Лики в огне

– Отче наш, иже еси на небеси! Да светится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе…. Громкий шепот молодого послушника, в ужасе обхватившего корявый, потемневший от дождя ствол карагача, тонкими, ломкими своими руками, прерывался громким, явно слышимым, нервным стуком зубов.

Редкие прохожие, по случаю раннего, сумрачного еще утра, спешившие к городской площади, с опаской перебегали на противоположную сторону улицы. Черная одежда послушника, почти полностью сливалась с корой дерева и лишь бледное лицо, да кисти рук – единственно светлые пятна, по которым ,да и то с превеликим трудом можно было бы заметить притаившегося человека, со страхом наблюдавшего за людьми, суетившимися возле монастыря.

– Черкасов, твою мать! Где забор!? Я тебя спрашиваю, где забор сукин ты сын!?

Перед виновато склонившимся высокорослым красноармейцем в длинной, кавалерийской шинели, в злобном крике подпрыгивая на непропорционально коротких ногах, суетился невзрачный мужичонка в кожаном реглане.

Большая деревянная кобура, висевшая у него на тонком, кожаном же ремешке, почти касалась земли.

– Я тебе еще три дня назад приказал поставить вокруг монастыря забор. И мандат на приобретения досок, кстати выписал. Ну, и где же он, забор твой, а?

Верзила пожимал плечами, сгибался, дабы казаться поменьше ростом и жалко, басом канючил.

– А, что я могу сделать? Доски, на которые вы, товарищ Приходько выписали тот мандат, анархисты уже как две недели раздали гражданскому населению, как мне объяснил товарищ Каргер, для повышения благосостояния рядового обывателя….. А мне вместо досок, выдали веревку и красную ветошь. Веревка вон, ее уже натягивают.

– Анархисты говоришь?

Приходько задумался.

– Ну ладно, пес с ним, с забором. Веревка так веревка. Но только скорее, скорее….. А в отношении анархистов…., пускай с ними товарищ Свердлов разбирается. Совсем охренели.

Приходько убежал куда – то в предутренний сумрак. И еще долго можно было слышать его резкий голос, его ярко выраженную малоросскою речь.

Черкасов посмотрел вслед убежавшему, громко и смачно высморкался, поочередно зажимая правую и левую ноздрю, обтер пальцы о полы великолепной своей шинели,

помочился тут – же, возле монастырской стены, звучно пустил ветры и зевнул.

Неспешно повернувшись, он побрел к ярко пылающему костру, возле которого сидя на корточках и сплевывая подсолнечную лузгу в оранжевое, дымное пламя, мирно беседовало человек пять в черных, измазанных побелкой морских бушлатах.

– Эй, браток.

Обратился к Черкасову один из морячков.

– И что это к тебе Приходько причепился?

– Причепился.

Передразнил беззлобно морячка кавалерист и тоже присел перед костром, далеко вперед выставив большие, багровые в свете огня, кисти рук.

– Да ты же видишь, он из хохлов, а они пожалуй, похуже жидов будут.

Те, по большей части хотя бы люди образованные и разговаривают культурно, слушать приятно. А этот сукин сын: два класса церковноприходской, а туда же, товарищ чекист.

Начальник. Тьфу – ты ну – ты, прости меня Господи.

Мой отец, да и дед, да и все из Черкасовской фамилии, раньше на Дону казачествовали, так они этих самых хохлов ох как люто недолюбливали. Неверное племя, продажное какое-то. Одно слово – хохлы…

Черкасов снял потертую, лохматую шапку с красной линялой тряпичной полосой по диагонали, вытер ею мокрое от дождя лицо и, подсунув шапку под задницу, еще долго вертелся возле огня, устраиваясь поудобнее.

От всклоченных и мокрых волос его, не смотря на моросящий дождь, струился плотный пар.

Что – то громко треснуло в костре, полчище огненных мошек, кружась, метнулось куда-то ввысь, к матово блеснувшей позолоте куполов, к словно бы парящим среди темных, низких рваных туч, крестам.

Пламя разгорелось ярче, и тут пораженный послушник с ужаснувшей его своей жестокой очевидностью увидел, как среди разнообразного хлама – обломков ящиков, рваной корзины, сорванной с петель зеленой калитки, плачут и пузырятся олифой старинные, Византийского письма, в руку толщиной, большие монастырские иконы.

От жара огня, коробились и вылетали задние плашки, левкас лопался и трескался, а сами лики, словно пройдя очищение огнем, на мгновенье освещались первозданной свежестью и красотой, но казалось только для того, что бы уже через минуту вспыхнуть с негромким хлопком, и разгореться жарко и бездымно.

Через площадь, прямо к воротам, ведущим в головной собор Челябинского мужского монастыря построенного в честь Покрова Божьей Матери подъехал, чихая вонючими нефтяными парами облезлый грузовик, с высокими, наращенными, дощатыми бортами, резко просигналил и остановился, не заглушая мотора.

И тут же, под охраной двоих красноармейцев вооруженных немецкими карабинами, к машине подошли и монахи, тревожно переговариваясь, и накладывая широкие кресты. Мокрый, пропитанный весенним дождем снег под их ногами смачно чавкал, разлетаясь грязными брызгами.

– Ну, что отцы святые, приуныли?

Радостно осведомился неизвестно откуда вынырнувший, заметно навеселе, Приходько.

– Если не хотите получить пинком под зад, рекомендую как можно быстрее, а главное самостоятельно забираться в кузов. И вам будет спокойнее, да и мне хлопот все ж таки поменьше.

В машину, суки поповские! В машину. Я вас, ****ей контрреволюционных, научу, как ‘’ опиумом для народа’’ торговать.

Приходько привалился к борту машины и, наблюдая за тем, как монахи неловко переваливаются через доски кузова, щедро сыпанул из склянки коричневого стекла на раскрытую ладонь, неизвестно отчего и где измазанную сажей светлый порошок кокаина и, уткнувшись в него носом, часто и глубоко задышал.

– Суки поповские…

Повторил уже успокоено и удовлетворенно Приходько и, опустившись прямо в глинистую жижу возле автомобильного колеса, весело и заразительно рассмеялся.

Постепенно кузов машины оказался полон. Монахи были вынуждены стоять, тесно прижавшись, друг к другу и вскоре заплечные холщевые мешки с немудреным их скарбом, явно лишние в такой теснотище, полетели за борта машины и лишь старец Михаил, архимандрит и настоятель мужского монастыря отчего-то мешкал, подслеповато щурил глаза, словно выглядывая кого-то.

– Господи.

Подумал догадливый послушник, вглядываясь в лицо старика.

– Да ведь это он меня высматривает.

Мальчик уже хотел, было выскочить из-под спасительного мрака укрытия и подбежать к своему любимому учителю – духовнику. И руки послушника уже оторвались о дерева, привычно приподнимая черную, отяжелевшую от дождя рясу, когда Приходько, по-видимому, основательно уже продрогший, да и надо полагать несколько протрезвевший, с трудом, цепляясь грязными и мокрыми пальцами за занозистые доски борта машины, сумел все-таки подняться и, не просто подняться, а даже как-то не без элегантности, прислоняясь к машине, с трудом отдирая от задницы промокшее сукно штанов.

Увидев стоящего перед ним архимандрита и с трудом сфокусировав на нем свое помутневшее сознание, чекист ткнул его пальцем в грудь и, запинаясь, многозначительно спросил.

– А крест батюшка? Почему крест да сих пор не снял?

Сука! А ну сымай!

Облизнув мокрые, по-бабьи пухлые и красные губы, чекист приосанился и покрепче ухватившись за борт машины выдавил грозно и многозначительно.

– Ты мне, Приходько, Ивану Семеновичу, поповская твоя морда, сейчас еще и честь отдавать будешь!

Приходько умело, словно шаман после мухомора, взвинчивал себя. Раскручивая и распаляя и без того непомерно огромную свою ненависть к монаху, он самому себе, с каждым своим криком, казался еще более честным и непримиримым борцом с гнусными пережитками прошлого, того самого прошлого, в котором и он сам, и его отец с матерью были самыми обыкновенными безземельными крестьянами на маленьком хуторе, подобном сотням других таких хуторов на просторах Малороссии.

. Сначала в лицо настоятелю неслась откровенная брань, в вперемежку с вонючей, липкой, перегарной слюной, а уже через мгновенье, по седой бороде отца Михаила, стекала необычайно яркая кровь из разбитых его губ.

Упав на землю и прижавшись спиной к колесу машины, архимандрит прикрыл лицо сухими, старческими ладонями, а распаленный спиртом и кокаином, собственной смелостью и безнаказанностью хохол, носился возле поверженного священника и удивительно зло и метко бил его в живот ногами, обутыми в простроченные суровой ниткой тяжелые австрийские ботинки.

Даже видавшие виды морячки, присланные на Урал для поднятия боевого духа в регулярных частях красной армии, греющиеся у костра и те были поражены жестокостью Приходько, хотя спорить с чекистом все ж таки не рискнули.

Себе дороже.

Неожиданно сквозь плотно прижатые к лицу священника пальцы, из его рта, с выбитыми зубами, резкими толчками ринулась на свободу темная, курящаяся паром густая кровь.

– Господи.

В ужасе проговорил богатырь Черкасов, вглядываясь в сумрачную сутолоку возле автомобиля.

– Да он ему нутро порвал, монаху-то. Вот же зверь!

Послушник заметался под деревом, но случайно, встретив угасающий, полный боли взгляд умирающего священника, резко повернул от площади и ринулся к вокзалу, к узкоколейке, ведущей в сторону озер, по которой в летние месяцы, благородных горожан на природу вывозил маленький, ярко раскрашенный паровозик о трех вагонах.

Из обрывков разговора сидящих возле костра большевиков, юноша догадывался о судьбе его родной обители, мужского монастыря построенного еще сто лет назад, на деньги Яицкого казачества, но все равно, мощный, неправдоподобно громкий взрыв, поверг его в замешательство.

Резко остановившись, послушник вновь повернул обратно, и уже через несколько минут, сквозь штакетник в чьем-то палисаднике, отклонив ломкие, в каплях воды ветви сирени, он наблюдал, как возле серого, гранитного здания монастыря, снуют какие-то люди, подносятся к его стенам длинные, крашенные зеленым ящики, разматываются тонкие провода. Первый взрыв, особенных разрушений не принес.

Единственно, через весь фасад зазмеилась длинная, черная трещина.

Автомобиля с арестованными монахами уже не было возле монастыря и лишь в углу, почти напротив оконца своей кельи, темнело мокрыми одеждами тело забитого архимандрита. Крупные капли дождя уже успели смыть кровь с его седой бороды и священник лежал, обратив к небу чистое лицо, с тонким, побелевшим породистым носом и высоким лбом мыслителя.

А так ни кем и не прикрытые, подернутые пеленой смерти глаза монаха, наверное, уже видели того, кого не смел, и мечтать лицезреть при жизни этот человек.

Вокруг главного храма монастыря, было необычайно безлюдно, солдаты, закладывающие взрывчатку в узкие бойницы, чернеющие на уровне роста, уже отбежали, и лишь куски красной, линялой ветоши, привязанные к провисшему мокрому канату, слегка подергивались при резких порывах мокрого, теплого ветра.

– Словно волков обложили.

Вытирая дождевые капли с лица, прошептал мальчик.

Вблизи монастыря, второй и сразу же последовавший за ним третий взрывы показались ему еще более мощными, чем первый.

Послушник даже упал на спину, в жирную глину и лишь случайность спасла его глаза от десятков острых, кривых осколков оконного стекла, выбитого взрывной волной.

Серое гранитное здание самым неожиданным образом разбухло, потеряв строгость и красоту архитектурных линий и как – то вдруг опало, расплющилось, окутанное бурым, почти непрозрачным облаком пыли и лишь золоченые купола с погнутыми крестами, казавшиеся совершенно неуместными здесь, на заваленной обломками камня и кирпича мостовой, блестели позолотой ярко и радостно.

А к ним, к этим самым куполам, уже бежали с ломами и гвоздодерами весело переговаривающиеся люди.

С трудом поднявшись на ноги, и обхватив голову как при сильной мигрени, послушник теперь уже не таясь и не спеша, побрел в сторону железнодорожных путей.

Он шел, почти не глядя себе под ноги и в который раз вспоминал свой последний разговор с Отцом Михаилом, произошедшим почти за сутки до последних событий, полностью перевернувших его жизнь.

– …Сергей, Сережа, вставай. – негромкий, чуть хрипловатый голос архимандрита подействовал на спящего послушника сильнее, чем глухой звон большого заутреннего колокола.

– А? Что? Я проспал? Это вы батюшка?

Мальчик с удивлением взирал на стоящего, на коленях перед его узкой лежанкой Отца Михаила, со свертком в руках.

– Сережа, тебе просто необходимо срочно покинуть нашу обитель и бежать, бежать куда угодно, хоть в горы.

Послушник соскочил с постели и попытался поднять все еще стоящего перед ним на коленях старца.

– Встаньте, пожалуйста, молю вас, Святой Отец. Зачем мне куда-то бежать, сейчас, среди ночи, тем более в горы? Чем я провинился, что вы пытаетесь от меня избавиться, и почему вы на коленях? Господи, да что же происходит?

– Сережа, сынок, ты еще не рукоположен и ты пожалуй единственный из нас, из всей братии сможешь спасти святую реликвию нашего монастыря.

Ты знаешь, третьего дня, в обитель приходил некто Приходько, с мандатом от новой власти, на предмет проведения описи всех золотых и серебряных ритуальных изделий, хранящихся в ризнице. Это конец. Пойми мой мальчик, я не драматизирую и не форсирую события, я просто называю вещи своими именами.

Это конец.

Человеку всегда была необходима вера, будь то вера в бога и бессмертную человеческую душу, или вера в счастливое, сытное сегодня, но вера необходима. Без нее человек не более, чем обыкновенное животное. А они, они высвободили, выпустили на свободу страшного зверя, врага всего человеческого и божьего и он ,он в конце концов пожрет, поглотит их самих .

И мне страшно за них. И я молюсь за них, за их спасение.

Хотя они думают, в наивности своей, что им это и не нужно.

А с верой в Бога, им, новым, пока просто не по пути, но это пока…

Ты еще молод, почти мальчик и ты еще может быть, сможешь дожить до того времени, когда русскому человеку, вновь потребуется не только сытый желудок, но и нечто более существенное и высокое. И вот тогда, перед ними вновь предстанет это чудо, эта нерукотворная икона.

Старческие пальцы архимандрита развязали сверток, и перед восторженными глазами Сергея, заиграла торжественной и радостной игрой красок небольшая, старинная икона.

– Спас в силах!

Торжественно произнес Отец Михаил.

– Ей уже более четырехсот лет, а она все как новая. Она уже трижды самообновлялась! Посмотри на нее внимательно. Ну, разве ж это не чудо?

С небольшого белого платка, изображенного на выгнутой от времени доске, внимательно и печально смотрел на послушника Иисус. Добрый и строгий одновременно. Все понимающий и доверчивый до наивности.

– Возьми ее и спрячь, где ни будь. Ну, хотя бы на нашей пасеке, в скиту на Вишневых горах. Даст Бог, туда они не доберутся. И быстрее, быстрее мальчик мой, дорога каждая минута, ты уж мне поверь.

…На округлой поляне, в распадке Вишневых гор, в самом сердце густого хвойного леса в срубе, сработанном из вековых сосен расположился зимник, куда на время морозов монахи – пасечники составляли свои ульи. Но сейчас, там орудовали явно чужие люди. Раздавался веселый смех, мужской прокуренный кашель и ржание промокших лошадей.

А на краю поляны, на корявой, узловатой сосне, словно два страшных черных пятна, висели, покачиваясь, повешенные на одну веревку, монахи – пасечники.

– Господи.

Выдохнул пораженный послушник, притаившийся за покрытым ржавым лишайником округлым валуном.

– Да когда же вы все успеваете? Да почему же на вас не падет гнев Божий, справедливый и беспощадный?

Он поднял к небу полные слез и непонимания глаза, но небо молчало и лишь весенний, отвесно падающий дождь, шуршал в хвойных иглах и последних, ноздреватых сугробах, белеющих на табачного цвета прошлогодней траве.

– Куда, куда теперь идти?

Думал Сергей, вновь выйдя к узкоколейке. Его мучила необычайная жажда, и даже колючий, наспех проглоченный снег, отдающий железом и дегтем, не смог утолить ее.

– Неужели заболел?

Прошептал юноша растрескавшимися губами, а ноги непроизвольно понесли его куда-то вниз и наискосок от насыпи, в сторону необычайно ровного поля, к небольшому, чернеющему в предвечерних сумерках лесочку.

– Какое странное поле.

Думал он, спотыкаясь и падая лицом в жесткий, настом ломающийся снег.

– Ни травки, ни кустика, ни ямки…

К лесочку измученный послушник добрался уже почти в полной темноте и забредя в самую его гущу, обнаружил среди голых камней небольшую пещерку, каких множество встречается на Южном Урале.

Из последних сил, набросав в угол полуистлевших коряжин и веток и сломав в спешке множество отсыревших спичек, Сергей запалил небольшой, спасительный и дымный костерок, а после, , привалившись к осклизлой стене, провалился в горячечный, ознобный, глубокий сон.

Сергей не помнил, сколько дней, в этом странном, словно подвешенном состоянии, в этом полузабытье он находился. Лишь иногда, пересиливая жуткую усталость и изнуряющую дрожь, он выползал из своей пещерки, подбрасывал валежник в огонь, и вновь окунался в черную пустоту сна.

Из этого полудремного существования, его вывел необычайно наглый и веселый лягушонок. А может быть и жаба, кто их разберет, этих земноводных, да еще к тому же и в темноте? Запрыгнув на лоб спящему Сергею, лягушка эта, влажным и прохладным своим тельцем, напрочь прогнала зыбкий сон юноши и вскочивший в испуге послушник, с удивлением почувствовал себя отдохнувшимь и необычайно здоровым.

Все ж таки молодость взяла свое.

Сбросив лягушку, запутавшуюся в длинных, волнистых волосах Сергея, он, щурясь от яркого дневного света, бьющего сквозь сосновые лапы, вышел из пещеры и с удивлением увидел, что вместо удивительно ровного снежного поля, перед его взором блистало пучками отраженного от волн солнца, голубовато-зеленая плоскость озера, почти полностью освобожденного ото льда.

Пораженный увиденным, юноша без сил опустился на прибрежный камень, уже прогретый ярким, весенним солнцем, и весело, как могут смеяться только дети, рассмеялся.

– Остров, так это остров.

…Остров Сереже достался довольно большой, около двухсот метров в поперечнике, заросший кустами ирги, смородины и вековыми, в обхват соснами.

– Робинзон, право слово Робинзоню

Не переставал повторять юноша, целый день, потративший на обследование своего невольного острога.

Пещерка его оказалась только маленькой частью большого подземного грота, уходящего, по-видимому, далеко под озеро, десятки коридоров и коридорчиков словно артерии разбегались в разные стороны, образуя нерукотворный лабиринт.

Сняв грязную, местами, прорванную рясу, Сергей, стоя на корточках, старательно выстирал ее, не забывая мысленно благодарить Отца Михаила, снарядившего его котомкой, в которой нашлись и мыло, и спички, и нож в деревянных ножнах, и даже поплавок с намотанной на него леской и парочка кованных рыболовных крючков.

Простирав одежду, молодой человек развесил ее на голых еще кустах, а сам, взгромоздился на камень, торчавший из воды.

Обхватив острые, покрывшиеся мурашками коленки, руками, послушник уставился немигающим взглядом на мелкую рыбешку, снующую среди блеклой, полупрозрачной озерной растительности.

Он вспомнил погибшего архимандрита, хотел, было всплакнуть, но на фоне всей этой радости природы, этих белых пушистых облаков, этого озера, голубеющего посреди сосновой, зеленой курчавости леса, и этих серебристых рыбешек, снующих прямо возле его ног, слезы его, не успев выступить – высохли, и счастливая, дурашливая улыбка вновь засветилась на лице Сережи.

– Скоро лето.

Проговорил он громко, и в который уже раз, за сегодняшний день, весело рассмеялся.

– Скоро лето…

***

..- Да я ж тебе и говорю, подруга, он святой, точно святой, этот старец. Он, люди бают, на острове уже лет пятнадцать отшельником живет. Строгий такой. Сам весь темный, прокопченный словно грек, а волосы и борода, длинные и совершенно седые, хотя и не в годах еще.

А тем, кому особо плохо, он дает поцеловать какую – то икону необыкновенную, я не видела, врать не буду, но люди говорят чудодейственная.

К нему либо на лодках, если летом, либо по льду зимой люди за советом ходють, никому не отказывает. Но вранья говорят, не терпит, только о самом сокровенном говорить с тобой станет.

А с деньгами и на порог не пустит. Хлебушка иной раз возьмет, или материю черную на рясу.

Да и то сказать, на кой ляд ему деньги, когда он сам на острове золото моет, и иной раз страждущим его и раздает.

А мне не веришь, спроси хотя бы вон у Федьки Коряжки, рыбака из Каменок, он частенько видит его, стоящего на берегу.

В прошлом годе, целый баркас с чекистами на остров поплыл, хотели его срестовать, ведь слава о нем до самого Миасса дошла, да где там!

Все перерыли, а старца не нашли…. А когда обратно с острова пошли, так говорят такая волна поднялась, что возле камышей баркас – то и опрокинулся, к берегу разве что половина кожаных этих – то вышло. Все ж таки октябрь, вода уже словно лед, студеная.

Святой, одно слово и Бог его охраняет. Так что тебе насчет Сашки – то свово самый аккурат к нему податься.

Да и заодно расскажешь, что война началась, он часто расспрашивает, что в мире делается.

А я уж пойду, подруженька, мне сегодня в ночную.

В здании Челябинского райвоенкомата необычайная тишина. Смолкли пулеметные очереди пишущих машинок, не хлопают дверями раскрасневшиеся курьеры и даже телефонные зуммеры, кажется, не звучат.

Оторопевший военком недоуменно смотрит на стоящего перед ним высокого, седого человека в черном, линялом одеянии до пола.

– А как ваша фамилия?- наконец-то справился с оторопью майор.

– Звягинцев Сергей Николаевич.

Тихо ответил седоволосый.

– Если это возможно, я бы хотел пойти на фронт. Вы не сомневайтесь, я по возрасту, да и по здоровью прохожу прекрасно. Это я только так выгляжу, пока…Сеглдня в баню схожу, побреюсь…

И вот еще, соблаговолите принять в дар…. Ну я не знаю, может быть на хлеб или оружие или на медикаменты. Одним словом возьмите.

Сергей Николаевич положил на покрытый зеленым сукном стол тяжелый брезентовый, заплечный мешок, развязал тесемки, и все столпившиеся вокруг с удивлением увидели, что он почти целиком забит крупным золотым песком и небольшими, словно оплавленными самородками.

– Здесь почти три пуда.

– Медленно проговорил Звягинцев опускаясь на стул.

– Таааак,- протянул пораженный офицер.

– А где вы работаете? Живете? И вообще, что-то я не вижу ваших документов. Вы кто вообще, монах что ли?

– У меня их нет, документов-то…

Развел руками Сергей Николаевич.

– Я как бы вам это получше объяснить, ни где не работаю, да и адреса как такового у меня нет. Но я и не монах. Не сподобился к сожалению….

-Да ты никак дезертир?

Как-то вдруг переменился, напрягся военком.

– Да какой же я дезертир?

Удивился Звягинцев.

– Я к вам напротив пришел, что бы в действующую армию записаться. Я отсиживаться не собираюсь, когда вокруг горе такое, всенародное….

– Ты милый мой, не просто дезертир, а уклонист трудового фронта!

Зло прошипел майор, накручивая ручку телефонного аппарата.

– Алло, это особый отдел? Слушай, Приходько, тут, похоже, твой клиент нарисовался. Да, да, приезжай.