Там почитай такая же тайга. – Постовому разговор со священником явно наскучил, и он спрашивал просто уже от нечего делать, по инерции…
– Там другой воздух, совсем другой. – Остапов вдохнул волглый, прохладный воздух, настоянный на дожде, лиственнице и мазуте. – Там несвободой пахнет, гражданин начальник…
– Ладно, иди, хрен с тобой. Там, на другом берегу тоже часовой стоит, но ты не боись, я ему сейчас звякну. Пропустит.
– Спасибо вам, гражданин начальник. Пойду я…- священник слегка поклонился и вновь засеменил по блестящим шпалам…Его широкая в кости фигура уже давно растворилась в ночном мраке, а часовой в своей будке все смотрел и смотрел ему во след, напряженно размышляя сколько же теперь, после смерти товарища Сталина, вернется домой врагов народа, шпионов и диверсантов.
А Остапов уже позабыв про часовых на мосту, все шел и шел на запад, на встречу чуть заметному дрожанию рассвета.
Вдруг, черную мокротУ предрассветного мрака, распорол луч света железнодорожного прожектора, и мимо отошедшего в сторону священника, попердывая горячим паром на подъеме, прошел паровоз, из последних сил тащивший состав груженных гравием открытых платформ, и нескольких столыпинских вагонов с решетками на окнах.
Пахнуло мочой, карболкой и неволей. Из последнего вагона, под ноги Василия Ивановича упал небольшой треугольник – письмо. Священник нагнулся, и привычно оглядевшись по сторонам, подобрал бумажку.…Не читая (да и как ее прочтешь-то в такой темноте) сунул в карман…- Странно, пробормотал Остапов, провожая взглядом уходящий состав. – Сталин умер, а эшелоны все идут и идут.…Хотя может быть это и просто уголовники.…Уже даже рельсы перестали подрагивать под далеко ушедшим поездом, а Остаповну все слышался, а быть может и казался негромкий надтреснутый удаляющийся голос неизвестного заключенного певца.
… «По тундре по холодной Сибири
За правду Божью наших братьев ведут
А когда на свободе, мы их снова увидим
Будем радостно Бога, мы опять прославлять»…

Хотя нет, вряд ли уголовники, скорее баптисты. Бывший зэка улыбнулся наивным словам песни и вновь пошел по шпалам. Неожиданно небо с сухим фанерным треском словно раскололось надвое и ярко – белая молния с шипеньем и шелестом проползла по соседнему гранитному утесу. – Наверное, рудой богат, утес-то…, железом…- подумалось священнику, а память его уже бросила далеко назад, за высокий дощатый забор с колючкой поверх, в барак для политических.
2.
…Дверь, обитая заиндевелым войлоком, распахнулась пренебрежительно-хозяйским пинком молодого, чисто одетого уголовника и в барак с клубами плотного белого пара проник пронизывающий зимний холод. Уголовник, длинный и худой словно глист, на расслабленных ногах, прошелся по только что вымытым полам барака и, заметив стоящего на коленях с тряпкой в руках Остапова, дурковато улыбнулся, всплеснув руками:
– Так вот вы где отец родной прячешься!? Бросайте вы свою тряпку, заканчивайте шнырять и срочно со мной в воровской барак. Ждут вас батюшка.…Долгонько уже ждут…
Шнырь приподнялся, с сомненьем осмотрел барак и качнул головой.
– Боюсь сейчас никак не получится…Мне еще часа полтора по полам с тряпкой ползать.…Как-нибудь в другой раз.
– Да ты что, падла, хреново понял!? Тебя Ваня Мрачный самолично зовет. Исповедаться желает. Иди, говорит Мотыль (меня между прочим Мотылем кличут) и без попа не возвращайся.
«Глист» пренебрежительно медленно опрокинул ведро с грязной водой и присев на ближайшие нары закурил беломорину с витиевато согнутым мундштуком и, выпустив сквозь ноздри сизоватый дым, продолжил. – Ты что ж думаешь, фраер, тебя твоя профессия убережет если что? Нет, милый, для ножа все равны, будь ты поп или положим директор склада.…За директора, пожалуй, даже больше дадут, чем за тебя, точно больше…
– Но поймите же, наконец?- священник присел рядом с уголовником. – У меня же ничего нет, кроме рясы…все остальное еще четыре года назад изъяли, при первом шмоне. Ни аналоя, ни евангелия, ни даже креста.…Какая там исповедь!?
– Не канючь отец святой. Крест ребята для тебя уже выплавили. Свинцовый. Надевай скорее свою шкурку и почапали. Ваня Мрачный шутить не любит…
Остапов в сомнении посмотрел на недомытые еще полы, на опрокинутое ведро и расплесканную воду, уже побелевшую от холода и, махнув устало рукой, направился к своим нарам. Сдернув в изголовье потертое байковое одеяло, священник стянул с расплющенного в проссанных кругах матраса, темную простенькую повседневную рясу и аккуратно свернув ее, направился вслед за выходящим из барака уголовником.
– Под утро выпавший снег, словно кокетничая, прикрыл желтые вензеля мочи на высоких отвалах, и под ногами скрипел противно и озлобленно.
-Что за странная фамилия у вашего Ивана? Мрачный. Я бы даже сказал зловещая фамилия…
Протоиерей едва поспевал за ходко идущим уголовником. Тот обернулся пораженно, словно удивляясь человеческому скудоумию, но все ж таки ответил:- То не фамилия, фраерок. То – погоняло. Ну а то, что мрачный, так я думаю, коли тебе отец святой, когда доведется, корешком своим подзакусить, то у тебя обязательно характер попортится, гадом буду, попортится….
– Так он, что – людоед!?- священник остановился и даже оглянулся назад в сторону своего недомытого барака.
– Ага. Вроде того.- Хохотнул мужик и, прихватив пальцами священника за пуговицу бушлата, поторопил. – Ты керя, копытами-то пошевеливай. Мне из-за тебя отвечать в падлу… Ты мне никто, ты мне даже и не родственник.…Так что давай скоренько….
Воровской барак встретил вошедших плотным, влажным теплом. Возле раскаленной до малиновой искры буржуйки аккуратной стопочкой лежали, подсыхая березовые полешки. На коленчатой ржаво-черной трубе вперемежку с поджаренными сухарями сохли носки и добротные портянки. Промороженные оконные стекла исходили крупной слезой. Пахло подгоревшей корочкой и потными ногами. Несмотря на самый разгар рабочей смены, большинство нар в бараке было занято отдыхающими мужиками. Кто-то спал кто-то играл в секу, кто-то маленькими звучными глотками пил чифирь…
Хорошо тут у вас, тепло…- с легкой завистью пробурчал Василий Иванович, снимая с головы ушанку и осматриваясь. – Хорошо.
– Тебе туда, поп.- Мотыль подтолкнул священника в спину в сторону дальнего угла барака, где за деревянным столом сидели самые авторитетные люди, а сам, растопырив покрасневшие пальцы, разве что не прилип к буржуйке.
Уже на подходе к столу, Василий Иванович заметил лежавший на нем крест. Да и трудно, честно говоря, его было не заметить: большой и толстый он поблескивал свежим не закислившимся покамест свинцом, с искусно вырезанным лицом Спасителя.
– Крест. Настоящий крест.- Умилился священник и на миг с болью зажмурил глаза, словно боясь, что случайно увиденный им символ православной веры вдруг пропадет, растворится в горячем спертом воздухе барака…
– Крест. – Выдохнул Остапов коротко и, отбросив последние сомнения, двинулся вперед, к сидевшим за столом мужикам.
3.
…Дождь прекратился, тучи унесло куда-то в сторону, и утреннее багровое солнце нехотя выползало из-за утеса, поросшего корявой сосной. Промокшие шпалы закурились еле заметным, прозрачным паром, а капли дождя засверкали на рельсах ртутными шариками.
– До чего же хорошо!- прошептал бывший зека и присев на скрученный в узел корень поваленной сосны блаженно застонав, вытянул уставшие ноги.
…Железнодорожная ветка в этом месте бежала почти по самой кромке высокого каменистого обрыва, на почти отвесных скалах, которого лишь кое-где виднелись чахлые и кривые сосенки, умудрившиеся своими корнями зацепиться за мельчайшие трещины в красном заросшим лишайником граните. Глубоко внизу, где скалы переходили в каменистые осыпи, тайга вновь раскидывала свои богатые нечесаные, темно-зеленые волосы лишь кое-где приукрашенные серебристыми лентами полноводных сибирских рек, да легкой рыжеватостью тронутых осенью берез.
Чуть впереди, километрах в трех, возле извилистой речки, притулилось древнее, судя по старинной церквушке сельцо. Отсюда, с высоты, сельцо это казалось до того чистеньким и ухоженным что хотелось поставить его на ладонь, целиком, вместе с домами, палисадниками, церковью и озерком и любоваться ровно маленькой изящно выполненной безделицей-игрушкой. Василий Иванович, разулся и, подставив лучам осеннего солнышка, красные усталые ступни откинулся и прижался костлявой своей спиной к подсыхающему шершавому стволу дерева. Забытое Богом глубоко в Сибири село, постепенно просыпалось: чуть слышно разносился картавый петушиный крик, из печных труб кое-где заструились жидкие дымки, да крошечные черные фигурки мужиков-непосед засуетились возле столь же крохотных лошадей и телег. Село не торопясь просыпалось, а Остапов же напротив столь же неуклонно и верно засыпал, улыбаясь и зябко подергивая натруженными ногами…
…- Ну что улыбишься отец святой?- тяжело и словно с трудом проговорил один из сидевших за столом мужиков. – Нравится крестик? Бери. Твой. Две ночи Абраша его резал. Вон, сейчас законно отсыпается. Мужик неопределенно дернул тяжелой кудлатой головой куда-то в сторону и вновь вперил на шныря – священника смурной взгляд полинялых светлых глаз. НА столе, кроме креста стояло большое алюминиевое блюдо почти тазик доверху полное отварного рубца. Над шершавой бледной поверхностью переваренного желудка кучерявой неряшливостью клубился пар горячий и необычайно вкусный. Вечно голодному священнику с трудом удалось отвести взгляд от этого невесть, какими путями попавшим за лагерную колючку лакомства.
– Есть хочешь? Бери, не стесняйся…- один из сидевших за столом уголовников придвинул блюдо к Остапову. Тот отрицательно мотнул лобастой головой. – Спасибо большое за приглашенье. Не могу к сожалению. Среда. Великий пост.
– Ну, как хочешь святоша. Наше дело предложить твое- отказаться….- усмехнулся вор и выхватив из блюда большой кусок отварного рубца урча словно крупная кошка впился в него зубами темными от чифиря.
– Брезгуешь или, в самом деле, нельзя?- вяло поинтересовался до сих пор молчавший мужик в чистом бушлате. Лицо уголовника неподвижное, словно маска вечной скорби составляло необычайно резкий контраст с его руками, длинные узловатые пальцы которых двигались поразительно быстро и живо. Длинная заточка сверкающей змейкой все быстрее и быстрее вращалась среди этих чутких и ловких пальцев, завораживая взгляд Василия Ивановича и вдруг, словно вырвалась на свободу, и стремительно взлетев под самый потолок барака, ринулась вниз, вонзившись в толстую доску стола, в миллиметрах от креста. Не только священник, но и товарищи Ивана Мрачного (а то, что именно он вызвал протоиерея в воровской барак, у Остапова не было ни малейшего сомнения) со страхом смотрели на эту все еще тонко вибрирующую заточку.
– В самом деле, нельзя. Среда сегодня. Пост.
– Ну, да и хрен с тобой, не ешь.- Легко согласился Мрачный, лениво рассматривая Остапова. – А исповедать меня сегодня сможешь или тоже скажешь нельзя? Садись поп, в ногах правды нет. – Иван кивнул священнику на табурет стоящий возле ближайших нар.
Василий Иванович поблагодарил его взглядом и присел напротив людоеда.
…- Смогу.…У меня нет евангелия. Впрочем, нет и епитрахили, но ее можно заменить чистым полотенцем. У вас Иван, найдется чистое полотенце? И пожалуйста, уберите со стола мясо.
…Через несколько минут за чисто протертым столом сидели лоб в лоб два человека настолько противоположных друг – другу, что казалось, только невозможно странный случай мог бы свести их в одном месте. Они сидели, смотрели друг другу в глаза и казались со стороны старинными приятелями и даже как бы чем-то схожими меж собой и лишь циничные, горькие, глубокие складки на лице Ивана Мрачного, его многочисленные татуировки на руках да слезы ужаса и отвращения застывшие на ресницах и в спутанной бороде заключенного священника вопияли громче всяческих слов: кто из них был кем. Кто убийцей вором и насильником, а кто священником по большому счету невинной жертвой страшного того времени…
-Ты пойми меня поп,- Уголовник громким шепотом, горячим и несвежим дыханием, словно огнем обжигал плачущую душу протоиерея.- Пойми, да если бы не глаза его, сучьи.…Если бы он, падаль дешевая, каждую ночь ко мне не являлся, да на хрен я бы тебя к себе позвал? Нужно больно.…Всегда вас, бездельников Божьих недолюбливал.…Ну а тут, тут что-то словно сломалось во мне. Спать не могу, ****ью буду, не вру.…Кажную ночь со страхом ожидаю: наперед знаю, что вот только глаза закрою, а он уже тут как тут,…улыбается гнида, плачет, на коленях ползает – сучара! …Э милый, да ты никак спишь?
– Нет, Иван, не сплю я…, я плачу.- Прошептал горько священник и проснулся.
4.
Рядом с ним, на высохших уже и теплых рельсах, сидела, удивленно разглядывая его большими, в пол лица зелеными глазищами девчонка лет десяти, в застиранном голубоватом платьице и длинной, с чужого плеча вязаной кофточке.
-Ты кто, девочка?- Закашлялся священник. – Откуда ты здесь…?
– Я? Я Катя из Каменок. Тех, что снизу, а вот ты кто такой!?- поинтересовалась девчонка, сбросила с ноги разбитый коричневый ботинок и несколько раз хлестко саданула каблуком по рельсам.
– Камушек попался, пока сюда забиралась…
Сообщила она доверительно и, обувшись, старательно завязала на двойной узел обрывок шнурка. При этом она непроизвольно вытащила кончик розового острого язычка и даже кажется, покусывала его голубовато-белыми зубами.
-…Ну что, дяденька, так и будем продолжать в молчанку играть? – старательно проговаривая каждое слово в явно где-то услышанной фразе, поглядывая на мужика, выдала девчонка неожиданно, да настолько неожиданно, что Остапов хрюкнув, зашелся хохотом, и невольно соскользнув с корня, чуть было не ухнул вниз под обрыв…
– Ну, ты Катя и фрукт…- вытирая слезы, признался он девчонке, отдышавшись.- Еще чуть-чуть, и поминай, как звали.…С такой высоты упасть – костей не соберешь.
– Это уж точно.- Согласилась та, не глядя в пропасть. – Здесь в прошлую зиму дрезина с рельс сошла, так дед говорил, что даже колеса в трещину пошли. Даааа. А обходчика, который на ней ехал, так и не нашли…
– Ну а здесь-то ты что делаешь?- Остапова все более и более забавляла беседа с этой говорливой девчонкой, словно общение с ней отогревало его давно и накрепко замерзшую в сибирских лагерях душу.
– Да мамка меня в Царево послала. За священником. Деда моего, когда он в тайге шишковал, рысь знатно порвала. Помирает. Мамка говорит, иди в Царево (это село такое от нас километров в десяти будет), пошукай священника. Мол, дедушке неохота помирать без …, этого, как его…
– Без покаяния наверно? – подсказал Василий Иванович, любуясь девчушкой, мысленно сожалея, что ему, нестарому еще мужику так, наверное, и не придется хоть раз, хоть кого-то назвать своим сыном или дочерью. Матушка, то бишь супруга его венчанная, Евгения Петровна, уже на сносях была, когда ее вместе с ним прихватили. Он то, отец Василий, хоть и крепкий был мужик, да и то на рудниках этих соляных чуть не загнулся, а Женя слабенькая была совсем. Худенькая.…И разрешиться толком не сумела, да и сама меньше чем за полгода сгорела.…Даже до лагеря говорят, не добралась. Где-то в тюремных подвалах и умерла. Ему тогда оказией малява пришла, записка, то есть с воли, мол, скоротечная чахотка Женечку его прибрала.…Мол, дескать, почти и не мучилась.…За пару недель ушла. Хорошо кабы так, а если врут? Если насмерть и ее и чадо в утробе забили? А что? Очень даже и просто. Матушка хоть и слабенькая внешне была, но вот чего-чего, а веры Христовой в ней иной раз поболее, чем в нем, протоиерее главного в Чебаркуле храма Господня наблюдалось. Иной раз в спорах богословских они с матушкой до утра проводили.…Да. Было…
Остапов очнулся, выбрался из крепких пут воспоминаний и вдруг с удивлением обнаружил, что девчонка эта, все говорит и говорит, не переставая, и что он сам, ей невесть что отвечает.…Бывает же!?
…- Так вот я тебе и говорю, дядя Вася. Ну что тебе куда-то идти, в какой-то там Чебаркуль? И кто там тебя ждет? А у нас с мамкой, дом большой, хороший, под железной крышей…Коровка есть, Милкой кличут. Опять же поросята…Их мама называть именами запрещает, говорит, что бы ни привыкала к ним.…Их скоро резать будут.…А уж курей-то Бог знает сколько.…Словно воробьев. Заодно и над дедушкой помолишься…Жалко деда – он добрый и меня никогда не обижал.…Ну что, пойдем к нам. А в Царево, когда я еще приду? Да и ботинки промокли, тяжелые ужас как.
Катя смотрела на бывшего зэка зеленью своих глаз с такой надеждой, а от описания ее с мамкой дома веяло таким теплом и уютом, что Василий Иванович неожиданно даже для себя самого поднялся, подошел к девочке и, взяв ее за руку, проговорил неуверенно, словно все еще в чем-то сомневаясь…
– Ну что ж пойдем, помолимся за твоего дедушку, хотя если честно, я уже и не думал, что когда-нибудь снова.…А…Чего – там.…Пошли Катя, пошли…
Он поднялся и, оперившись о ствол корявой этой сосенки, почувствовал вдруг странный необычайный прилив сил, какой он испытывал разве что после крещенских купаний в прорубе, на озере Чебаркуль. Он шел за девчонкой в полинялом платьице, вязаной кофточке и старых раздолбанных ботинках, непрестанно и оживленно что-то ему рассказывающей, умиленно смотрел на ее тонкие загорелые ножки и веточки рук, шел по черным просмоленным шпалам навстречу осеннему солнцу, навстречу новой своей судьбе.
5.
-…Ты что отец святой расплакался? Я ж тебе ничего еще и не рассказал: как, что, почем?
– Разве? – Вытер слезы Остапов и внимательно всмотрелся в безжизненную пустоту черных глаз уголовника. – Скажите, Иван. А это правда, что вы человека съели? Неужто, правда!? Да неужели подобное возможно!?
– А ты что думаешь, поп, каково это по весне с зоны ноги делать? Это только, кажется, что тайга проснулась, и в ней всякой живности как в гастрономии на прилавках. Хрен тебе! Без ствола, с одной заточкой уже через неделю копыта отбросишь.…На брусничных листочках особо не побегаешь, вот и приходится фраерка какого с собой прихватывать, в качестве телка на веревочке. Как сухари закончатся, так и дни его, телка значит, тоже закончились.…Иначе нельзя. Человеку кушать надобно.…Кушать.
– Ну а тот, кого вы телком называете, он как, он с вами добровольно в бега уходит? Неужто об участи своей совсем не догадывается?
Мрачный взглянул на протоиерея презрительно, хотел похоже грязно выругаться, но передумал и лишь дернул твердыми буграми желваков на скулах.
– А кто ж его спрашивать станет, фраерка этого: хочет он со мной бежать или не хочет? Обычно телка начинают еще загодя, с зимы подкармливать, хлебца ему побольше, иной раз и масла со сгущенкой,…Что б значит, к весне помягчее да пожирнее мясцо нагулял. Если он не полная дрянь и сука последняя, то конечно все поймет, от доп. пайка откажется, и к весне попытается, куда-либо заныкаться: в лазарет, к примеру, или допустим в БУР за злостное нарушение режима. Ну а если мужичонка хлипкий попадется, на желудок слабенький (ну вроде мово), то все на «Авось» спустит – и жрать будет и потом как-нибудь, попытается с пера соскочить.…Но ты-то знаешь, отец Василий, что Бог не фраер, его на арапа не проведешь, он правду завсегда увидит.
Остапов вскочил. Пальцы правой руки, сжимающие свинцовый крест побелели и задрожали. Ты! Ты. Ты хотя бы сейчас имя господа не полощи. Не тебе, нехристю о боге то разглагольствовать. Не тебе…
– Да ты что, шпионская твоя морда раскричался?- Уголовник хмыкнул, криво ухмыляясь сочными, необычно красными губами. – А ну- ка, сядь, прижми хвост. Братву не нервируй, а то не ровен час сам на перо как миленький напорешься. Тебя позвали грехи мои отпускать, а не морали читать.…Тоже, мать ее так, МакарЕнко выискался.…Сядь на место, кому говорю!? А то, что я нехристь, так это вообще враки. Вор завсегда при кресте ходит…Зырь сучара!
Он в рывок распахнул чистенькую рабочую куртку и Остапов увидел, что по центру безволосой, странно вогнутой груди Ивана струилась старательно выколотая цепочка с небольшим крестом. По правую и левую стороны от креста, друг на друга внимательно смотрели два профиля: Сталин и девица, с пухлыми, капризно оттопыренными губами…
Священник несколько успокоился, вновь сел за стол и проговорил, разглядывая искусно вырезанное в свинце лицо Иисуса.
– Нет, Иван, Макаренко вам уже не поможет.…Поздно. А что до отпущения грехов, то нет, нет, к сожалению, брат мой. Поймите, не тот исповедует грех свой, кто сказал: «согрешил я», и потом остается во грехе, но тот, кто обрел грех свой и возненавидел.
Василий Иванович вздохнул, поцеловал крест, перекрестился и продолжил, устало прикрыв глаза дрожащими веками.
– Постарайтесь осознать Иван, что во время исповеди, сам Христос стоит между священником и грешником и именно он, Спаситель наш, а не служитель церкви решает, отпустить человеку те или иные прегрешения или нет. И именно Христос сейчас через меня, его жалкого раба, говорит вам: что нет, нет тебе сын мой пока отпущения грехов твоих.…А кошмары твои, что являются к тебе во сне, это еще не повод для отпущения грехов. Это быть может только начало твоего выздоровления.…Подождем еще.…Посмотрим, что дальше будет.…А там, кто знает.…Бог милостив.…Подождем.
– А ты не боишься, отец Василий, что я сейчас глазом моргну, и тебя на ремешки такие же, как и я, грешники располосуют? Не боишься?- Иван Мрачный приподнялся на локтях и в упор с каким-то страшным нездоровым интересом уставился на побледневшего священника.
– Зачем лгать?- проговорил, поднимаясь из-за стола протоиерей.- Конечно, боюсь. Но уж лучше я совсем брошу свою службу во славу Божию, чем отпущу грехи такому человеку, каким вы являетесь сегодня. Прощайте Иван. Прощайте.
Остапов перекрестился и направился к двери, спиной чувствуя взгляды десятков глаз…
Словно крахмал в щепотке скрипел снег под ногами необычайно уставшего священника, с громким шуршанием вырывался белый плотный пар из его рта, но Василий Иванович, как это ни странно совсем не чувствовал холода, как впрочем и того, что к его бессильно согбенной спине, прилипла насквозь промокшая ряса.

6.

«…В неволи вы не падайте духом
Мы вместе с вами позовем в божий дом
Хоть тяжка ваша доля и хоть слезы польются
Но христова свобода ждет борцов впереди»…

…- Слушай, Катя, а ты откуда песню эту знаешь?- пораженный священник даже приостановился, заслышав ее в исполнении девчонки.
– Аааа- протянула Катька и не оборачиваясь махнула рукой. – Это все дедушка…Он как кедровой настойки нанюхается (и зачем он ее нюхает?), так эту песню и поет…Правда не всю, а только вот этот куплет…- Девчонка фыркнула и, перешагнув рельсы, направилась к еле заметной тропе тонкой рыжей змейкой уползающей вниз.
– Ты дядя Вася не бойся разбиться. Здесь камень кончается, глина идет…Она после грозы совсем мягкая. Главное пятками сильнее бей и не упадешь.
– Хорошо. – Покорно произнес отец Василий и тут же, буквально только вступив на тропу, поскользнулся и, сбив по пути свою малолетнюю проводницу, понесся вниз, широкой спиной и задницей ощущая каждый камушек и бугорок склизкой как мыло глины.
Девчонка бесстрашно, словно на салазках развалившись на впалом животе скользящего вниз мужика, радостно смеялась, от избытка счастья даже крепко и часто пиналась каблуками своих ботинок по коленям Остапова.
– Господи, что будет с рясой!?- успел подумать избитый падением отец Василий, как тут же, с разгону, разбрасывая комья глины и грязные мутные брызги дождевой воды влетел в небольшую но довольно глубокую лужу пересекающую тропу. Катя по инерции отлетела на несколько шагов вперед и довольно удачно приземлилась в широкие рваные заросли татарника, а вот Василию Ивановичу повезло много меньше. Лишь через несколько минут перед посиневшей от хохота девчонке, появился грязный, избитый, основательно промокший Остапов, в клочья распоротой рясой.
– Хорош священник, ничего не скажешь.- Горько проговорил он и морщась от боли и стыда попытался хоть кое-как отодрать прилипшее к телу безвозвратно испорченное облачение.
– Ну и как я теперь, по-твоему, буду исповедовать твоего деда? Как!?
– Делов – то!- махнула пренебрежительно успокоившаяся Катя. – У меня знаешь мама, какая рукодельница? Она тебе враз рясу заштопает, постирает и выгладит…
– Это уж точно…- с сомнением пробурчал бывший зека, разглядывая унылые и кособокие домишки, по большей частью крытые дранкой и соломой, бессистемно, вразнобой притулившиеся на единственной похоже в селе улице, петляющей вдоль берега таежной, довольно бурной реки. Он шел, прихрамывая, взяв девочку за руку, кожей чувствуя, что из каждого дома, из каждого окна на них смотрят десятки любопытных глаз.
– А что ты хочешь!? – понимающе проговорил священник самому себе, тихо улыбаясь в нечесаную, неухоженную бороду. – Деревня есть деревня.…Все на виду…
Девчонка, вдруг отчаянно покраснела и, вырвав ладошку из руки Василия Ивановича, проговорила, резко сворачивая к ближайшей избе.
-Ну вот, дядя Вася, мы и пришли…
Калитка скрипнула и из дома, пройдя через палисадник, вышла совсем еще молодая, худенькая женщина в легкой татарской душегрейке без рукавов…
– А вот и мама!- обреченно прошептала Катя, и грустно взглянув на священника, незаметно подтолкнула его к женщине.
– Мама. А это дядя Вася. Он поп и хочет у нас жить…- после чего самым невероятным образом словно растворилась в воздухе, но уже через мгновенье, приоткрыв окно, она вновь уверенно и радостно кричала на всю улицу:- Мама. Зови дядю Васю пить чай. Чайник я уже поставила.
– Ну что ж дядя Вася.- Вздохнула женщина, без стеснения разглядывая протоиерея такими же, как и у дочери, большими зелеными глазами. – Пойдемте в дом, чай пить…
7.
Начальник ЛО № 9, Георгий Степанович Благов, грузный и рано полысевший мужчина, молча, не без интереса рассматривал понурую фигуру Остапова.
– Гражданин начальник, заключенный № 198/6, Остапов Василий Иванович, статья пятьдесят восемь дробь десять, по вашему приказанию прибыл.- Проговорил, наконец, священник и устало привалился к дверной коробке.
-Скажите, Василий Иванович, это вы исповедовали заключенного Ивана Коробейникова? Исповедовали, игнорируя мой приказ о запрещении исполнения, каких бы то ни было церковных обрядов.
– …Да гражданин начальник. Я собирался исповедать Ивана Коробейникова, правда фамилию его я слышу впервые и только от вас. В бараке его знают как Ивана Мрачного…- заключенный протоиерей смотрел на равнодушное лицо начальника лагеря и с удивленьем понимал, что кто-то из дружков этого самого Ивана Мрачного самый обыкновенный стукач…
– Знали. – Поправил Благов осужденного. – Знали. Так как сегодня ночью, этот самый Иван Мрачный удавился.
– Не может быть!- Искренне удивился Остапов и даже подался вперед.
– Может…- Благов закурил и вновь зашуршал лежащей на столе газетой. – Судя по документам, ваш срок заканчивается через восемнадцать дней, но боюсь, что уголовники не простят вам самоубийство людоеда. Насколько мне известно, вас, гражданин Остапов – приговорили. Я решил на эти восемнадцать дней посадить вас в карцер. Благо, нарушение моего приказа присутствует…. Можете меня не благодарить. Идите. И я желаю вам выйти из лагеря живым.
– Все в руках Божьих…- проговорил устало отец-Василий, и шагнул к двери.
-Нет!- неожиданно взорвался начальник лагеря, вскакивая. – Ни хера сейчас от Бога вашего не зависит.…Все, вы слышите, заключенный № 198/6, все сейчас в моих руках, вот именно в этих (он приподнял свои полные, холеные ладони на уровень глаз и внимательно рассмотрев, вновь аккуратно опустил их на сукно стола) самых руках. Отправь я вас сейчас в барак и в первую же ночь вы получите шилом в ухо…И все. И нет больше заключенного № 198/6, Остапова Василия Ивановича. Нет! И Бог ваш поутру лишь ручками будет разводить.…Не уберег мол…
Благов успокоился, вернулся на место и барским движением головы отпустил заключенного в коридор, где его уже поджидал конвой.
8.
…Они пили морковный чай с малиновым вареньем, пили не торопясь и степенно и лишь Катя, отказавшись, куда-то пропала.
– Скажите, быть может, есть смысл уже приступить к таинству?- проговорил, наконец, Остапов, отодвигая опустевшую чашку. – Где ваш дедушка?
– Дедушка!? – воскликнула удивленно хозяйка, и вновь священник поразился ее невероятно большим зеленым глазам. – А что вам наш дедушка? Он уж лет как десять на погосте покоится…Вы что, его знали?
– Как на погосте? А рысь? А страх уйти без покаяния? А эта песенка про поезд, наконец? Как же все это понимать!?
В наступившей тишине где-то сзади, послышались легкие девчоночьи шаги, скрипнула дверь и под окном чуть слышно прошуршала трава.
Клавдия Ильинична, а именно так звали Катину маму, вдруг покраснела и, сдерживая смех, поинтересовалась у обескураженного мужика.
– Скажите, а про крышу под железом или допустим кур как воробьев, дочка моя вам ничего не говорила?
– Да.…И еще про поросят безымянных… – священник, глядя на смеющую женщину, тоже расхохотался легко и освобождено.
– Ох…- обреченно проговорила, отсмеявшись, Клавдия. – Это же она где только может для меня муженька сватает. Отец – то ее, еще в финскую погиб, вот и старается. Вы, уже третий за этот год будете.…А песню она от нашего запойного счетовода слышала. Тот когда выпьет, завсегда только ее и поет…
– Ну и где же те, первые?- почувствовав странный укол необоснованной ревности, поинтересовался Василий Иванович.
-Да как где!? – вновь расхохоталась смешливая женщина. – Как увидели избушку мою железом крытую, так и сбежали…
Клавдия вытерла тонкой ладошкой выступившие слезы и, поднимаясь, проговорила:- Пойдемте, отец Василий. Пойдемте я вам короткую дорогу на железку покажу.
– А зачем? Я бежать не собираюсь. Мне ваше село определенно нравится…Вы лучше, если это возможно, к церкви меня проводите.… Десять лет как в храме не был…- Десять!?- ахнула Клавдия и, опустившись на табурет, расплакалась вдруг горько и безутешно….- Десять лет…- она плакала, ее хрупкие не по-деревенски плечики содрогались от рыданий, а он, Остапов, стоял над ней и робко и чутко гладил ее непокорные волнистые волосы…
А за окном, сквозь надтреснутое стекло, приподнявшись на носочки, на них смотрела необычайно повзрослевшая девочка…