Халабуда

Пролог.

Моё детство закончилось в девяносто четвёртом. Звучит странно, если учесть, что было мне всего двенадцать с небольшим, и до совершеннолетия оставалось целых шесть беззаботных лет. Но то, что случилось тогда, навсегда отобрало у меня право оставаться ребёнком. У меня и ещё у троих друзей – Лёхи Хрипаева, Юры Колобенко и Земляникина Жени. Причём последнему вообще не суждено было повзрослеть. С тех пор он навсегда остался в памяти тихим, скромным, улыбчивым мальчишкой, обожавшим часами читать или корпеть над какой-нибудь живописной корягой, вырезая из неё фигурки людей, зверей и сказочных чудовищ. Почти всё, что делал, он дарил нам. А мы, в свою очередь, тихонечко завидовали его способности творить.

Буквально на наших глазах Женька, с помощью одного лишь раскладного ножа, мог из любой коряги извлечь чудо. Именно извлечь, а не вырезать. Он как будто освобождал из обычной деревяшки то, что всегда в ней скрывалось, что изначально хранилось внутри, ждало вызволения. И Женька просто убирал преграды между этой внутренней сущностью и нашим миром.

– Ничего же сложного, – не отрываясь от процесса, пожимал щуплыми плечами Женька, – просто берёшь и срезаешь лишнее. Получается… Вот – бегемот!

Он улыбался и протягивал мне очередное творение, которое всего час назад было обычной сухой палкой, подобранной на берегу ручья.

Сколько ни пытался я за ним повторять, ничего, кроме изрезанных в кровь пальцев, получить не смог. А вот смотреть на то, как это вытворяет мастер, было истинным удовольствием. Женька управлялся с ножом так ловко и так легко, что поверить в реальность происходящего было просто невозможно. Наверное, это и есть талант.

И эта его улыбка, когда он протягивал нам свои поделки… Она была такая… Не знаю, как объяснить. Более искренней улыбки я не встречал ни до, ни после знакомства с ним. Он светился ею изнутри. В этой улыбке была заключена сама его суть, весь Женька. Такой, какой есть. Настоящий, тёплый, добрый, бескорыстный и жизнерадостный.

Вот уж тридцать лет на полке, рядом с любимыми книгами, хранится миниатюрная фигурка мамонта с желтеющими костяными бивнями. Женька подарил мне её за пару дней до гибели. Может, поэтому я и не смог с ним расстаться, как с остальными. Всякие зверушки, человечки и прочие диплодоки были безжалостно растащены моими детьми и их друзьями, но мамонта тронуть так и не посмели. Знали, что это любимая фигурка папы, и не решились посягнуть. Иногда я бережно покрываю её очередным слоем льняного масла, чтобы не рассохлась от времени, и вспоминаю о последнем лете детства.

 

1. Жизнь.

 

– Се-ры-ый! Се-ры-ый! Се-рё-га!

Через распахнутое настежь окно сверлом в ухо вонзалось моё имя. Горланил Лёха Хрипаев. Между собой мы звали его просто – Хрипля. Не знаю, нравилось ему это или нет, но сколько себя помню, мы всегда называли его так. Обращаться к нему по имени, почему-то, у нас даже язык не поворачивался. Хрипля он и есть Хрипля. К чему условности? Ну, разве что, при родителях…

Прозвище своё он получил исключительно из-за фамилии. С голосом всё было в порядке – не хрипел, не сипел и не кашлял, а орать умел аки матёрый бабуин во время гона. Особенно хорошо получалось будить по утрам друзей.

Он карабкался на забор, укладывался на него животом и горланил на всю Безлюдовку моё имя, пока либо я, либо бабушка не выходили на его бабуинский рёв.

Тем утром бабушка уехала в город на базар торговать клубникой, а я, сморённый вчерашним сбором распроклятой ягоды, валялся в постели без задних ног. И плевать, что на часах полдвенадцатого, и солнце припекает так, что даже ласточки перестали щебетать. В доме прохладно и свежо, а натянутая марля на окнах не даёт ни единого шанса мухам, поэтому спать можно хоть до скрипа в суставах. Так сладко спать можно только в детстве, в разгар летних каникул, у бабушки в деревне.

– Отвали, – лениво простонал я, но висящий на заборе Хрипля затянул нараспев.

– Се-ер-ё-га-а!

Он даже какой-то незамысловатый мотив старался вывести. И, судя по тому, как это звучало, медведь однажды напрочь отдавил ему оба уха вместе с башкой. Просто слушать Хриплин крик было тяжело, но слушать как Хрипля поёт было невыносимо.

– Да ты заманал, придурок! – Крикнул я, высунув голову из-под простыни. Сквозь гардину в окне маячила лысая башка. Он меня явно услышал, гоготнул, но петь перестал.

– Внимание, внимание, говорит Германия! Так мы немца не погоним. Рота, подъём!

Я демонстративно застонал.

– Вставай, короче. Земля с Колбой уже на пляже, а я тут из-за тебя на заборе как дурак. Сегодня воскресенье, там городские ща понаедут и на тарзанку ваще фиг попадём. Слышь?

– Да иду я!

– Ласты возьми! На остров за раками сгоняю.

До пляжа – два километра. Дорога ведёт мимо соснового леса, затем пустырь с куцей, высохшей от зноя травой. Дальше – длинный холм, по вершине которого проходит железная дорога. За ним – широченное озеро с белоснежными пляжами.

Вернее, это даже не озеро, а бывший кварцевый карьер, в котором с развалом Союза остановили выработку. Котлован наполнился чистейшей родниковой водой и превратил Безлюдовку в некое подобие курорта в предместье Харькова. Летом толпы народа валили сюда отдохнуть от нелёгких трудовых будней, кто на электричке, кто на личных авто, а кто и на велосипеде. Благо, ехать недалеко – километров десять, не больше.

Все мы считали таких приезжих чужаками. И это при том, что сами были ни разу не местными. Я, например, жил с мамой в Харькове, а Женька вообще прилетал на летние каникулы в гости к бабушке с Камчатки. Его папа служил в Тихоокеанском флоте и ходил на атомной подводной лодке. Женька отцом очень гордился, но, почему-то, мало о нём рассказывал.

Вообще вся Безлюдовка стоит на песке. Мне это всегда нравилось. Никакой тебе грязи и зарослей сорняков. Здесь почти не бывает луж, и даже после сильного ливня вода быстро уходит в почву. Хвойные деревья здесь растут лучше лиственных, от чего летом в округе пахнет сосной. А ещё в таком песке легко рыть землянку.

По правде говоря, мы никогда не называли нашу землянку «землянкой». Для нас любые собственноручные постройки – будь то шалаш из веток или просто накрытая чем-нибудь яма – все они именовались не иначе, как халабуда. Понятия не имею откуда это слово взялось в нашем лексиконе, но я его, кажется, знал всегда. По крайней мере не помню, где услышал его впервые.

Это была обычная яма с неукреплёнными песчаными стенами, выкопанная в крутом склоне высокого холма, и накрытая листом старой фанеры. Для маскировки мы набросали на крышу куски дёрна с жиденькими кустиками травы, а вход прикрыли неприглядным куском рубероида.

Для чего мы её построили? Да просто так! Мальчишки многое делают просто так. Нам было интересно. Откровенно говоря, нас больше интересовала не сама халабуда, а процесс её постройки. Мы стаскивали в неё всякие ценные штуки: свечки для освещения, спички, сухое горючее, гильзы от патронов, найденные в лесу, старинную двухлитровую бутылку с настоящим муравейником внутри, пачку «Беломора», украденную Хриплей у деда. Женька хранил там свои коряги, найденные в ручье неподалёку.

Внутри мы, как могли, украшали наше убежище. Обустраивали уютные лежанки и выдалбливали ниши в стенах. Была у нас там и вентиляция – это Женька настоял. Жутко сейчас об этом вспоминать, но он почему-то всегда боялся духоты. Когда мы забирались внутрь, он обязательно садился возле вентиляционной трубы и заметно нервничал, хотя и старался не подавать виду.

Халабуда была спрятана от любопытных глаз в лесу, у родника. Красивое место среди старых сосен, с небольшим озерцом, заросшим густым камышом по берегам. Вечерами мы любили приходить сюда, жечь костёр рядом с халабудой, печь картошку и травить страшные истории. В лесу они воспринимались особенно остро.

Пугал, как правило, Хрипля. Он вообще был самым разговорчивым из нас. Да и нравилось ему нас пугать. Находил он в этом какой-то особенный кайф. А нам нравилось бояться всех этих не особо страшных и, по большей части, глупых небылиц про ведьм, мертвецов и прочую чушь.

Но настоящим праздником для нас были вечера, когда Женька заканчивал читать очередную книгу. В такие вечера мы сидели у костра до поздней ночи и, замерев, слушали. И его истории не шли ни в какое сравнение с той чушью, которой пичкал нас Хрипля.

Но всё это было частью вечерней, или даже ночной программы. А сейчас же мы с Хриплей чапали босиком по горячему пляжному песку и думали о том, чтобы поскорее нырнуть в прохладную, кристально чистую воду и замереть там на пару мгновений, остывая от изнурительного зноя.

– Нельзя сразу нырять, – пытался меня стращать Хрипля, как будто я впервые в жизни иду купаться на карьер. – Надо остыть сначала, а то судорога за ногу схватит и ваще утонуть можно.

– Да пофиг. У меня булавка в плавках. Если судорога хватает надо просто ногу проколоть. Легкотня.

– Ага, легкотня! Ты вообще в курсе, что надо булавку до конца вонзать? Чтоб кровища потекла. Только тогда поможет. Не зассышь?

– Ты оборзел? – Обиделся я. – Мне зуб молочный вырывали, я даже не пикнул.

– Тоже мне зуб! Сравнил! То зуб, а то – ногу до кости проткнуть! – Отрезал Хрипля тоном бывалого сантехника, поучающего салагу-практиканта. – И вообще, это гониво так булавку носить. Понял?

– Конечно понял. – Я улыбнулся. – Давай, расскажи мне теперь, что из-за этого у меня детей не будет.

– Вот тебе смешно, а мне обидно; тебе говно, а мне повидло! Понял? Придурок, блин. Один дяхон, между прочим, знакомый моего бати, тоже так булавку в плавках носил. А потом такой нырнул с тарзанки и – бац! – судорога схватила. Левая нога согнулась, а разогнуть не может. И он такой булавку хотел достать, а она такая расстегнулась и ему в живот – на! Воткнулась, короче, и кишки насквозь пробила. И всё дерьмо из кишок ему в живот пошло. Прикинь! Так и утонул. Его потом водолазы достали, а он такой весь раздулся, пузо огромное как глобус, а эта булавка так и торчит в боку. Водолазы из него её выдернули, и через эту дырку начал трупный газ выходить. А водолазы не заметили, надышались и тоже умерли. А ты носи, носи свою булавочку в плавочках. Только потом не говори, что я не предупреждал.

Я не поверил. У Хрипли на все случаи жизни была подходящая история про знакомого его бати. Если во все эти россказни верить, то получится, что все знакомые его бати постоянно попадали в какие-нибудь такие неприятности, в которых не выживал никто, кроме его бати. При этом сам дядя Толя ни разу подобных историй никому не рассказывал. Но всё равно слушать Хриплю было интересно. По крайней мере, никто из пацанов его никогда не останавливал и рассказанное не оспаривал.

Берег встретил нас визгом детских голосов, песней группы «Комбинация» и плеском воды. На небе не было ни облачка, солнце взошло в зенит, и сотни любителей сбросить слой румяной кожи загорали, растянувшись на разноцветных покрывалах.

У самой кромки воды, произрастало единственное крупное дерево. Это была старая плакучая ива, на ветвях которой местные пацаны соорудили тарзанку, после чего она стала самым популярным местным аттракционом. Протолкнуться к ней в выходные дни было той ещё задачкой. Вот и сейчас под ивой толпился народ, наблюдающий, как очередной бледнокожий доходяга, визжа как девчонка, спрыгивает с тарзанки в воду.

Мы прекрасно знали, что Женька не ходит на пляж без книги. Причём читать он мог только в тени, потому что носил огромные очки с толстенными линзами в роговой оправе, от которых глаза его казались в два раза больше, чем были на самом деле. Он говорил, что солнце как-то там отражается в этих стёклах, и мешает нормально читать. Поэтому он всегда уходил в тень. А единственное место на пляже, скрытое от безжалостного солнца, было как раз под той самой ивой.

Но читал он не под, а на этой иве. На любимой ветке – широкой, почти горизонтальной. Женька был щуплым, поэтому чудесно на ней помещался. Именно там мы его и заприметили. И именно таким я его, почему-то, и запомнил.

В толпе галдящих любителей острых ощущений мы отыскали Юрку Колобенко. Не заметить его было сложно – он был самым крупным из нас. Эдакий здоровенный увалень, на полторы головы выше любого сверстника и с сорок пятым размером ноги. В двенадцать-то лет! При этом Колба был самым безобидным, самым наивным и самым добрым созданием изо всех, кого я знал. Была в нём какая-то чистота, какой не было ни в одном из нас. Даже в Женьке. Эта его чистота прочитывалась во всём: во внешности, во взгляде, в голосе, осанке, движениях, в манере разговаривать. Он будто стеснялся своей комплекции, стыдился собственной неуклюжести, комплексовал от того, что так сильно не похож на других. Он был самым сильным из нас физически, но при этом, в случае чего, защищать его от разных ублюдков приходилось именно нам, а не наоборот.

Колба стоял на берегу, обхватив себя за плечи могучими ручищами, и заметно дрожал. Его посиневшие от холода губы растянулись в улыбке, когда он заметил нас с Хриплей.

– Привет, – пробасил Юрка и протянул массивную ладонь.

– Дарова, бугай, – торопливо бросил Хрипля, глядя куда-то в сторону и скидывая шорты. Он ловким движением поймал непонятно откуда взявшуюся верёвку тарзанки, разбежался и под возмущённые возгласы стоящих в очереди, плюхнулся в воду. Вошёл красиво – пузом. Ему во след полетели ругательства недовольных, но выслушивать их пришлось нам с Юркой – Хрипля наслаждался прохладой.

Я пожал Колбе руку и махнул зависшему на ветке Женьке. Тот меня не заметил.

– Земля! – окликнул я его.

Он растянулся в своей фирменной, широченной улыбке, захлопнул книгу и ловко, по-обезьяньи, спрыгнул с дерева.

– Здарова, Сержик, – он протянул худющую руку.

Он всегда называл меня только так. Вообще, каждый из этой троицы звал меня по-разному, по-особенному. Хрипля – Серёгой или иногда ещё Серым. Колба, почему-то, Серёжей, хотя мне это и не нравилось никогда. Cлишком уж как-то не по-пацански звучало. Хотя я прекрасно знал, что Колба иначе и не скажет. Он, например, никогда не говорил на свою или чужую маму «мать», «матушка» или, тем более, «матуха», как это делали остальные в те годы. Только «мама». И никак иначе. А отец у него был, конечно же, «папой». Такое вот воспитание. Или нравственные принципы, не знаю. В-общем, каждый звал меня так, как считал правильным. Ну а Женька – Сержиком.

Для меня эти варианты имён были словно их визитные карточки. Даже когда кто-то из городских друганов называл меня Серым, я сразу вспоминал Хриплю. А если мама звала Сержиком, в памяти непроизвольно всплывал образ Женьки Земляникина, и его фирменная улыбка.

Весь остаток дня, до самого вечера, мы плескались в воде, прыгали с тарзанки, играли в земельки Женькиным раскладным ножом, закапывались в горячий песок, отогреваясь после часового купания в прохладной воде. Но ближе к вечеру из-за железнодорожного холма несколько раз грохнуло. Да так громко, что некоторые особо впечатлительные барышни взвизгнули от неожиданности. Весь пляж обернулся на звук. Из-за холма блеснула молния. Снова грохнуло.

– Да ну нах, пацаны, я манал такие танцы. Драпаем! – Хрипля начал одеваться.

Я хотел было подшутить над его трусостью, но едва открыл рот, как очередной раскат грома заставил подпрыгнуть на месте. Жахнуло так, что в ушах зазвенело. Порыв ветра бросил в лицо порцию пляжного песка. Тут уж засуетились и мы. Да что там мы – весь пляж торопливо паковал вещички, мамаши вопили, выгоняя перепуганную детвору из воды, а мужики бегали за украденными ветром полотенцами и рубашками. Гроза надвигалась так быстро, что времени на отход не оставалось совсем.

Мы бежали гуськом, друг за другом. Первым, конечно, скакал Хрипля. Он умудрялся нестись быстрее всех, при этом ещё и оглядываться, материться и подгонять остальных. Замыкал, конечно же, неуклюжий Колба. Он вообще, казалось, бегать не умел – просто быстро ходил. А учитывая размер шага, этого ему вполне хватало, чтобы не отставать от нас – шустрых, но коротконогих.

Мы перевалили за холм, а спустившись, оказались аккурат под грозовой тучей. Дождя ещё не было, и даже ветер как будто успокоился, что создавало ложное ощущение уюта и спокойствия. В действительности же в воздухе, в каждой его частичке, чувствовалось напряжение. Ни молний, ни грома. Тишина, полумрак и опасность. Жуткое сочетание.

– Чё-то дождя нету, – в очередной раз обернувшись крикнул нам Хрипля. – Как-то стихло всё. Даже птицы не поют. Может и не будет ничего?

– Ребзя, – послышался за спиной жалобный голос Колбы. – Я не успеваю.

Мы сбросили темп и обернулись. Наш неуклюжий друг шёл, размахивая массивными ручищами, на фоне свинцового неба. И именно в этот момент яркая вспышка молнии за его спиной ослепила, а невероятной силы треск мощнейшего электрического разряда ударил в один из рельсов на вершине железнодорожной насыпи. От неожиданности и ужаса мы вчетвером упали и прижались к земле. Хрипля матерился. Пострадавший рельс некоторое время горел белым пламенем, искрил и трещал, как от сварки, а когда погас, повалил дым. Я пришёл в себя первым:

– Етить-колотить, пацаны, сматываемся нахер отсюда! Мы на равнине! В грозу нельзя…

Остаток фразы поглотили очередная вспышка и разряд грома. Никого долго уговаривать не пришлось. Мы вскочили, как по команде, и побежали. Даже Колба теперь не отставал и не ныл. Всем было одинаково страшно.

Гремело и сверкало беспрестанно. Ветер вырвался из невидимой клетки, рвал рубашки и волосы. Небо взбесилось и в приступе ярости хлестало молниями то слева, то справа, явно намереваясь нас прихлопнуть. Несколько раз замечал, как разряды ударяют прямо в землю по пустырю, по которому мы бежим. Я знал, что во время грозы нельзя оставаться на открытой местности. Надо было сворачивать в лес.

– Ребзя, до дома не добежим! – заорал я, перекрикивая гром и завывания ветра. – Погнали в халабуду заханыримся.

Предложение всем показалось здравым. Пацаны без лишних слов свернули к лесу. Едва оказались на опушке, небеса разверзлись и обрушили на разгорячённые головы тонны воды. Это были даже не капли, а струи. Вода не падала, она лилась, застилала глаза и попадала в нос и горло на вдохе. Мы бежали и кашляли. Уже у самой халабуды по головам и спинам застучал крупный град. Ветер больно хлестал ледяной крошкой по лицам. Пришлось закрываться ладонями.

Откинув лист рубероида, мы по очереди забрались в халабуду. Первым спустился Женька, за ним – я, Хрипля меня подталкивал в спину, а последним протиснулся Колба. Нам с Женькой достались места у дальней стены. Внутри было тесно, темно и душно. Снаружи – лило, завывало и грохотало.

Мы тяжело дышали и переглядывались. Никто даже не улыбнулся ни разу. Но едва шок пошёл на убыль – засмеялись. Первым хихикнул Хрипля. За ним – Колба. Мне стало смешно одновременно с Женькой. Совсем скоро все четверо держались за животы и ржали до слёз. Если бы кто-нибудь спросил тогда от чего мы так ржём, никто не смог бы ответить. Наверное, это просто была разрядка, пришедшая на смену страху. Настоящему страху, а не тому, от которого ёжились, слушая ночные Хриплины байки у костра.

 

2. Смерть.

 

– Книга намокла, – негромко сказал Женька. – Я её в библиотеке взял. Теперь, наверное, штраф платить придётся.

Он снял очки и стал протирать линзы краем футболки.

– Скажи спасибо, что живыми остались, – зачем-то сказал я и невольно вздрогнул, вспомнив как молнии шарахали повсюду, пока мы бежали через этот чёртов пустырь.

Хрипля взял спички и зажёг свечу. Стало чуть светлее и гораздо уютнее. Хрипля удовлетворённо хмыкнул и сказал:

– В Болгарии живёт бабка одна, Ванга зовут. Так вот, когда она малой была, в неё молния в поле ударила, и она, короче, сознание потеряла, а когда очнулась, поняла, что ослепла. Зато теперь она будущее видит. Даже Брежнев к ней ездил, и она ему предсказала, что он умрёт, и СССР потом развалится. А он, дурак, не поверил. Говорят, что если бы послушал, поверил ей, то и не умер бы. И тогда Советский Союз бы не развалился.

Хрипля умолк, и мы тоже сидели молча, слушая как снаружи неистовствует бунтующая стихия. Каждый думал о чём-то своём, и уже когда все забыли и о Ванге, и о её предсказаниях, Женька негромко сказал:

– А я бы не хотел знать когда умру. Это же так скучно – жить и точно знать, что завтра точно наступит, а послезавтра – точно нет. Теряется всякое стремление что-то создавать. Для чего всё, если послезавтра меня не станет? Что я успел сделать? Или что успею сделать, если буду знать сколько мне осталось? Буду ли стремиться хоть к чему-то? Или потрачу это время на поиски того, что должен сделать, но так и не найду, и так после себя ничего и не оставлю? Что нужно сделать, чтобы прожить не зря?

Хрипля задумчиво хмыкнул.

– Дофига читаешь, Земля, вот тебе и лезут в голову всякие дебильные мысли.

– Почему же дебильные? – Женька улыбался.

– Ну вот я, например, даже уроки по литре делать не хочу, а не то, что по собственной воле читать. Да ещё и такие толстенные книжки! Что там у тебя намокло? Какая-нибудь «Война и мир», небось? А мне вот «по сараю» на это чтение. И ничего! Как видишь: жив, здоров и о смерти, и о смысле жизни, в отличие от некоторых, ваще не думаю. Живу легко! Зачем забивать голову этим дерьмом, если и так все умрём? Кто-то раньше, кто-то позже. Какая разница? Ну оставишь ты что-то после себя, и что? Вот ты эти фигурки делаешь, например… – он ткнул пальцем на нишу в песчаной стене, где были выставлены некоторые Женькины поделки. – Не-не-не, ты не подумай, я ничего не имею против фигурок, и даже наоборот – это офигенские штуки, но… всё равно вопрос: нафига? Нафига ты их делаешь? Что тебе с этого? Ты решил заполнить мир деревянными игрушками? Или хочешь, чтобы после смерти люди смотрели на них о тебе вспоминали? Серьёзно, Земля, нафига?

Женька, продолжая смущённо улыбаться, пожал плечами:

– Да просто… Мне нравится их делать. Разве это не причина?

– Нравится… – на лице Хрипли отразилось лёгкое недоверие. – Нравится, это когда сникерс запиваешь пепси-колой. Или, когда в «Луна-парке» на «Американских горках» жуёшь бубль-гум. А сидеть и ковырять деревяшки – это по-любому ты для чего-то делаешь. Просто пацанам признаваться не хочешь. Стопудово задумал что-то в этой своей начитанной башке и притворяешься дебилом.

Женька снова улыбнулся, но спорить с Хриплей не стал. А тот не унимался:

– Но, если по правде, пацаны, то знать когда умру, конечно, прикольно. Вы прикиньте, можно было бы вообще что хочешь делать! Хошь – с парашютом с вертика сигай, хошь – на мотыке гоняй на бешеной скоростухе. Чисто жизнь по полной. Живи, балдей и ничего не бойся. Да хоть эту вот грозу, например! С фига ли мы её боялись бы, если бы знали, что она нас не укокошит? Можно было бы гонять по пляжу и прикалываться от грохота и молний.

– Везуха тебе, Алёша, – неожиданно для всех подал тихий голос Колба. – Как-то у тебя всё просто в жизни, всё легко.

– Да офигеть, конечно! – Хрипля от удивления выпучил глаза и даже по ляжкам себя хлопнул. – Уж кому из нас тяжело живётся, так это тебе! Да, Кинг-Конг недоделанный? Тебе-то чего не хватает? Или ты тоже в этой жизни след решил оставить?

Мне не нравился тон, который начала приобретать эта беседа. Хрипля иногда позволял себе лишнего, пацаны частенько на него за это обижались, но он был отходчивым и остывал так же быстро, как и закипал. А пацаны не были злопамятными – прощали. Но иной раз достаточно было просто вмешаться в беседу и слегка остудить пыл излишне эмоционального деревенского мальчишки.

– Эй! Всё, харэ буксовать! Чё ты завёлся-то? – стараясь перекричать Хриплю, сказал я, но тот не обратил на мои слова внимания.

– Единственный след, который ты можешь оставить в своей жалкой и скучной жизни, Колба – это навалить кучу в уголок, чтоб никто не уволок. Понял? Через сто тысяч лет археологи раскопают какашку и изучат под микроскопом. Ни на что большее ты не способен. – Хрипля на мгновение затих, а потом откинул рубероидную дверь и добавил: – Такие все глубокомысленные тут и правильные, что аж тошно! Сидят, о вечности рассуждают. Следы оставляют! Один я у них дебил поверхностный. Тьфу, бля!

Он выскочил из халабуды под проливной дождь. Никто из нас его окликать и останавливать не стал. Вместо этого мы молча переглянулись. Колба вернул на место рубероид, а когда от одной из стен отвалился солидный кусок влажного песка, сказал:

– Зырьте, ребзя, песок промокает.

– Ага. И похолодало, – вздохнул Женька, поджал колени к груди, обхватил их руками и уставился на пламя свечи.

Дождь, казалось, припустил сильнее. Стены халабуды впитывали влагу всё быстрее и быстрее. Уже спустя каких-то пять минут под ногами образовалась маленькая лужица. Вода теперь стекала струйками то тут, то там, осыпая небольшие куски песчаных стен на пол. Песок намокал и твёрдые комочки расплывались в жидкую кашицу. Особенно сильно промокла противоположная от входа стена. Нам с Женькой даже пришлось немного отсесть от неё, чтобы спины не мокли. А ещё она немного набухла, будто нарыв, и посередине появилась трещина.

– Хоть бы крыша не обвалилась, – пробубнил Колба. – Фанера если размокнет…

– Там клеёнка ещё сверху, – напомнил я. – Не размокнет.

Колба удовлетворённо кивнул. Женька чихнул и приготовился чихнуть ещё раз.

А потом, в одно мгновение, в один миг… Мгновенно! Моментально! Резко… начался ад.

Первое, что удалось осознать, это был звук. Мощный, глухой, тяжёлый.

«Хуп!»

Больше слышно ничего не было. Все звуки исчезли, уступив место пронзительной тишине и боли.

Из груди какой-то чудовищной, тяжёлой волной выбило весь воздух. Эта тяжесть давила отовсюду. Она обволакивала всё тело, выдавливала жизнь, как зубную пасту из тюбика. Я ничего не слышал, ничего не видел, не мог пошевелиться, не мог сделать вдох, не мог даже заорать от чудовищной боли. Казалось, что меня сейчас просто раздавит. Одновременно со всех сторон.

Среди хаоса панических мыслей, наконец, проскочила единственная здравая: «Песок! Нас засыпало песком!»

От осознания произошедшего меня накрыла очередная волна ужаса, которая теперь будет преследовать всю жизнь. Даже сейчас, спустя десятилетия, со мной случаются панические атаки, а ночами я часто просыпаюсь от удушающих кошмаров. Снится, что я похоронен заживо в густом бетонном растворе и не могу сделать вдох. Я просыпаюсь мокрый от пота, беру сигарету и выхожу на балкон, чтобы успокоиться.

Но тем летом – это был вовсе не сон. Тонны мокрого, тяжёлого песка в доли секунды накрыли нас с головой. Мы оказались полностью обездвижены, воздуха в лёгких не осталось совсем.

Хрипля увидел торчащие наружу кончики пальцев. Это были мои пальцы правой руки, и он приблизительно понял, где может быть голова. Каким-то чудом он смог быстро докопаться до лица. Я помню, как открыл глаза и, сквозь слёзы, смог разглядеть его бордовое от усилий лицо. Он копал неистово, рыл как экскаватор. А ещё он рыдал. Я впервые в жизни видел, как Хрипля плачет.

Вдохнуть получилось только после того, как он помог мне освободить руку. Получив возможность шевелиться, я растолкал песок и раскопал собственную грудь.

Вместе с воздухом в горло посыпался песок. Он был повсюду: в глазах, во рту, в ушах. Наверное, даже в туалет я потом ещё неделю песком ходил.

Поняв, что я могу дышать, Хрипля стал рыть в другом месте. Я сразу понял, что он ищет Колбу. Тем временем я смог освободить вторую руку и огляделся в поисках Женьки.

– Где Земля? – прохрипел я рваным от кашля и песка голосом.

– Серый, я не виноват, – причитал Хрипля, не реагируя на мой вопрос. – Это не я Серый. Оно само! Отвечаю, Серый. Я ни при чём!

Он всё причитал и рыдал, при этом ни на мгновение не остановился – рыл.

– Женьку видишь? – сделал я вторую попытку.

Хрипля на короткий миг взглянул на меня и, вместо ответа, просто зажмурился и заорал. Струи дождя смывали сопли с его лица, но из носа тут же пузырились новые.

Я понял, что это истерика и добиться от него ничего не получится. Окончательно высвободив обе руки, я опёрся и сделал рывок, в попытке освободить ноги. У меня немного получилось растолкать песок, но на место образовавшихся полостей насыпался новый и меня опять крепко зажало. Я понял, что Хрипля ошибся, прекратив меня раскапывать.

– Хрипля!

Тот продолжал рыть и горланить.

– Лёша! Лёшка, послушай! – Крикнул я громче, а потом заорал что было сил: – Сука! Хрипля, твою мать!

Он услышал.

– Дёрни меня сначала! Я смогу тоже копать!

Он ненадолго замер, переваривая услышанное, потом торопливо подскочил ко мне, схватил за руки, и, с рёвом, рванул на себя. Вытащить удалось с третьей попытки. Коротко огляделся: халабуду будто наизнанку вывернуло! Не теряя ни секунды, я принялся рыть там, где по моим прикидкам должен был быть Женька. Хрипля же вернулся к раскопкам Колбы.

Это были самые длинные секунды в моей жизни, которые медленно перетекали в минуты. Мы срывали ногти, в глаза летел песок, но ничего этого мы не замечали. Мы рыли так, как не умеет рыть ни одно животное, как не роет ни один экскаватор. Мы рвали этот чёртов песок голыми руками, в надежде увидеть заветные лица друзей.

Хрипля перестал истерить и теперь было слышно только его тяжёлое дыхание. Пот лился градом. На глаза наворачивались слёзы. Но теперь это были слёзы обиды. Я прекрасно знал, что сейчас, вот прямо в эти мгновения чувствуют Женька и Колба. И это было настолько ужасно, что, если бы я не гнал от себя эти мысли, я мог бы просто потерять сознание от ужаса. От этого хотелось орать. Орать от собственного бессилия и медлительности. От собственной слабости, от того, что у меня из плеч не растут штыковые лопаты вместо рук.

И как же я обрадовался, когда кончики пальцев ухватились за ткань Женькиной футболки.

– Есть! – выкрикнул я, и Хрипля тут же подскочил, чтобы помочь.

Я оглянулся туда, где он копал, и понял, что это всё неправильно. Каждый из нас должен раскапывать кого-то одного, чтобы у обоих были шансы.

– Нет! Вали обратно! Я сам!

Хрипля утёр сопли рукой и вернулся на прежнее место.

Я, не прекращая рыть, лихорадочно прикидывал с какой стороны может быть голова. Футболка у Женьки была белой, без узоров и рисунков, поэтому по ткани понять было невозможно. Рыл наугад и угадал! Сначала показалась шея, потом каштановые волосы. Стало ясно, что лежит он лицом вниз. Я ухватился за волосы и потянул за них.

В кулаке остался пучок причёски, но мне, наконец, удалось увидеть его лицо. А когда я его увидел, меня пробрал озноб. Я сразу понял, что опоздал.

Женькин рот был широко раскрыт и плотно забит мокрым песком, так же, как и ноздри, и уши. Глаза открыты и так густо облеплены песчинками, что зрачков не было видно совсем. Кожа была серой.

Я разрыдался. При этом я пальцами выгребал песок у него изо рта. А рот, как оказалось, был забит до самого горла. Видимо, в момент обвала Женька  собирался чихнуть. Может, даже вдохнул…

Я слышал, как Хрипля радуется, что ему удалось откопать Колбу. Я даже услышал Юркин неистовый кашель.

– Живой! – одновременно и плача, и смеясь, орал обезумевший Хрипля. – Живой, козлина ты жирная! Сука! Какой же ты родной, гад! Живой, бля!

Я обернулся и убедившись, что посиневший от удушья Колба может дышать самостоятельно, позвал Хриплю на помощь. И когда он подполз и увидел Женьку, то сразу смолк. Он замер так на секунду, глядя на безжизненное лицо, а потом выругался и заорал прямо мне в лицо:

– Хули сидишь, мудак? Искусственное дыхание! Быстро, бля!

Я тут же наклонился и с силой выдохнул Женьке в рот. Но я будто дул в стеклянную банку. Ни грамма воздуха из моих лёгких не вышло. Его грудь сдавило так сильно, что воздух просто не мог проникнуть внутрь – не было в лёгких свободного пространства.

– Не идёт! Грудь зажало! Копай тут! – крикнул я, и мы оба стали рыть с удвоенной скоростью. Всякий раз, когда под ногти попадала какая-нибудь заноза или камень, я глядел на Женькино лицо и мгновенно забывал о боли. В тот момент не было ничего важнее его жизни.

Сзади плакал и звал маму Колба. Он так жутко ныл своим басом, что складывалось ощущение, будто ревёт взрослый мужчина, который как маленький зовёт маму.

– Мама, мамочка, достань меня отсюда, пожалуйста! Мама-а-а…

Мы выкопали достаточно, чтобы освободить Женькину грудь, и я снова попробовал выдохнуть ему в рот. На этот раз у меня получилось, но, когда я отстранился, из его рта тут же вышел весь воздух. Мне даже на миг показалось, что это он очнулся и сам выдохнул. Но я ошибся. Глаза всё так же отстранённо и безжизненно пялились в никуда, фиолетовый язык распух и вывалился наружу. Хрипля оттолкнул меня и сам принялся делать искусственное дыхание. Он повторял снова и снова, а я в это время продолжал раскапывать вокруг.

Женьке не повезло больше других. Если мы с Колбой лежали горизонтально и лицами кверху, с закрытыми ртами, при этом ноги наши оказались не очень глубоко, то Женьку привалило в полный рост. Его развернуло лицом вниз и в открытый рот вдавилась масса песка. Мы по очереди дули и дули ему в рот, продолжая раскапывать грудь, но так и не смогли вернуть жизнь. Я понятия не имею сколько продолжался этот ад, но под конец мы так обессилили, что сидели теперь над полу-раскопанным, мёртвым другом и просто смотрели в одну точку, в никуда. Рядом выл Колба. Так закончилось наше детство.

 

3. Жизнь.

 

Дальше были недели тяжёлых бесед с родителями, соседями, милицией, с соседскими пацанами. Самым тяжёлым выдался разговор с родителями Женьки. Не представляю, что они чувствовали, когда хоронили собственного сына. Я и сейчас, став отцом двоих мальчишек, не понимаю, как можно продолжать жить, понеся такую жестокую, неподъёмную утрату. Они похоронили Женьку там же, в Безлюдовке, на местном кладбище, а сами уехали на далёкую Камчатку. Через год вернулись и развелись. Как их жизни сложились дальше я не знаю.

Я понятия не имел, как себя чувствуют Хрипля с Колбой, но сам просто с ума сходил от чувства вины. Сколько я ни пытался убедить себя в том, что сделал всё, что мог, я на каждое мысленное оправдание находил контраргумент. Я всякий раз возвращался к тому, что мог бы спасти Женьку, если бы действовал иначе. Например, если бы сразу потребовал от Хрипли, чтобы тот меня вытащил. У меня было бы гораздо больше времени! Может, минута, или даже больше. Возможно, именно эта минута всё и решила бы. Но я поступил иначе. И я не мог себе этого простить, сколько ни старался.

Ни с Хриплей, ни с Колбой я не встречался. Узнав о трагедии, приехала мама и забрала меня в город. Я месяц провалялся в квартире, никуда не выходя и ни с кем не общаясь. В конце концов маме это надоело, и она уговорила меня вернуться в Безлюдовку, в надежде, что местные пацаны помогут выбраться из депрессии. Но там я тоже сидел дома перед телеком и почти не ел. В свою очередь, никто из друзей больше не орал моё имя, сидя на заборе. Детство кончилось. Началась безразличная к чужим переживаниям, реальная жизнь.

Прошёл месяц. Август клонился к закату. Ночи стали холоднее, каникулы заканчивались, а в воздухе пахло дымом от костров. От этого кислого запаха становилось ещё грустнее и тоскливее. И за день до отъезда мне приснился Женька.

Я стоял у ямы. Нутро халабуды вывернуло наружу. Было видно, что обвал случился сверху, со склона холма. Промокший песок поплыл и многотонным пластом сполз нам на головы.

Я зашагал прочь, но, сделав несколько шагов, замер. Мне показалось, что за спиной что-то тихо шелестит, будто шепчет. Я обернулся. На месте обвалившейся халабуды теперь была яма. Будто её вырыли, но ещё не успели накрыть фанерой. И в этой самой яме стоял Женька. Глаза его были закрыты, а когда он их открыл, из-под век, прямо из глазниц, посыпался песок. Женька удивился, начал растерянно озираться. Затем присел, поднял с пола очки и водрузил на нос. Песок перестал сыпаться, Женька улыбнулся, а за линзами загорелись счастьем огромные, живые глаза.

Проснулся, часто дыша и чувствуя, как сердце колотится в груди. Было ранее утро. На улице едва рассвело и Безлюдовку укрыл холодный туман. Я вышел за двор и зашагал к лесу. Понятия не имею зачем я туда пошёл. У меня не было ни единой конкретной причины. Я просто шёл к халабуде.

Подойдя к тому месту, от которого до сих пор бросает в дрожь, я не поверил глазам: халабуда была цела-целёхонька! По некоторым признакам можно было понять, что это не та самая, а другая, новая, но аналогичная постройка. Вход прикрыт всё тем же куском рубероида, на крыше – песок с кустиками травы, а у входа – натоптано.

Я подкрался на цыпочках и прислушался. Внутри кто-то был и тихо бубнил полушёпотом. Сколько я ни прислушивался, так и не смог разобрать слов. Не смог даже понять чей это голос. Набравшись смелости, подкрался ко входу и тихонечко приподнял край рубероида.

Внутри было темно, яму освещала единственная свечка, горящая на полу. У дальней стены сидел Хрипля, отстранённо глядя перед собой, и зачем-то шуршал пальцами у самого уха, будто-то вслушиваясь в шорох. Меня не замечал.

– Чего? – полушёпотом спросил он непонятно у кого. – Ты гонишь, блин?

Он снова пошуршал пальцами и переменился в лице.

– Я даже не знаю, что это! Ты в книжках своих начитался, что ли?

Снова шуршит и вслушивается.

– Ща, погоди, мне запомнить надо, – абсолютно естественным тоном, будто он и вправду говорит с кем-то реальным, попросил Хрипля. Он наклонился к полу и вывел пальцем на сухом песке, перемешанном с деревянной стружкой: «КОАЛА». – Правильно? Ну и как я узнаю, как должна выглядеть эта твоя коала? Это кто? Птица какая-нибудь по типу цапли, что ли?

Снова пошуршал пальцами возле уха и рассмеялся.

– Медведь? Серьёзно? Коала – медведь? А не проще было просто сказать, чтобы я медведя выстрогал? Нафиг выпендриваться? То тебе этого… Как его? Тукана? Да, точно, тукана. Хрен его пойми, что это за зверь тукан-пукан. Режу-режу, а получается просто птица с огромным клювом. Такой он должен быть этот тукан или не такой – откуда мне знать? А теперь коала какая-то.

Опять пальцы, шорох.

– Ладно, не нуди. Надо коалу – будет тебе коала. Всё, короче, отбой.

Он убрал руку от уха и поднял с пола небольшую деревяшку. В другой руке он держал Женькин раскладной нож. Пожевав губу и покрутив деревяшку и так, и эдак, сделал первый надрез, затем второй, третий… Только сейчас я заметил, что ниши в стенах халабуды полностью заставлены деревянными фигурками. Причём, все эти поделки – явно свежие. Я лично держал в руках все фигурки, сделанные Женькиными руками. Я помнил каждую! Таких он не делал! Да, в них чётко прослеживался его стиль, мастерство, но делал их не Женька. Это был Хрипля. Я поверить не мог! Хрипля, который даже нож-то в руках держать никогда не умел.

Я глядел как завороженный: из кусочка дерева обретал черты маленький, кругленький мишка с забавными ушами. В отличие от Хрипли я прекрасно знал, как выглядит коала, и готов поклясться, что он вырезал именно это животное, не имея ни малейшего представления о том, как оно на самом деле должно выглядеть.

Ноги затекли, и я на миг потерял равновесие. Упасть не упал, но своё присутствие выдал.

– Сержик! – услышал я такой знакомый голос…

Нет, я, конечно, понимал, что он принадлежал Хрипле, но… эта интонация… И эта улыбка! Её ни при каких условиях нельзя было сымитировать, сыграть, подделать. Тем более, это ни при каких условиях не смог бы сделать дубовый и туповатый Хрипля.

Сердце замерло. На меня, из одного тела, одной парой глаз одновременно глядели два человека. Я видел их обоих! Один был растерян и напуган, но другой искренне был мне рад. Он улыбался, и я заметил, что на глаза его наворачиваются слёзы.

Хрипля выбрался наружу и, продолжая улыбаться, протянул мне Женькины очки. Это были те самые очки с невероятно огромными линзами.

– Бери, Сержик. Теперь они твои.

Дрожащей от страха и волнения рукой я принял подарок. Хрипля снова растянулся в широченной улыбке, коротко кивнул и… вдруг, резко сменил выражение лица. Теперь я видел перед собой только Хриплю. Женька исчез навсегда.

– Нож – мой! – тихо сказал он и спрятал его за спину.

Я кивнул. Он немного подождал, затем пожал плечами и полез обратно в халабуду. Больше мы с ним никогда не общались.

Эпилог.

С тех пор минуло тридцать лет. Колба уехал жить к родственникам в какую-то деревню в Краснодарском крае. Хрипля долго резал по дереву, стал талантливым плотником, но к тридцати годам спился и замёрз насмерть, уснув под дверью безлюдовской рюмочной. У меня – прекрасная семья. Я стал вполне успешным писателем, но каждый раз, получая очередной гонорар или литературную премию, мысленно напоминаю себе, кому на самом деле я должен быть благодарным за этот успех. Я ни на миг не забываю, что писать действительно стоящие книги я способен лишь при одном условии: я должен смотреть на текст через те самые толстые линзы в нелепой роговой оправе.