Омут

Гена встретил без толики удивления. Мне показалось, даже ждал моего приезда. Что, собственно, он и подтвердил, бросая вместо приветствия:

– Что-то долго ты ко мне ехал, ёлы-палы. Я тебя на следующий день уже выглядывал.

Я пожал протянутую мозолистую руку комбайнёра. Тот приветливо улыбнулся и по-дружески похлопал меня по плечу. Этот простой жест показался таким тёплым и таким нереальным в этом мире, что я даже немного засмущался.

– Нет, я серьёзно, – не унимался Гена. – Ты разве не видел, что тут творится?

– Да видел… – с грустью отмахнулся я. – Приболел чуток, пришлось задержаться. А так уже на третий день, думаю, приехал бы… Вижу, тебя даже спрашивать ни о чём не надо?

– Да что тут спрашивать, добрый человек. – Он жестом указал на калитку и подтолкнул в спину тяжёлой рукой. – Идём во двор, посидим, поговорим, расскажу, что знаю. А там уже сам думай, как быть да что делать.

Во дворе суетилась Варя, развешивая постиранное бельё на растянутые через весь двор верёвки. Завидев гостя, она тихо поздоровалась и тут же предложила накрыть на стол, вызывая у меня улыбку. Вот что не меняется ни в том, ни в этом мире – гостеприимство этого дома.

Стемнело. Над столом горела лампа, привлекая ярким светом стаи мошкары, которые небольшой тучкой кружились над головой. Сверчки отовсюду стрекотали свои мерные песни. Странное дело: мошкара в сентябре. Но было так.

– Что ж ты не сказал мне сразу? – Я старался говорить так, чтобы в голосе не прозвучал упрёк.

– А зачем? Что изменилось бы, ёлы-палы? Обратно нырнул бы, что ли? Не поехал бы к семье?

– Поехал бы, – кивнул я. – Конечно, поехал бы.

– Ну вот. Так что извиняй. Ты такой счастливый был, что обламывать не хотелось.

– Правильно поступил. Всё правильно. – Я вздохнул, перебирая в голове события последних месяцев, а когда справился с воспоминаниями, спросил: – Помню, у тебя эликсир жизни был. Может, угостишь? А то поговорить надо, а без анестезии, боюсь, может не получиться.

– Дык, ёлы-палы! – Гена оживился, потёр ладони и вскочил с лавки. – Этого добра полный пузырёк!

Он принёс знакомую бутыль и разлил по знакомым же стаканам. Мы выпили.

Я не знал, с чего начать разговор, поэтому решил сначала расспросить Гену.

– Как ты тут вообще? Ну, в этом вот во всём…

– Да как-то… – Он неопределённо пожестикулировал пальцами в воздухе и махнул рукой: – Живу как-то, ёлы-палы. Жена, вон, есть… Тружусь, детей ращу. Вроде люблю их… А что ещё надо? Привык, наверное. Я-то из детства почти ничего уже и не помню. Помню, что мамка любила меня сильно. Строгая она у меня была, конечно, но… Гоняла крепко за всякую шкоду. Бывало, и хворостиной могла пригреть, но опосля обязательно пожалеет, приголубит. Батя – тот, будто, такой и был всегда. Вроде и не изменился даже. Но мамка, конечно, да… – Он снова налил, выпил и продолжил: – Сильно поменялась мамка. Вроде как мачехой стала. Ни тебе доброго слова, ни полслова. Пороть стала, как сидорову козу. Но что я? Мальцом ведь был. Что я мог понимать? На свой счёт принимал. Думал, повзрослел, стал непослушным, вот мамка и гоняет сильней. Но, бывало, подойду к ней, обниму, прижмусь… Ну, мамка же как-никак, ёлы-палы! Материнской ласки-то хочется. А она леща мне по затылку – хрясь! Куда, говорит, лезешь, стервец. Ещё и ухо накрутит до синяков. И обидно мне так становилось, аж до соплей! Убегу на речку, пореву втихаря и домой иду, ёлы-палы. А куда мне было? Не в болоте ж опять идти топиться. Так и живу тут. До сих пор меня всерьёз не воспринимают. Стебутся иногда. Вроде как дурачок местный. А я на них обиды и не держу, Коль. Что с них взять? Мне их вроде и жалко даже. Да как им объяснишь? Вот и не трогаю никого. И меня не трогают. – Он тяжело вздохнул, снова налил и посмотрел на меня. – Давай ещё бахнем чуток. А то мне по душам-то и поговорить не приходится. Тут чужие горести никому не интересны, не нужны. А ты вроде даже слушаешь…

– Давай, – согласился я.

Мы выпили и на несколько минут замолчали, плотно закусывая крепкий напиток.

– А жене-то ты своей рассказывал, откуда взялся? – спросил Гена, прожёвывая ломоть чёрного хлеба с салом.

– Нет, – покачал я головой, – не сказал. Она уже и не жена мне, наверное. На развод подала. А меня в дурдом упекли. Сначала в тюрьму, потом туда.

– Во какой! – восхитился Гена. – Не успел по явиться, а уже делов наворотил. Чё это ты? Прибил кого-то уже?

Я, сидя в задумчивости, кивнул. Улыбка исчезла с лица комбайнёра.

– Да ладно! Правда, что ли, убил?

– Психиатра одного. Он мать мою убил. Да я и не решился бы, наверное. Он сам виноват. Бежал быстро, упал неаккуратно… Долго рассказывать, в общем.

– И как же ты на свободе оказался?

– Сбежал из дурдома. Один хороший человек помог. Он потом погиб из-за меня.

– Да-а-а… – выдохнул Гена, почесал голову и снова налил.

Я почувствовал, что начинаю пьянеть, поэтому пить отказался. Но комбайнёра это нисколько не смутило. Он пожал плечами и, не говоря ни слова, осушил свой стакан. Потом утёр губы и сказал:

– За хорошего человека. Помню, в детстве мужики так деда поминали.

– Гадко как-то, Гена. На душе гадко. Я же всё-таки человек! Сколько я горя и неприятностей принёс здешним людям! И ради чего? Жена мужа потеряла, дочку так и не спас, человека вон убил… Да и мать до сих пор жива была бы, если бы я не влез.

– Ты себя-то не ешь, Коля. Я тебе так скажу: тут обидеть кого-то сложно. Разозлить – да. Но обидеть… – Он отрицательно покачал головой. – Не тот случай. А почему? Да потому что плевать всем и на тебя, и на всех остальных вообще. И на то, что ты о них думаешь им тоже плевать, ёлы-палы. Ты правильно всё сделал. Главное – не доказывай никому ничего. Всё равно не поймут, зато дураком считать будут. А оно тебе надо? Я вот мамке своей рассказал, что утоп в болоте, и что? Даже вспоминать противно…

Повисла минутная пауза.

– Как думаешь, у них душа есть?

Гена снова разлил самогон по стаканам.

– Кто его знает, Коль. Вроде ж живые… да? Должна быть, ёлы-палы… Сам много раз думал об этом. И каждый раз понимал, что нету её у них. Но всегда хотелось верить, что ошибаюсь. Вот и сейчас тебе говорю, что не знаю, а сам-то ведь знаю… Видать, обманываю сам себя, чтоб жить было не так страшно.

– И как же ты с женой-то?

– Да как! – Гена засмеялся. – Души-то, может, и нету, зато страсти – хоть отбавляй! Огонь баба, грех жаловаться, ёлы-палы. Иной раз даже не знаю, куда от неё прятаться.

Я улыбнулся, и мы чокнулись.

– За душу человеческую, – провозгласил Гена.

– За любовь, – добавил я.

Мы снова выпили, теперь я не отказался, и стало чуть легче. Я представил, как этот человек всю свою жизнь, по сути, проводит в одиночестве. Всю жизнь! Среди двигающихся, говорящих, мыслящих тел. Всю жизнь с людьми без толики человечности. Один. Мне стало его жаль, но в то же время я понимал, что оказался в гораздо худшем положении. Он уже не помнит, что жизнь может быть другой. Я же сюда попал, уже успев полюбить так, как, наверное, любить нельзя. И в этот момент я сильно почувствовал… почувствовал и осознал, что не хочу так. Не хочу один! Пусть в том, в моём мире, не осталось самых дорогих мне людей, но, даже несмотря на это, в нём я не был одиноким. Пусть я не хотел замечать очевидной поддержки Лёхи, пусть мне никто больше не был нужен, но там были люди. Настоящие! Живые! Любящие! Люди, которым нужен был я! Которые меня любили! А я их бросил… Бросил маму, бросил друга, Фила бросил. А ведь им теперь так же тяжело, как и мне. Они потеряли родного человека! Дорогого! Нужного!

Чем больше я обо всём этом думал, тем больше ругал себя за то, что сделал. Почему я не задумывался о таких очевидных вещах, пока не столкнулся с этой реальностью? Не знаю… Возможно, потому, что, потеряв семью, я и сам стал пустым и бездушным.