Электричку, набравшую скорость на безостановочном перегоне, потряхивало, словно руки запойного алкоголика. Миха ехал уже давно и некоторые грани происходящего постепенно меркли. Такое себе постоянство веселья и грязи. Две выпитые бутылки пива, наложенные на утренние сто пятьдесят спирта, создавали гармонию в мире, который неразборчиво мелькал за окном.
В тамбур статно вошёл вахмистр Жилин. Ножны сабли волочились по устланному окурками полу. Взгляд его был туманен и не определён. Люди такого типа редко попадают в вечность. Скорее пропадают ни за грош и гниют глубоко в земле. Мощная ладонь лежала на сверкающем эфесе. И, вероятно, этой самой шашкой он перерубил не один десяток человек. Миха отчётливо представил вахмистра в седле, несущегося по Галицийской равнине, в потоке конницы. А вот теперь они ехали вместе, в заблёванном и прокуренном тамбуре. Во истину, пути Господни неисповедимы!
Вахмистр рванул стоп-кран и электропоезд, клюнув носом, остановился посреди берёзовой рощицы. За распахнувшимися дверями зеленела вечность. Перед тем как выйти, Жилин негромко сказал:
– Дальше, река без руки, костя без мослы, ига без пизды, вода без судьбы, пила без нужды, баян без трубы, глаза без дуги, – и козырнув, вышел…
Миха, уютно устроившись около окошка, уже было начал проваливаться в тягучую жижу сна, когда рядом с ним на скамью плюхнулся старик. Улыбнувшись беззубым ртом, он смачно выпустил газы.
– Без пердежа и жизнь плоха!
Миха вдохнул полной грудью кислую вонь и ненадолго задержал дыхание, чтобы почувствовать всю богатую палитру запаха.
– Браво, дедуль, – восхитился Миха, – превосходная работа кишечника!
– Я смотрю вы знаете толк в настоящем газоиспускании, молодой человек? Это очень хорошо! Сейчас уже трудно встретить ценителей качественного пердежа. А ведь люди зачастую недооценивают это забытое искусство. Страшно сказать, но многие теперь брезгуют исполнять эту сладостную музыку кишечника. Теперь это вроде как некультурно, выпускать газы в общественных местах. По мне, так лучше уж газы выпускать, чем табачный дым.
В подтверждение своих слов старик выдал замечательную трель.
– Не узнали?
Миха, восхищённый подлинной музыкальной выверенностью, отрицательно мотнул головой.
– Это полёт Валькирии, – гордо заявил старик. – А знаете, что при дворе императора Петра Алексеевича был целый хор художественного пердежа. Тогда выпустить газы считалось обычным явлением. Пик художественного пердежа пришёлся на правление Екатерины второй. Со всей Европы в Россию ехали люди послушать знаменитый русский пердёжь. А вот Павел Петрович был слаб на это дело. Только он начинал подпукивать ансамблю, так сразу обделывался. Вот и решил он искоренить эту старинную русскую забаву. Так и сошло на нет это великое искусство. Однако же мастера не перевелись и передавали запрещённое знание от отца к сыну. После прихода к власти большевиков вновь начали создаваться ансамбли народного пердежа, по всей стране открывались школы. Так было вплоть до тридцатых, а потом к власти пришёл Иосиф Виссарионович и окончательно погубил художественный пердёж. Разогнал ансамбли, а солистов – кого к стенке, а кого каналы рыть, как например вашего покорного слугу. А на морозе-то особенно не попердишь. Жопа скукоживается и всё, не до высокохудожественных изяществ, только бы выхлоп посильнее был, чтобы хоть немного согреться.
Напоследок старик выдал Крейцерову сонату, но ближе к концу не выдержал темпа и сбился, видимо сказались годы проведённые в лагерях. В вагоне завоняло дерьмом. Старик смутился и извинившись перед Михой откланялся.
После ухода маэстро высокохудожественного попукивания Миха пробовал сосредоточится и всё обдумать, обдумать абсолютно всё – без исключения на исключения, но мысли его запутались, и он провалился в топкую трясину беспокойного сна. Сначала это были неопределённые картинки из детства – яркие и весёлые, как в старых детских журналах, вроде “Мурзилки”, но затем наползла тревожащая неопределенностью мгла. Когда мгла рассеялась Миха увидел волнующее видение:
Тёплый весенний вечер, пеньки срубленных сосен и миролюбивое пение птиц. По фиолетовому небу мерно плывут звёзды, поблёскивая холодными лучами. Оленька, босоногая и простоволосая, танцует, а руки её подобно лебедям плывут в полумраке. И вот, глядя на сосновый бор и на Ольгу, Миха начинает глубоко и вдумчиво размышлять про Родину: единственную на свете, такую одну, безликую и беспроглядную, загромождённую, арестантскую, свободную, мёртвую, живую, самостийную, на хуй посланную, сердечную, робкую, нежную, невыносимо удушливую, мерцающую на рассвете солнышком, выебанную и высушенную, скрюченную и всё же нашу такую единственную и любимую Родину!
И так переполнило сердце доброта и любовь, в этот момент, что Ольга едва не захлебнулась вязкой спермой, заполнившей рот. А Миха продолжал вдалбливать член всё глубже и глубже ей в глотку. Он уже не мог остановиться, потому что его переполняли чувства к Родине – нашей великой Родине и не обращая внимания на хрипящую и задыхающуюся Ольгу он продолжал любить Родину, каждый её берёзовый листочек, каждый хлебный колосок, каждый ситец неба Богом данный, превращая в кровавую кашу Ольгину глотку. Миха не мог себе позволить перестать любить Родину. Ведь нет другой такой и когда он продолбил дыру в черепе и член его с обратной стороны вылез наружу и даже тогда он не остановился любить Родину ведь нельзя остановиться её любить, ведь любовь к Родине и любовь к женщине — это настолько взаимосвязанные чувства, что их невозможно отделить друг от друга.
Видение неожиданно оборвалось и Миха едва не вскрикнул от неожиданности. Напротив него сидела поэтесса и курила, выпуская дым в открытую форточку. За окном уже стемнело и лампы, бросающие с потолка жёлтую жижу света, стекались у её головы в светящийся нимб. Миха не помнил её имени, однако узнал одутловатое лицо с блестящими, тёмными глазами. Поэтесса достала из кармана плаща “маленькую” водки. Немного пригубив она начала декламировать, чуть охрипшим, но невероятно мелодичным голосом:
Не самозванка – я пришла домой,
И не служанка – мне не надо хлеба.
Я страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твоё седьмое небо.
Там, на земле, мне подавали грош
И жерновов навешали на шею.
Возлюбленный! Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя – Психея!
Когда-то давно Миха слышал эти строки от женщины в синем халатике с распускающемся на груди алым цветком. В ответ он прочитал стихотворение, которое помнил с тех самых пор, когда женщина в синем платьице, напившись вина, занималась с ним любовью на кухне.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В тёмной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлёвскими башнями выть.
– Это говно, а не поэзия! – сморщившись, сказала она, словно через тело поэтессы пропустили разряд электрического тока.
Михе нечего было ей возразить на это, ведь в поэзии он был полнейшим профаном. Говно – значит говно! Один умный человек, однажды сказал Михе, в ответ на его вопрос о месте Пелевина в мировой и российской прозе.
– Мишель, запомните раз и навсегда. Иногда говно – это просто говно и ничего более…
Допив водку, поэтесса превратилась в звук и вылетела в окно. Миха прислушался и ещё какое-то время слышал, как звучит поэзия.
– Не возражаете?
Миха оторвал взгляд от своего смазанного отражения в окне. Перед ним стоял невысокий мужичок с опрятной тёмной бородкой и выражением благородства на лице. Ни дать ни взять настоящий чеховский интеллигент.
– Садитесь, конечно.
– Не знаете, когда будет станция Преображенская?
– Минут через двадцать, – ответил Миха.
– Тогда позвольте рассказать историю, а то знаете не люблю, когда тишина, создаётся напряжение, вырабатывается негативная энергетика – это вредно для здоровья, а у меня здоровье и так.
– Я только за, – Миха достал из сумки пиво и приготовился слушать рассказ.
– Было это давно, в другой стране, да и можно сказать, что в другой жизни. Тогда я был заметным драматургом – две мои пьесы шли в столичных театрах, по моему сценарию был поставлен популярный телефильм. Стояло прекрасное солнечное лето. Я только-только закончил очередную пьесу и у меня образовались две совершенно свободные недели, и я решил воспользоваться приглашением своего старого товарища, который уже очень давно зазывал меня к себе на дачу в Подмосковье.
Друг мой был одним из тех интересных молодых людей, которые нигде не работали, но у них всё равно водились деньги и приличные связи. В тот месяц я планировал поработать над давно задуманным романом, но так разомлел под июльским солнцем, что в основном предавался безделью вместе со своим товарищем. В то время мы, прогрессивная, если так можно выразиться, молодёжь были все немного диссидентами и проповедовали идеи либерализма и свободы.
И вот однажды, когда вновь, я бесцельно бродил по округе, то повстречал двух прекрасных молодых особ. Они были сестрами. Старшую звали СталИна, а младшую ЛенИна. Их отец, как нетрудно догадаться, был пламенным революционером и видным партийным деятелем. СталИна пошла по его стопам, была коммунисткой до мозга и костей, диалектику знала на зубок, а ЛенИна как раз так же, как и я была пропитана тлетворным духом либерализма, на этом мы собственно и сошлись. Мы встречались каждый вечер и гуляли по посёлку. Роман мой был начисто позабыт, меня теперь волновала исключительно эта юная особа.
Спустя некоторое время случилось событие полностью перевернувшее мою жизнь.
Мы гуляли с ЛенИной по саду. Вечер пах вишнями и было прекрасное чувство, что это мгновение будет продолжаться вечность. Неожиданно ЛенИна предложила мне поиграть в сральники, была в наше время такая запрещённая забава. Тянули спички – первым выпало бить мне. ЛенИна стянула юбку и трусики, встала на коленки и раздвинула руками ягодицы. Я разбежался и что было сил заехал ей по заднице ногой. Она взвизгнула и покатилась в кусты. Далее была её очередь бить. Я занял позицию растопырив ягодицы и ждал удара, но именно в этот момент нас застала её сестра и устроила истерику. Да и в целом вышел страшный скандал. ЛенИну на следующий же день отправили в ГДР по комсомольскому обмену опытом. Больше я её никогда не видел.
– А как же вы? – сочувственно поинтересовался Миха, растроганный рассказанной историей.
– Я не смог стерпеть обиды на СталИну. Вечерком подкараулил её и саданул ломом по башке. Дали двадцать пять “строгого” – вот и вся любовь!
На следующей станции он вышел. Поезд тронулся. Миха порывшись в сумке достал пиво и заметил завалившийся белый листок исписанный ломким Ольгиным подчерком. Это письмо Ольга написала ему за день до своей гибели. Так странно и страшно было вновь читать эти строки.
“…Так чудно, наверное, никто уже и не пишет письма, ну я имею ввиду настоящие – на бумаге, а жаль, есть в этом что-то магическое, ты не находишь? Впрочем, ты всегда был сторонником прогресса. Помню, как у тебя у первого появился ламповый приёмник, и вся округа сбегалась к тебе слушать твисты и рокен-ролллы, даже старуха Осипович умудрялась приковылять на одной ноге. Так щемяще это вспоминать, когда прошла уже целая пропасть лет и осознавать, что мы когда-то были молодыми. Столько тумана уже лежит в памяти, что не заглянуть в прошлое и лишь изредка в поистине волшебные минуты промелькнёт давно забытое воспоминание и сразу становится тепло на душе. Вот и сейчас, пока собиралась писать это письмо, память выдала очередной подарок.
Дедов сарай, вечер, стоит тёплый запах навоза и кисловатый силоса. Ты на железной цепи, голый, в хлеву вместе с боровом. Дед подумал, что ты оборотень и хочешь сожрать нас всех. Ты, перепачканный в комбикорме и поросячьем дерьме, мечешься на четвереньках из угла в угол и воешь по-звериному, а глаза твои налиты красноватым огнём и мне так хотелось отдаться тебе. Я желала, чтобы ты взял меня прямо там, в хлеву. И если бы не дед, впрочем, стоит ли об этом? Ты и сейчас, наверняка, всё такой же красивый и статный – с молодцеватой удалью в глазах.
Я всё ждала, что однажды увижу тебя на своём пороге и мы, как встарь, сядем на кухне и будем пить чай, а ты будешь рассказывать мне страшные истории про злых волшебников, которые по ночам прокрадываются в комнаты к юным девственницам и пьют их менструальную кровь. Потом ты достанешь баян и растянешь меха на полную, так, что заиграет в венах кровь дивной симфонией. Вот, пишу эти строки и даже не знаю жив ли ты? Я попрошу положить это письмо со мной в гроб. Я уверена, что ты почувствуешь его и конечно же найдёшь. Твоя Ольга…”
Миха отчаянно и натужно блевал в тамбуре, издавая истошные звуки предсмертного воззвания к небесам. Закончив с “бедой” и встав в полный рост, не боясь больше вывернуться наружу он попытался прикурить, но у него ничего не получилось – безобразно дрожали руки. В тамбуре помимо него стояла женщина в чёрном, держащая в руке авоську с большим кочаном капусты. Миха стыдливо отряхнул с одежды ошмётки рыготины и подошёл к женщине.
– Прошу пардона, мэдам, закурить не найдётся?
Женщина молча порылась в кармане безразмерного демисезонного пальто и извлекла оттуда зажигалку. Присмотревшись к женщине, Миха узнал в ней Зинаиду Райх. В болтающейся небрежно авоське оказалась не капуста, а срезанная голова Есенина. Глаза поэта были страшно раскрыты, рот раззявлен в полуулыбке.
– Вот, – качнула Райх авоськой, – Щец сварю!
На станции Райх вышла, небрежно задев головой Есенина алюминиевую ручку. Миха сделав пару затяжек вновь почувствовал рвотные позывы и извлёк на свет божий “надежду”. Затем, покачиваясь и изнемогая от неопределённости поплёлся в вагон, где его одинокой чёрной кляксой в желтоватом мире вагонного света дожидалась сумка, в которой по прикидкам должно было ещё оставаться пиво.
Далее шёл прогон без остановок. Холодными точками проклюнулись звёзды. По полям стелился лунный свет. Миха отчётливо, впервые, за многие лета, усердных тренировок и практик видел точку реальности, нажав на которую можно было вырваться из нарисованных будней и познать настоящую природу вещей. Точка эта была на стене вагона. Жёлтый квадрат, на котором было написано МИЛИЦИЯ. Миха без промедления нажал на кнопку и вагона, в котором он ехал, не стало.
Отовсюду лился свет и свет этот дарил покой и умиротворение. В какой-то момент послышалась песенка про горящий пионерский костёр. Затем свет погас и стало невыносимо темно. От неожиданности Миха едва не закричал, подумав, что наконец-то завершил этот странный путь. Однако этого не случилось. Мир, который в темноте был едва осязаем и пах сгнившими овощами, понемногу начал сжиматься до размеров картонной коробки из-под широкополосного телевизора. Появилось забытое ощущение детского страха перед неизвестностью. Вскоре Михе пришлось встать на корточки и ползти. Когда ползти стало невозможно, он закрыл глаза и уснул…
В два больших панорамных окна падал тусклый свет. Миха подошёл к окну и увидел вагон электрички. Он увидел свои ноги, чёрную сумку, бутылку пива в руке. Остальное было решительно неважным. Он понял, что здесь и сейчас будет решаться его дальнейшая, полная противоречий судьба. Всё происходящее больше походило на дурацкое телешоу. Лицо Ведущего скрывалось под золотой маской козла. На одном диване сидели: Человек с поруганной совестью, искренне раскаивающийся в своём существовании и Правописание, в лице школьной учительницы начальных классов Антонины Михайловны Свердляковой. На другом диване совершенно по-царски восседали, тесня друг друга ляжками и упиваясь собственной незабвенностью, писатели: Булгаков, Шолохов и Довлатов. Лица всех троих были торжественны и слегка заносчивы. Впрочем, все они были мертвы и это мало кого волновало.
– Итак, прежде, чем мы начнём, – вкрадчиво выговорил Ведущий, который много лет был президентом в одной не особенно ритмичной стране. – Я хотел бы обозначить сегодняшнюю тему. Легко ли быть писателем? И начнём мы с вас Антонина Михайловна.
Свердлякова протрясла свою жирную тушку и отчётливо хрюкнула:
– Правописание – было есть и будет, дорогие товарищи – на том и стоят основы русской словесности и нарушать их я никому не позволю, особенно какой-то бездарности, – раздались аплодисменты воображаемой публики. – Великий и могучий русский язык выебан и выброшен на свалку современности и всё из-за таких гнусных типов, именующих себя писателями. Больше мне добавить нечего! – Антонина Михайловна, высказавшись, впала в многозначительное молчание.
– Давайте заслушаем человека с поруганной, творчеством нашего героя, совестью.
Однако совести нечего было сказать, и она решила, как всегда, отмолчаться, а человек нёс что-то невнятное, настолько убогое, что его стыдно было слушать.
– А теперь пусть выскажутся товарищи писатели. Сначала выслушаем писателя, который продал душу в обмен на успех своего закатного романа, – Прошу вас, Михаил Афанасьевич.
– Про душу это ещё доказать нужно! Попрошу без голословных обвинений. Свечку, как говорится, никто не держал. Я в отличие от некоторых, – кивнул он на Шолохова, – свой роман у убитого белогвардейца не крал.
– Что за чушь? – вспыхнул Михаил Александрович, – Уже всё давно доказано. Я написал “Тихий дон”, а никакой не Крюков и уж тем более не, упаси Господи, Серафимович. Рукописи, в отличие от вас, Михаил Афанасьевич – у меня имеются, и справочка имеется, что это я – саморучно писал.
– Не писал, а переписывал…
– А ваш роман, вообще Жена ваша за вас дописала…
Началась перепалка, которая имела все шансы перерасти в драку. Булгаков с Шолоховым всё больше и больше распалялись. К ним присоединилась Антонина Михайловна. Довлатов помалкивал, грузно развалившись на диване. Он был явно случайным пассажиром среди классиков и ему не хотелось влезать в их спор. Тем более, что романов он не воровал и не писал. Казалось, что его волнует исключительно один вопрос, будут ли после окончания данного шапито наливать? Лицо Сергея Донатовича приняло гримасу похмельной раздражительности.
Миха совершенно не понимал происходившего действа и выглядел потерянным. Единственное, что он знал наверняка так это то, что он всего- лишь чья-то мысль, придуманный образ, взращённый в чьей-то голове. Ведущий снял маску и из провалов его глазниц вылетели вороны, разнося скорбную музыку по комнате. Довлатов громко рассмеялся. Смех его громогласный пошатнул стены и пол. Миха не удержал равновесие и упал лицом вниз, через мгновения все звуки стали неслышными, а свет погас.
Миха оторвал щеку от холодного окна электрички и вытер слюну, которая свисала с подбородка. Немного кружилась голова и было ощущение, что его вновь стошнит, но он удержал рвотные позывы никотином. Время, подумал он – это всего лишь материя и она конечна.
Поезд остановился, за окном слепила непроглядная тьма. Динамик в вагоне захрипел:
– Конечная, – сообщил учтиво машинист. – Далее ничего нет.
Миха оставил сумку на сидении и пошатываясь вышел. В лицо ударил ледяной порыв ветра. Миха неуверенно ступил на платформу. Оглядевшись по сторонам он с удовлетворением отметил, что вокруг действительно ничего не было. Вероятно, это не было концом, а только началом, началом чего-то поистине светлого. Может быть приключенческой повести, а может быть любовного романа… в любом случае это было началом новой эры его существования. Он проделал долгий путь от задумки до воплощения и теперь имел полное право почувствовать себя напечатанным словом.
Другие публикации автора:
Автор публикации
Иван, я не дочитала. И помешала мне это сделать такая мысль. Откуда в человеке такая тяга к грязи? Вот я – на даче мне больше нравится полоть, чем сажать. И уборщицей работаю – нравится убирать грязь.Делать,чтоб было чисто. Может, это подсознательное садо-мазо, а может человек хочет таким образом возвыситься. Так достигнув дна, оттолкнуться и всплывать. Что думаете?
пс. может вечером дочитаю…
Не покидает ощущение вторичности. От текста попахивает Сорокиным, Буковски, отчасти Денисом Джонсоном. Смелость? Игра? Постмодерн? Исследование новых смыслов. Текст всего лишь текст и ничего больше. Или разрушение… Причём не только литературы, но и себя. У меня нет ответа…