Послушница

Послушница

15 июля 1918 года от рождества Христова, в небольшом женском монастыре,

расположенном в урочище реки Исеть, что в нескольких верстах от Екатеринбурга, случился пожар.

В тот день, с раннего утра до самой обедни над куполами обители громыхали глухие раскаты грома и мертвенно – голубоватые молнии, зародившиеся где-то в поднебесье, среди нагромождений угольно-черных туч, с сухим треском и шелестом падали на пыльные, золоченые, увенчанные ажурными крестами луковицы храмов. Высоченные липы, высаженные еще основательницей обители Марфой Золотниковой более двухсот лет назад, с тяжким кряхтеньем раскачивались взад и вперед, разбрасывая вокруг себя желтый, до одури пахучий цвет и ломкие ветви с рваными темно-зелеными липкими листьями.

Неожиданно сухая гроза окончилась, и на измученную летним зноем землю обрушился ливень, громкий и плотный. За час с небольшим, обычно мелководная речушка, вышла из поросших богородской травой и облепихой берегов, и грязным мутным потоком ринулась на монастырский двор, замощенный торчком – небольшими деревянными колодами установленными спилом кверху.

Монашки истово крестились, и, ссутулившись под тяжелыми мокрыми темными одеяниями, спотыкаясь, по колено в воде, с тачками и носилками в руках, спешили в сторону приземистого каменного строения, лабаза, где хранились мешки с мукой, сахарные головы, соль и прочие продукты. Уровень воды поднимался все выше и выше. Того и гляди перехлестнет высокие пороги лабаза и тогда все: прощай запасы на всю обитель, да на многие годы.

Неожиданно ливень закончился и лишь отдельные его капли, вбирая в себя свет темно-багрового солнца, с громким чмоканьем шлепались на отполированную дождем землю.

Высокая, двойная радуга радостно и торжественно обозначилась прямо над монастырем, над его главным и самым высоким храмом, многократно отражаясь в чистых, умытых стеклах стрельчатых окон.

Ну, а через четверть часа, когда все страхи и волнения по поводу разбушевавшейся стихии уже мало по малу утихли, и даже кое-где послышался смешки и шутки молодых монахинь, где-то на вершине ближайшего Шихана, где все еще сохранились вырубленные из столетних лиственниц безглазые, пузатые бабы, установленные в местах древних, языческих капищ, из ничего, из пропитанного озоном грозового воздуха, возник небольшой, яркосветящийся шар. Поплутав среди острых скальных обломков, шаровая молния поплыла влекомая ветром в сторону женского монастыря.

…Старая утомленная игуменья Феодора (вот уж лет как сорок свечница), сняла с себя мокрую рясу и принялась расчесывать седые блеклые и ломкие волосы, благожелательно поглядывая в сторону небольшой, аккуратно заправленной лежанки, предполагая немного вздремнуть после волнений, вызванных грозой. Как вдруг, стекло в узком оконце неожиданно, с громким звоном лопнуло, и в просторную полуподвальную келью, служащую также складом воска, готовых свечей и мотков влетел этот самый, рожденный в прибежище древних тюркских богов шар. Неторопливо пролетев над головой в изумлении застывшей монашки, молния вдруг зашипела и, юркнув в угол у двери, заставленный двухпудовыми бочонками с воском, с грохотом взорвалась. Тот час же полыхнуло и в неправдоподобной тишине волна запылавшего, расплавленного воска ринулась к с криком, забившейся в угол Феодоре.

… За час с небольшим, кедровые балки потолка, под напором в спираль уходящего пламени рухнули, и огонь переметнулся выше: на первый этаж, где в главном пределе церкви красовался высоченный и торжественно – благолепный, сработанный еще в семнадцатом веке иконостас. Древние, заботливо протираемые лампадным маслицем иконы, враз полыхнули, а следом в голодном пламени утонули и резные, золоченые Царские врата.

Особо чтимая монашками и прихожанами древняя икона Спаса нерукотворного, лишь в крупные праздники выносимая из алтаря также сгорела…

1.

Рано утром, когда в блеклой акварели уральских небес, только-только растаял унылый звон большого монастырского колокола, и за высокими обитыми железом воротами утих скрип колес двух пожарных конок, присланных с ближайшего Верх Исетского завода, в келью к настоятельнице, робко постучав в дверь, вошла невысокая молодая послушница.

– Чего тебе, Екатерина?- Старая игуменья тяжело приподнялась с колен – молилась за упокой погибшей свечницы Феодоры.

Послушница подошла к окну и присела на небольшой низенький табурет с коротко спиленными ножками. Дрожащий свет нежаркого пока солнца упал на лицо девушки, и тот час стало заметна ее необычайная красота, которую не смогли погубить даже темные монашеские одежды.

-…В Сергиевом Посаде (проговорила она живо) живет мой дядюшка, Лев Александрович Крючков, двоюродный брат матушки моей. В свое время, когда мы с семьей навещали его, он как-то обмолвился, что в Лавре живет и трудится иконописец из иноков. И, дескать, талантлив и трудолюбив он необычайно, да и в дереве толк понимает: уже не один иконостас сработал.… А вот до денег наоборот, совершенно не жадный. Ради искусства и любви к Богу, за стол работает. Я вот подумала, хорошо бы его к нам, в обитель пригласить.…Все ж таки московская иконописная школа, да и практически задаром…

Игуменья присела на краешек большой железной кровати застеленной серой верблюжьей кошмой и не весело рассмеялась.

– Да Бог с тобой, Катенька.…Каким бы он не был бессребреником, но такую большую работу, как целый иконостас заново соорудить, да к тому же и практически бесплатно.… В нашем, сгоревшем – то, почитай около сотни икон стояло.…А Царские врата? Да и как знать, быть может, последние денечки обитель наша доживает.…Сама видишь, времена какие пошли.…Царя-батюшку, не то в Тобольске, не то у нас, в Екатеринбурге, в заточении держат, ироды. А после январского декрета обитель наша совсем обнищала. Большевики даже посеребренную утварь вывезли. Про золото я вообще молчу.…Чем расплачиваться станем? Нет. Не поедет он к нам…Фантазии все это Катюша…

-А вы матушка благословите на подвиг. Я пешком до Сергиева Посада доберусь, а по пути на восстановление храма подаяния собирать буду.…Сначала в Екатеринбург загляну. Хоть родители и уже с год как оттуда уехали, а все ж родной город, все богатые фамилии мне ведомы.…Я даже попробую подписной лист организовать.…Я слышала, что раньше в нашу обитель частенько крепкие купцы наведывались, с женами да детьми.…Якобы уж очень славно пел наш церковный хор.…Милиощики и те, в слезах всю службу отстаивали.…Так что уж я к ним, по старой памяти – глядишь, и не прогонят…

Ну а если с подписным листком ничего не получится, тогда уж по сибирскому тракту, через Челябу, да на юг.…До Чебаркуля почитай сплошь крепкие казачьи хутора да старообрядческие торговые фамилии проживают – они на пожертвования щедрые. За Каменным поясом крещеные татары да башкиры – тоже что-нибудь на восстановление иконостаса подадут.…А там уже Волга-матушка, Рязань ну и наконец, Златоглавая.…

Благословите матушка.…Благословите, Елизавета Петровна.…Глядишь, с Божьей помощью я в обитель художника привезу… Чем плохо?

…- Ох, девочка…- прошептала игуменья, оглаживая послушницу по тонкой, прохладной ладони.

– Какой же ты, в сущности, еще ребенок.…Не ведаешь, о чем просишь.…К тому же была бы ты девушка из крестьянок или допустим из мещанок, отпустила бы, не задумываясь – они за жизнь покрепче держатся.…А ты из дворянского племени, еще год назад за тобой горничные ухаживали, гувернеры.…Где уж тебе до белокаменной пешком дойти, одной…

Она не успела договорить, как в келью вбежала высокая, широкая в кости женщина.

– Беда матушка, беда!

с порога заголосила она.

– На пожарище чин какой-то большой из Екатеринбурга прибыл. С мандатом и портфелем. При нем два солдатика со штыками и ленточками на бОшках. Вас матушка кличут…

– Вот видишь, Катенька…

вдохнула настоятельница и направилась вслед за монахиней…

– А ты говоришь, благословите.… А впрочем, вправе ли я отказать тебе в этом? Наверное, нет.…Ступай Катерина. И да хранит тебя Господь. Хотя чувствую я, не окрепла ты еще душой для подобного подвига. Нет. Не окрепла…

Игуменья приостановилась в дверях, перекрестила девушку широким крестом и мгновенье, поколебавшись, но так и ничего более не сказав взволнованной послушнице, вышла.

… В самом центре пожарища, под высоким и пегим от жара и копоти барабаном, увенчанным переплетеньем металлических полос (все, что осталось от сгоревшего купола), стоял невысокий мужичок в куцем пальто и с сомненьем разглядывал цепь, темной, просмоленной змеей уползающую вверх, к перекресту двух металлических ригелей.

– Елизавета Петровна Вырубская?- поинтересовался он вполне впрочем, равнодушным голосом.

– Я заместитель председателя комиссии по особым мероприятиям, Копытов Иван Савельевич.

– Что же вы гражданка, нарушаете подписанный, и давно уже вступивший в силу Декрет СНК РСФСР от 23 января 1918 года «Об отделении церкви от государства и школы от церкви»?

– Вы совсем еще недавно, на прошлой выездной комиссии клялись и божились, что все, что есть в монастыре мало-мальски ценное, добровольно отдаете в наше ведомство на хранение. А что на деле!? Обман!

– И в чем же вы меня, милостивый государь пытаетесь обвинить? В какой лжи!?

Игуменья распрямилась и оказалась почти наголову выше ответственного товарища из Екатеринбурга.

– В обители не осталось ничего из золота или серебра, ни одного оклада от святых икон, ни одного мало-мальски стоящего подсвечника, а слой сусального золота на куполах слишком мал и тонок, даже для того чтобы попытаться снять его к примеру химическим способом…Гальваникой…Овчинка выделки не стоит…

– Отрадно видеть в настоятельнице монастыря женщину с университетским, европейским образованием.

Хмыкнул в прокуренные куцые усишки товарищ из комиссии, и как-то уж очень театрально топнул по полу, заваленному головешками и пеплом коротенькой своей ногой, обутой в невысокий, мягкой кожи коричневый ботинок. Под его ногой вдруг звякнул довольно массивный серебряный слиток, этакая лужица округлой формы из чистого серебра.

– Узнаете канделябр, висевший под куполом, гражданка Вырубская? – поинтересовался товарищ Копытов, ухмыльнувшись…

– Отдайте вы его нам вовремя, глядишь и цела бы осталось цацка ваша…

Презрительно ощеряясь, проговорил, нагибаясь стоящий рядом с монахиней красноармеец, и с трудом прихватив тяжелый слиток, направился к выходу.

– Отдать бы вас под суд, гражданка Вырубская,…- мечтательно щурясь, проговорил Копытов.

– Но, к сожалению, на ваш счет покамест распоряжений не поступало.…А жаль.…Очень жаль. Ну да еще не вечер…Дай срок и все вы, работнички культа отправитесь куда подальше кайлом махать…Ей-ей так и будет.

Он направился прочь из погорелого храма, даже не оглянувшись на отставшего, второго солдатика. Тот, метнувшись, было к сухонькой руке игуменьи для поцелуя, вдруг остановился, скоро и неаккуратно перекрестился и кинулся догонять своего начальника.

…К Екатеринбургу, Катерина подошла под вечер, когда багровое солнце, запутавшись в разлапистых кронах корабельных сосен, уже не мучило, не слепило глаза, а напротив, ласкало взгляд, окрашивая белые стволы берез и длинные лужи, протянувшиеся по вдоль обочин тракта во все оттенки благородного пурпура. Под вечер, когда даже высокие, загаженные грязью и жидким навозом придорожные заросли полыни и татарника, лишь для блезиру сбрызнутые первой росой с растворенной в ней солнцем, выглядели благородно и таинственно.

…Полосатая дощатая будка, стоявшая в свое время возле шлагбаума, преграждавшего свободный проезд в город, куда-то исчезла, да и сам шлагбаум с висящими на нем (надо полагать для проветривания) грязно-серыми солдатскими обмотками, выглядел бесхозным и заброшенным. Вместо обычного солдата, приставленного к шлагбауму, еще пару лет назад днем и ночью щеголявшего в парадном, белом мундире, сейчас на булыге, торчащем среди липучего чистотела, сидел в тоске и небритом подпитии мужик, в мышиного цвета шинели, с какой-то красной тряпицей, привязанной к штыку трехлинейки.

Бессмысленным взглядом слезящихся глаз он проводил молоденькую послушницу и вновь погрузился в тупую прострацию. Рядом с ним, на куцем куске кошмы раскинув руки, лежала в усмерть пьяная, молодая, совершенно голая, дебелая баба. При каждом ее выдохе из носа у нее выползала мутная, полупрозрачная сопля, при вздохе – нехотя уползающая обратно.

По вялым растрескавшимся губам безбоязненно ползала большая, отливающая смарагдом муха.

Некогда большой и богатый на разносолы постоялый двор при почтовой станции, да и сама станция выглядели заброшенными и нежилыми. Сорванные с петель кедровые двери валялись тут же, рядом с дверными проемами, а окна смотрели на проезжающих, слепыми черными провалами с острыми сабельными кривыми осколками стекла по краям…

…Возле почтовой станции, Катеньку окликнул пожилой возница, с трудом взбиравшийся в высокую телегу.

– Тебе куда, дочка? Коли в город, то прыгай ко мне. Мне один ляд в комиссариат, бывшую женскую гимназию по насчет фуража, овса значит, для моей кобылки надоть слетать.…А вдвоем оно, как ни крути, а все веселее.

-Да нет у меня денег, дедушка.

Рассмеялась девушка.

– Совсем нет. Я с Иссети, с пожарища иду, как раз насчет денег.

Катенька щелкнула ногтем по пустой, звонко звякнувшей жестянке, висевшей у нее на шее, немного подумав, легко запрыгнула в телегу и снова рассмеялась беззаботно и весело, по-детски.

– А. – догадался старик.

– Так ты значит, из монастыря будешь? Небось, на ремонт храма собрать надеешься? Напрасно…Напрасно говорю, тебя матушка одну отпустила. Такую молоденькую, да в такое-то время, неспокойное.… Да и меркую я, что денег сейчас в городе ты ни у кого не найдешь.…У кого были – те сбежали, а кто не успел, тех прости Господи, забрали…Революция, мать ее…Я сам еще недавно был ямщиком при почте.…Худо-бедно, но всегда сыт, обут и одет. Двух дочерей замуж отдал.…Одну в Златоуст, другую аж из-под Рязани сосватали.…Да.…Теперь вот при наркоме ихнем подъедаюсь.…Третий месяц обещаниями живу.…Хоть бы копейку заплатили, ироды…Скоро лошадка ноги таскать перестанет…Она же не человек, ей их обещания до фонаря. Ей кажный день питаться требуется.…Овес там, или, к примеру, клевер.…Да ты уснула никак, доченька? Заболтал я тебя, старый хрен? Ну, спи, спи…

Старик накрыл спящую девушку линялой попоной, и слегка шевельнув потрепанными вожжами, причмокнул:

– Ладно старая, хватит подслушивать.…Трогай милая.…Трогай…

Лошадь подумала чуток и, согласно махнув крупной, умной головой, не торопясь поплелась в город, сквозь на глазах сгущающийся сумрак…

2.

…Рано утром, мокрая от росы, старая кобыла, по привычке, без понуканий добрела до высоких, запертых на навесной замок, ворот Гостиного Двора. Остановилась. От души напилась из бочки, установленной под водосточной трубой ближайшего магазинчика и пару раз тихо заржав, уснула так же крепко и спокойно, как спали, сейчас укрывшись одной попоной, молоденькая послушница и старик-возница…

…Екатеринбург, некогда оживленный и богатый уральский город, некоторые улицы которого по изяществу архитектурных ансамблей и богатству магазинов не уступали Санкт-Петербургу или первопрестольной, летом 1918 года выглядел довольно жалко. На прилавках Гостиного Двора вместо обычного, дореволюционного, богатого выбора колбас и разного вида мяса, включая таежную дичь, сейчас лежали сизые от сухожилий конские мосолыги и скукоженные тушки Бог весть, когда освежеванных то ли зайцев, то ли сусликов. В роскошном в свое время магазине «ВИНА и НАЛИВКИ. КОРОБКОВЪ и к0», над входом в который сейчас болталась жестяная вывеска « Красный винокур», в ассортименте значились: «Первач из брюквы» и «Одеколон питьевой», последний впрочем, продавался только согласно мандату, и далеко не всем.…И всюду лозунги, воззвания, плакаты, агитационные телеги с листовками и бесплатными газетами.…И всюду красное, красное, красное, красное…

…Катя проснулась от надоедливого удушливого дыма – возница, скрутив довольно внушительных размеров пахитоску, курил, ловко сплевывая желтой тягучей слюной куда-то под кобылий хвост.

– Доброе утро, дедушка. – Катерина потянулась, осмотрелась и спрыгнула с телеги.

– Спаси вас Бог, что подвезли…

– Да чего уж тут, голуба.…Жаль, что бросить нечего в жестянку-то твою…Пустой я нынче совсем.…Как есть пустой.…А монастырь ваш славный.…Был.… Я там свою бабу отпевал.…Третьего года как.…Да…Хорошая была баба…добрая, услужливая….

Возница помолчал, наматывая вожжи на сухонький кулак.

– А сама-то куда теперь? К солдатикам не советую – и денег не дадут и обидеть могут. Уставший ноне солдатик пошел.…С германской еще уставший…- снова заговорил старик несколько успокоившись.

Катерина задумалась, оправляя черный платок, покрывающий ее головку.

– Да мне, пожалуй, к аптеке нужно.…Той, что к горному ведомству относится.… Там в провизорах наш родственник.… По маминой линии.

Старик закашлялся, поперхнувшись дымом и ненатурально долго вытирая выступившие слезы, все ж таки поинтересовался:- Это какая ж такая аптека? Случаем не та, что напротив усадьбы Харитонова-Расторгуева?

Девушка кивнула, а возница вновь закашлял…

– Не стоит Катюша тебе туда ходить… Не стоит. Уже недели две, как ее подпалили.… Аптеку спалили, а хозяина бают, не то изувечили, не то в распыл пустили…Жиденек вроде…

– Да не еврей он, а француз, да и то наполовину…

Расплакалась послушница и, склонив голову, пошла через площадь, туда, где среди тополей в белом праздничном великолепии возвышался Богоявленский собор.

…Старик – возница оказался прав: денег в Екатеринбурге Катерина не достала. В людей городе из так называемых «бывших» почти не осталось, а купчишек лояльных новой власти уже настолько «обескровили» нынешние градоначальники, что к ним послушница и подойти-то постеснялась…

Несмотря на свои молодые годы, девушка сразу почувствовала, что в ее родном Екатеринбурге что-то происходит.…Из обрывков разговоров услышанных случайно, чаще всего речь шла о «Царе-батюшке», и о чехословацких частях, находящихся уже где-то под Челябинском и якобы направляющихся сюда… Хмурые, не выспавшиеся и озлобленные солдаты с красными тряпицами на груди, из мешков с песком спешно сооружали баррикады поперек центральных улиц и скверов. Красноармейские патрули все с большим сомнением и подозрением поглядывали на юную девчушку в монашеской одежде, невесть для чего снующую по центральным улицам города, с жестянкой для подаяний…

…С тяжелым сердцем, Катенька бросила последний взгляд на небольшой особнячок, стоящий среди фруктового сада почти на самом берегу реки Исеть…Особнячок, где она родилась, прожила почти шестнадцать лет и откуда добровольно, повинуясь необъяснимому порыву, ушла в монастырскую обитель…

Впрочем, никто девушку в особнячке этом не ждал: родители выехали из России еще в прошлом году, а сейчас в доме этом расположилась какая-то хитрая контора, с мудреным длинным, трудночитаемым названием:

« Революционный комитет при Екатеринбургском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов»…

Легко перекрестившись и поклонившись родительскому дому, Катерина направилась вон из города по пыльному, истоптанному тысячами каторжанских ног, печально известному Сибирскому тракту.

3.

С южной стороны города, природа казалось, сама позаботилась об обороне: столетние сосны и ели, поваленные прошлогодним, осенним ураганом, падая, превратили некогда чистый и светлый лес в непроходимую чащу, ну а сам тракт преграждала высокая стена из мешков с песком.

Рядом с баррикадой, сияя стеклами и черными полированными боками, стоял «Панар-левассер», автомобиль старшего сына купца Харитонова. Но сейчас в нем, на его обитых бархатом подушках, вместо бесшабашного молодого человека, любимца всех Екатеринбургских дам за тридцать, сидело четверо мужиков в черных кожаных одежах.

Не дожидаясь лишних расспросов со стороны красноармейцев, послушница сошла с тракта и по чуть заметной тропке углубилась в лес.

…Господи, до чего же хорош был лес в это летнее утро!

Лучи не жаркого пока еще солнца, увязнув в блеклом, прохладном тумане, слоями плавающим над резной, ажурной зеленью папоротников, создавали необычайно странную иллюзию всеобщего, чуть заметного беззвучного движения. Катерине казалось, что и стройные, шершавые стволы корабельных сосен, и гладкие, пестрые в своем черно-белом одеянии березы и мягкая, измятая ливнями зелень подлеска, все, абсолютно все кружится в чуть слышных ритмах старинного вальса. Да, да именно вальса…Девушка вспомнила как она в роскошном платье, с высоким декольте и в ажурных белых перчатках, впервые с молодым человеком, вальсировала в зале Екатеринбургского горного института на Рождественском балу 1916 года. Ее кавалер, будущий горный инженер, необычайно конфузился и густо краснел, когда его рука случайно дотрагивалась до Катиной спины или плеча…Милый мальчик.…Как же его звали? Вроде бы Мишель.…Ну да, именно, Мишенька Яблонский.…Именно так он ей представился…Смешно… Интересно, где ты сейчас Мишенька Яблонский? А музыка!? Что же тогда звучало? Да, да,…Несомненно.…Именно «Вальс – фантазия» Глинки.…Именно вальс.

Катерина не удержалась и, сделав реверанс несуществующему кавалеру, закружилась в танце, подчиняясь мелодии ясно звучащей в ее памяти.…И пусть ее ладошка покоилась лишь на воображаемом плече воображаемого молодого человека, и ее монашеское облачение меньше всего подходило для такого танца как вальс, но все равно в эти короткие мгновения эта девочка была по-настоящему счастлива. Как бывают, счастливы только дети или блаженные…

Остановившись на перекрестке двух тропинок, Катя рассмеялась, покраснела, и быстро оглядевшись по сторонам, старательно перекрестилась…

-Да что же это со мной происходит, прости Господи? – прошептала озабоченно девушка, но вдруг фыркнула, и весело рассмеявшись, вновь закружилась в танце…

…С заросшей кедром и сосной невысокой, но крутой горы, перед пораженной послушницей открылся необычайно красивый и величественный вид. Внизу, утопая в зелени тайги, крупными слюдянистыми чешуйками поблескивали озера. Тонкими извилистыми нитями желтели проселочные дороги, уползающие куда-то к подножию голубовато-прозрачных Уральских гор. Утреннее, выспавшееся солнце на пару с теплым ветром, дующим с постоянным упорством, скоро разметали остатки утреннего тумана. Дышалось отрадно и свободно.

-Господи!- Вскричала удивленно девушка, сорвав с головы черный платок.

– Да неужели всей этой красоты мало людям!? Что же им не хватает!? Денег? Власти? Счастья? Да вот же оно, счастье, прямо под ногами.…Берите! Все берите! Здесь на всех хватит!

Катерина как была простоволосая, так и ринулась вниз по извилистой тропке, быстро перебирая сильными ногами.… Туда, вниз, круто вниз и в лево, где ей показалось присутствие большого села, по крайней мере, церквушку с голубой луковкой купола она видела совершенно отчетливо.

…Катя ошиблась.

До села она в этот день так и не добралась.

И что помешало ей в этом? Да кто ж его знает.…То ли городское воспитание, когда все очевидное и простое для сельского жителя, кажется совсем иным для горожанина. То ли удивительная прозрачность воздуха над Каменным поясом, когда далекое кажется близким. То ли восторженное, возбужденное состояние души, навеянное той большой, благородной целью ради которой она, совсем еще юная послушница покинула обитель…. Одному Богу известно, отчего так произошло, но было уже далеко за полдень, даже скорее ближе к вечеру, когда девушка, уставшая и проголодавшая осознала, что она окончательно заблудилась. И ей уже не отыскать сегодня не только села увиденного с горы, но и даже тропинка по которой она так весело бежала в первое время куда-то исчезла, потерялась, уступив место упруго-мягкому мху пересохшего болота.

Растерянно покружив среди чахлых, тонких и горбатеньких берез и невесть когда высохших на корню елей, с голыми кронами и ошметками побелевшей, пересушенной тины на нижних ветках, Катя наткнулась на большой и плоский гранитный валун, слегка возвышающийся над зарослями клюквы и брусники.

Разложив на теплой шероховатой поверхности валуна чистый платок, девушка пообедала яйцами, сваренными вкрутую, свежим зеленым, увядшим луком и картошкой отваренной в шинелях.…Посетовав, что нет чая, превозмогая брезгливость, девушка напилась через сложенную вдвое марлицу студеной, желтоватой, отдающей болотом воды, обнаруженной неподалеку, в небольшой лужице.

Перекрестившись, девушка стряхнула с платка хлебные крошки, разулась и, подложив под голову небольшую свою котомку, закрыла глаза.

Сквозь прикрытые веки, мешая послушнице отдыхать, просвечивало солнышко, по – вечернему снисходительное и теплое, да и надоедливое комарье своим плаксивым писком также отгоняло сон, но усталость брала свое, и Катерина мало-помалу все ж таки уснула, свернувшись калачиком и подложив под щеку ладошку.

Пустая жестянка с маленьким замочком и прорезью на верхней крышке, так и не отягощенная ни единой копеечкой, стояла рядом, отражая свет угасающего светила…

Над Уралом тихо и беззвучно опускалась ночь…

4.

…Всю ночь снился послушнице молодой студент Михаил Яблонский. Его неловкие, но жадные руки, его длинные пальцы все настойчивее и настойчивее блуждали по телу Катеньки, неумело и грубо расстегивая перламутр многочисленных пуговиц и разрывая шелк девичьих подвязок. Уже ослабевшая от сопротивления Катенька, безнадежно хватаясь за обитые голубым, холодным шелком стены, безвольно и неправдоподобно долго падала на грубую шерсть офицерской шинели, отчего-то брошенную на пол, как в будуар, в клубах пара и снега вошла старая игуменья Елизавета Петровна, с дамским седлом в руках, и почему-то у именно у Катеньки, почти распятой под телом студента, поинтересовалась простуженным, грубым голосом.

– Товарищ Юровский. Там в машине, еще две черепушки с японской кислотой остались. Их-то куда?

…И плоский камень, и монашеские одежды послушницы потемнели от обильной росы. Было отчаянно прохладно. Катя, вскинула уж было руку, помолиться за-ради спасения от снов подобных, мерзопакостных, как вдруг, совершенно отчетливо услышала невдалеке шум мотора автомобиля и недовольный голос невидимого в плотном тумане мужчины, должно быть того самого, неведомого Юровского.

– Куда? Куда.…Да все туда же…в яму. Тебе сказано было: – « Во исполнение постановления Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов…», что бы от них значит, от этих кровопивцев трудового народа и следа не осталось.…Уяснил?

– Уяснил то я, уяснил…-

Пробурчал другой, более низкий, чем у Юровского голос и закашлялся занудным, глубоким кашлем курильщика.

– …Ну, Николашка с немкой своей допустим и впрямь кровопийцы…Хрен бы с ними.…Но пацаненок или положим девчонки, сестры евоные…Они – то в чем виноватые? Или вот доктор тот же самый…Он, каким боком в кровопийцы попал?

– Боткину кстати предлагали покинуть дом до исполнения приговора. Я лично предлагал.…Так что чего уж теперь.…Да и не твое это дело, товарищ Ваганов. Не твое.… Иди уж, поторопи лучше своих людей.…Светает уже…Пора закругляться…

…Прикусив губу, девушка, чуть слышно ступая по мшистой подушке, подошла совсем близко разлапистой, наклонной ели, рядом с которой чуть слышно урчал автомобиль, в кузове которого виднелись брошенные лопаты и кирки. Приподнявшись на цыпочки, Катя уцепилась за толстую еловую ветвь, подтянулась и, пригнувшись, умостилась на ней.

И машина и перемазанные землею солдаты, устало курившие возле свежее закопанных ям, все, все это отчего-то вызывало в душе девушки необъяснимое чувство страха, животного ужаса…Ей хотелось разжать пальцы, спрыгнуть с ели и бежать куда угодно, но только бежать. Прочь от этих людей, объединенных чем-то ужасным и непоправимым.…И она бы побежала, но чувство жуткой уверенности в том, что бег ее будет совсем недолог, и прервется он, надо полагать от равнодушного выстрела в спину удержал Катю…

…Машина вместе с людьми уже давно уехала вверх по Старой Коптяковской дороге, уже давно растаял шум ее мотора, растворившись в лесных шорохах и щебетаниях утренних птах, а Катя все продолжала сидеть на ветке, крепко обняв руками прохладный, липкий от смолы ствол этой ели…

…Впрочем, полюбопытствуй, кто от нечего делать, поинтересуйся у девицы: мол, зачем ты Катерина залезла сюда, отчего не убежала прочь, как только заслышала мужские голоса? Так и не ответит послушница на вопросы эти простые, нет, не ответит.… Разве что плечиком девичьим шевельнет недоуменно, да покраснеет не вовремя…

5.

Часа через три, когда солнце уже достаточно прогрело и лес, и пыль на извилистой дороге, не оставив от утренних рос даже и воспоминания, Катя наконец-то вышла к селу. Вернее не к селу, а к довольно большому поселению старообрядцев, к староверческому хутору. Брошенному. Оставленному людьми.

Обойдя несколько пустых, крепких пятистенков и заглядывая в окна и распахнутые калитки, у послушницы сложилось странное впечатление о некой театральности, показушности, ухода жителей из этого хутора. Уж больно чистые избы показались любопытной девушке, уж слишком аккуратно лежали и висели вдоль оштукатуренных саманом стен коровников и стаек нехитрые мужицкие инструменты: вилы, деревянные грабли, лопаты и косы. Вырвав в одном из огородов несколько крутобоких, желто-белесых реп, девчушка подзакусила, сидя в прохладной тени добротного колодезного сруба.

Она бы и ополоснулась там же, у колодца, благо вода в ведре, старательно окованном толстыми металлическими полосами, согрелось на солнце, но странное ощущение смущало Катеньку. Она не знала, отчего и почему, но ей определенно казалось, что кто-то наблюдает за ней из плотного сумеречного леса, обступившего хутор. И чувство это пугало и раздражало послушницу. Хотя если быть до конца откровенной, не только и не столько брошенное селу пугало девушку, как те невесть, зачем вырытые, а после чего наспех зарытые ямы у насыпи заброшенной Старой Коптяковской дороги. Необъяснимый страх гнал девушку все дальше и дальше от этого гиблого места, но в мыслях своих она постоянно возвращалась туда. Что-то паскудно-стыдное, чувствовалось в действиях этих красноармейцах, что-то невозможно-неправильное, но вот что именно и отчего так муторно было на душе у Катеньки все последующее время после того памятного утра, после той старой, наклонной, замшелой ели…

…Чем ближе подходила Катерина к Челябинску, тем отчетливее менялся лес окружающий ее. Уже почти не встречались ей высокие кедры с ровными, как мачты стволами и горделиво распахнутыми кронами, все реже и реже темнели треугольные ели, молчаливые и равнодушные.

Леса Южного Урала отличаются светом и чистотой. Иной раз глянешь на сосновый лес, рядами взбирающийся на невысокие хребты и шиханы, и не верится что к его посадке и планировки непричастен человек, толковый и умный лесничий.

…Уже стало вечереть и Катю все чаще и чаще стали посещать тревожные мысли о тщетности и безнадежности ее путешествия. Возле высокого муравейника, на мшистом осколке красного гранита торчащего из мягкой хвойной подстилки гигантским зубом давно вымершего чудовища девушка решила передохнуть и собраться с мыслями.

Оседлав глыбу, послушница сняла с головы черный платок, широкий кожаный ремень с талии и сбросила с усталых ног пыльные ботинки «Нариман» на высокой шнуровке.

Уставшие ступни тотчас же заныли сладостной и глубоко уходящей в икры болью. Золотистые лучи вечернего солнца искоса падали на муравьиную кучу, вызывая в мурашином царстве веселый переполох. Катенька облокотилась на камень и с улыбкой долго наблюдала, как крупные лесные муравьи без устали что-то подправляют и ремонтируют в своем жилище. Девушка почти было задремала, как странное ощущение чего-то излишнего в этой окружающей ее лесной, умиротворенной действительности, возбудило в ее сердце непонятную тревогу, и даже страх. Послушница внимательно осмотрелась, спрыгнула с камня, и колко поджав пальчики, прошлась округ полянки. И уже обуваясь, она поняла, что так потревожило ее. Запах дорогого табака отчетливо чувствовался среди иных, мирных и столь естественных для соснового бора.

Послушница заметалась, спешно натягивая на себя монашескую рясу, и как была расхристана и неубрана, зажав в руках платок и кожаный пояс, ринулась прочь с гостеприимной полянки.

…- И куда ж ты так спешишь, роднуля?- нараспев проговорил вышедший из-за кустов лесной вишни, высокий чернявый мужик в фуражке с надтреснутым лакированным козырьком. Его черные свалявшиеся волосы из-под козырька пузырились неприбранным казачьим вихром, а тусклая желтая фикса среди ощерявшихся верхних зубов завораживали глаз девушки не хуже нагана, рифленая рукоятка которого виднелась из растянутого кармана мятого офицерского френча.

На левой руке его, согнутой калачиком болталась шинель, лохматая и грязная.

Катя, в ужасе широко раскрыв глаза, отступила назад и тут же почувствовала, как на ее плечо легла тяжелая мужская рука.

– А вот и не слиняешь, сестренка! – услышала она за спиной злорадный хохоток, и тяжелое дыхание второго человека парализовало всю ее натуру. Тот, который был в фуражке, легко подхватил безвольно опускающуюся в траву девушку и отнес ее на камень, тот самый, на котором она совсем еще недавно столь безмятежно отдыхала.

– Ну и как мы поступим с нашей дамой?- проговорил подошедший мужчина, много ниже ростом, чем первый, но гораздо плотнее его, да и, пожалуй, постарше. Его влажные полные губы, казалось бы, улыбались, но Катеньке казалось, что шевельнись она невольно и кинется он на нее голодным оборотнем, отрывая куски живой еще плоти.

-В орлянку разыграем или на спичках?- Он прошелся по ее волосам короткополой, пропахшей табаком ладонью, и снизу вверх зло и настырно посмотрел на своего товарища. Юную послушницу трясло от страха и она, прикрыв глаза, запричитала первую пришедшую ей на ум молитву:

« Отче наш, иже еси на небесях, да светится имя твое, да…»

Мужчины, казалось, не обращая больше внимания на молящуюся девушку, присели рядом с валуном и закурили, неспешно выбирая длинные папиросы из цветастой пачки с золотистой надписью «Дюшесъ №30».

Сладкий запах табака казалось разбудил послушницу и она привстав на колени взмолилась сквозь слезы разглядывая мужиков.

– Дядечки, миленькие. Отпустите вы меня пожалуйста. Нет у меня ничего с собой. Ей Богу даже грошика за душой нет. Ничего еще не успела вымолить.…Отпустите.…А я за вас в Лавре свечи поставлю, и всю жизнь за вас молится, буду…

…- Эх, милая.- Проговорил весело высокий, и щелчком далеко от себя отбросил недокуренную папиросу.

– Да на кой ляд нам твои молитвы, когда товарищ Ленин на каком-то там съезде всенародно объявил, что Бога то и нет вовсе…Фантазия, дескать, и поповские байки…

Они рассмеялись, а коренастый из наплечного мешка прямо на траву начал выкладывать продукты. Дружки явно собирались перекусить…

– Ты милая лучше не переживай особливо, покушай с нами, а уж потом, не обессудь, решай, под кого первого ляжешь. Под меня (кстати матка меня Гришкой прозвала), или вот под товарища Охлобыстина? Ты не смотри, что он маленький такой, он, коренастый. В корень, стало быть, пошел, товарищ наш Охлобыстин…

Они снова расхохотались, но смех Охлобыстина звучал зло и наигранно. Шутки Григория ему явно пришлись не по вкусу…

…- Я. Я не хочу кушать…Я не буду с вами кушать…- пролепетала Катя, съежившись на камне.

– А и ладно…- легко согласился длинный.

– Какая любовь на полный желудок? Так, отрыжка одна.Да и нам больше достанется.

Он налил остро пахнувшего самогона из литровой бутыли в граненые стаканы (предварительно выдохнув из них невидимые соринки), себе и товарищу, и острым ножом раскромсал пару больших огурцов – переростков.

– Дрянь огурцы!- выдохнул он, отбросив огуречную жопку в траву и захрустел наскоро очищенной луковицей.

– Нормальные огурцы, даже и не горькие…

Возразил Охлобыстин и снова потянулся к самогону.

– Эх, паря, что ты можешь в этом понимать…

Протянул Григорий.

– Видел бы ты, какие огурцы были у моего бати,…Что б он был здоров, прохиндей.…В самый Париж подводами возил. Да и не раз, не два, а раз пять за сезон оборачивался…

– Он у меня в управляющих в поместье у барина числился…

Обращаясь отчего-то к послушнице, проговорил он понизив голос.

– В какой Париж? – зло ощерился коренастый вытирая слезу выступившую от самогона. – Да они бы у него повяли…Гадом буду, повяли бы…

– Нет… – Долговязый лег на живот, поправив мешающий наган в кармане.

– Он кажный огурчик иголками натыкал, а после – в бочку с родниковой водой укладывал.…Так и перевозил.…И огурцы свежие оставались и вес мало-мало прибавлялся…

– А где ж твой папаша? Никак товарищи расстреляли?- У Охлобыстина покраснели глаза, и язык заметно начался заплетаться.

– Отчего ж непременно расстреляли?- возразил нехотя Григорий, оценивающе поглядывая на девушку…

– Он сука, как почувствовал, чем дело пахнет, так с последним обозом там и остался.…И меня и мать мою здесь бросил. Гад. И барина своего тоже кинул.…Хотя вот уж кому тогда не до папаши моего дело было, так это барину нашему…Его уже через месяц после переворота взяли…Шлепнули должно быть…Я так думаю…Впрочем я этого точно знать не могу. Я из имения еще раньше убрался.…Береженого Бог бережет, а не береженного конвой стережет…

Он хохотнул и потянулся к папиросам.

…Они снова выпили и закурили. В стремительно надвигающимся вечере, в пряном, настоянном на разнотравье, и дикой мяте, воздухе, отчетливо пахло табаком, и плохо прикрытой мужицкой враждой…

– Ладно, Гришаня. – Пробурчал Охлобыстин, упаковывая в мешок остатки водки и закуски.

– Перекусили, пора и за основное блюдо приниматься.…И так уже скоро роса выпадет. Страсть как не люблю по сырой траве елозить…

Он приподнялся, и двинулся было к Кате. Та, вдруг, с неожиданной силой оттолкнулась от пьяненького мужика ногами и, слетев с валуна, помчалась к темнеющему рядом лесу.

– Ох, б**дина!- хрюкнул опрокинувшийся на спину Охлобыстин, а девушка не разбирая дороги, мчалась уже по зарослям папоротника и черники, зайцем петляя среди чернеющих стволов.

– Держи, держи суку!- услышала она чей-то крик позади себя, и тут заметив с корнем вывороченную поваленную сосну, юркнула в темную, остро пахнувшую муравьиным уксусом и сырым песком нору.

Мимо нее, вжавшуюся в землю всем телом, прошуршали чьи-то осторожные шаги, и вдруг совсем рядом с собой она услышала два громких, страшно громких выстрела…

– Ох, и гад же ты Гришаня…

Отчаянно больно, на предсмертном надо полагать выдохе выдавил из себя невидимый Катериной коренастый, и над лесом повисла звенящая тишина.

Послушница в ужасе потопила собственный крик, судорожно забив рот монашеским, грубой ткани платком и словно в детстве крепко, крепко зажмурилась. Казалось, тресни поблизости ветка, шевельнись былинка какая под тяжестью холодной росинки, и она не выдержит, закричит, изойдет на вопль и визг, столь велик был страх перед этими незнакомыми ей людьми, страх, до последней клеточки пропитавший все ее девичье естество…

…Сколько просидела в этой прохладной воронке с влажными податливо – песчаными стенками, пять минут или целую вечность Катерина не знала? Но то, что Бог по той или иной причине отчего-то отвернулся, забыл про грешную и недостойную дочь свою, она поняла сразу, как только попыталась приподняться и оглядеться вокруг….

– Ну, наконец-то…- услышала она рядом с собой язвительный смешок Григория и только сейчас заметила его, сидящего на поваленном дереве.

– Я уж думал, ты там уснула.…Ан нет…

Он снова рассмеялся, схватил послушницу за руку и с силой вытащил, выдернул ее из норы.

Потом закурил и словно нехотя, до обидного небрежно и спокойно овладел девушкой.

Катерина, впервые почувствовав в себе мужчину, дернулась было, но тот, выдохнув ей в лицо табачным дымом, проговорил, не выплевывая даже папиросу.

– Не трепыхайся, милая…Больнее будет.…Я знаю…

6.

В лиловом, утреннем небе еще болталась круглая, полупрозрачная луна, когда Григорий, разбудил истерзанную, раздавленную, уничтоженную Катерину.

– Вставай мамзель, вставай.

Хитрым узлом связанная, тонкая и прочная веревка стреножила толком еще не очнувшуюся девушку.

– Пора уходить отсюда.…Слышь, стреляют недалече. Верст пять будет, не больше…Мне, если честно ни с красными, ни с белыми, ни с еще какими встречаться что-то уж больно не хочется.…Не по пути мне ни с теми, ни с другими.…К херам собачьим эту политику…»Паны дерутся – чубы летят»…Так что хорош спать, вставай, как там тебя?

– Катя. – Девушка поднялась, как смогла, причесалась, оправилась, и с трудом передвигая спутанными ногами, двинулась вслед за мужиком.

– …А тот, который Охлобыстин…вы его что, убили?

– Да пес с ним. – Проговорил насильник не оборачиваясь.

-…Было и нет,…Он если честно, то и слова доброго не стоил…Гнида. Я давно уже подумывал с ним разбежаться, да все предлог приличный не находился.…А тут ты подвернулась…

Он закурил, и уже казалось, не обращая больше внимания на послушницу, направился по тропинке, ведущей к небольшой речке, с севера огибающей поляну.

… «За рекой Ляохэ загорались огни,

Грозно пушки в ночи грохотали,

Сотни храбрых орлов

Из казачьих полков

На Инкоу в набег поскакали».

Сквозь равнодушный шорох высокого осота, потревоженного широким шагом Григория, услышалось Катерине.

Тучи комаров, из помятой травы облепили девушку и та, на миг, забыв и про ночное надругательство над собой, и про убийство Охлобыстина, отчаянно отмахиваясь ольховой веткой от нудных насекомых, поспешила вслед за мужиком.

– Ты не грусти Катюха,- Долговязый обернулся и, оглядев искусанную комарьем девушку снисходительно улыбнулся.

– Недельку, от силы две я тобой еще попользуюсь, а потом глядишь и отпущу.…По натуре я мужик не злобливый. Можно сказать что и добрый…

-Правда отпустишь?- усомнилась послушница приостонавливаясь.

– А то.…Вот за Златоустье добредем, а там у меня в казачьей станице, что возле самого Таганая, сродственники… Братовья да свояки…Хорошие мужики.…А вот с бабами в селе, напротив полный напряг…все какие-то кочерыжки коротконогие.…Я так полагаю что в основном татарки – полукровки.… А ты другая. Ты красивая.…Из благородных, небось?

– Из них… Mademoiselle Voropaeva. Генерал-губернатора дочь. – Уронила Катя и расплакалась…

– Хотя какая я теперь mademoiselle? Так…Подстилка не поймешь чья.…Без имени и фамилии.

– Как чья?

Григорий приостановился и, дождавшись, когда Катерина подойдет к нему, осклабился, запустил руку ей под одежды. Между ног.

– Моя ты подстилка, моя покамест…

Григорий выудил ладонь у нее из-под рясы, понюхал, и небрежно выдав девушке пощечину, вновь зашагал по извилистой тропке, чуть заметной среди нагромождений разнокалиберных валунов и широких сбрызнутых росой лопухов.

«…Пробиралися там день и ночь казаки,

Одолели и горы и степи.

Вдруг вдали, у реки,

Засверкали штыки,

Это были японские цепи»…

7.

…Уже больше двух недель пробирались Катерина и Григорий по лишь ему известным тропам, шли в неведомое доселе девушке Златоустье. Иногда, на их пути вырисовывались деревенька или небольшое сельцо, но Григорий обычно только завидев ближайшие избы, тут же круто забирал в лес. В такие дни, он становился необычайно хмур, и неразговорчив, и лишь бесконечная песня о геройствах казаков на японской войне хоть как-то разряжала гнетущую тишину.

«… И без страха отряд поскакал на врага,

На кровавую страшную битву,

И урядник из рук

Пику выронил вдруг:

Удалецкое сердце пробито»….

Котомка с припасами Григория уже давно опустела и лишь благодаря тому, что зверье вокруг было непуганым, а стрелком он был хорошим, голод путешественникам не грозил, хотя первое время Катерину и мучило отсутствие хлеба в ее рационе.

На каждом привале, Григорий во все той же странной, с ленцой манере насиловал девушку, молча и отрешенно, иногда и по несколько раз. Обычно послушница сносила близость, молча, закрыв глаза и закусив губу, в молитвах и мыслях своих, желая мужику всяческих напастей – по опыту зная, что за любое даже пусть и незначительное оскорбление, сказанное вслух, будет бита. Бита больно, обидно, по лицу.…Но с каждым днем, с каждой их близостью, молитвы ее становились все короче, а напасти рождаемые в ее голове, все безобиднее.… К самому же мужику, к Григорию, Катерина (хоть это и казалось для нее самой и необъяснимым), начала относиться если и не хорошо, то хотя бы со странной смесью уважения и благожелательности, иной раз, принимая эти свои чувства за истинное христианское всепрощение…

И вот, как-то под вечер, почти у самого подступа к Таганаю, когда ее, чистую и уставшую после купания в холодной родниковой речке, коих здесь встречалось в превеликом множестве, Григорий вновь рывком подложил под себя, она неожиданно для себя самой, сладостно и протяжно застонав, обхватила его сильное тело руками и ногами, и впервые отдалась ему. Отдалась ему вся, целиком и без остатка, без оглядки на прошлое и без радужных фантазий о будущем…

– Ну, вот и славно. Ну, вот и ладушки.- Смеясь, проговорил Григорий, целуя ее в шею и искусанные, кровоточащие губы.

– Наконец-то в тебе, Катенька баба проснулась…

Он разрезал веревки все еще привязанные к ее лодыжкам и сбросил обрывки в студеные струи. Минутой позже туда же полетела и порожняя жестянка для подаяний.…В эту ночь они впервые спали, обнявшись, под одной шинелью.

…- Смотри Катенька! Вот мы и пришли! – Радостно закричал Григорий, шутливо подталкивая к самому краю отвесного обрыва испуганную девушку.

– Вон они, Каменки! Я же тебе говорил, почти у самого Таганая.…Только с другой стороны.…А вон и хата братовьев моих.…Вон, под красной крышей…Большой дом, пятистенок…

Катерина переборов страх, все ж таки глянула вниз, во много сот метровую бездну, туда, куда указывал Григорий. Там, внизу, где огромные сосны казались искусно сделанными игрушками, а река- случаем позабытая темно-серая лента, и в самом деле раскинулось большое, явно зажиточное село…

– Григорий,- проговорила отступив от края обрыва Катерина. – А нельзя просто обойти Таганай кругом? Уж больно страшно…

– Обойти? Обойти оно конечно можно. Но это несколько суток лишних, да и река в этих местах уж больно глубока.…Да ты милая не боись. Знаю я несколько тропинок заветных: и не крутые и пряменькие…Ровно в парке, ей Богу не вру.…Вот сейчас перекусим, отдохнем и пойдем…Славно, что сегодня суббота (продолжил он, помолчав с минуту). В станице бани топят. Хорошо! Откровенно говоря, страсть как соскучился по нормальной бане, с горячей водой, с паром да щелоком.…Эх, девочка, ваши городские общественные бани ни в какое сравнение с деревенскими нейдут. В них даже пар по иному пахнет…Ито сказать: сама понимать должна…

Он окинул послушницу взглядом и начал готовить нехитрый обед, а та, смотрела на него, на его черные как смоль казацкие волосы, на его ловкие и сильные руки, на усы, радостно ощеренные, и тщетно пыталась разобраться в собственных чувствах…

-Странно. Как все странно… – думала она, подбрасывая до звона сухие сосновые ветки, в жаркое, почти незаметное на солнце пламя.

– Еще месяц не прошел, как я покинула обитель, матушку-игуменью, а как неожиданно поменялось все в моей жизни, да и не только в ней, но и в сознании, да и в самой моей природе. Кем я была в той, в прошлой своей жизни? Mademoiselle Voropaeva, из упрямства решившая вместо эмиграции со своими родителями, папенькой и маменькой, пойти в монастырь…Готовилась к постригу, учила молитвы и выстаивала бесконечные заутренние и вечерние службы…А кто я такая сейчас? Зрелая женщина или баба, как назвал меня Григорий…

…- Странно. Как странно.… Еще совсем недавно я желала ему страшной смерти, гиены огненной и вечной, без надежды на спасение, а сегодня, сейчас я уже называю его по имени, обнимаю его добровольно. Да что врать-то самой себе? Добровольно, всего лишь? Врешь девица! Врешь.…Да я хочу, я желаю этого.…И мне нравится с ним быть! Нравится…

…Григорий,…а ведь я страшно сказать ничего о нем не знаю: Кто он такой? Сколько ему лет? От чего он прячется по лесам? Как его фамилия, наконец?

Катерина прилегла на теплый, шершавый от шуршащих лепешек лишайника гранит, и счастливо поглядывая в высокое, бесконечно голубое небо, куда рвался прозрачный, дрожащий дымок костра, легко покусывая горечь травинки, подумала о себе самой – лениво и незлобиво:- А может быть все гораздо проще, чем я сама для себя на воображала? И ничего особенного в судьбе моей не происходило? И не было пожара в монастыре, не было никакого насилия, и убийства Охлобыстина тоже не было? А есть только лето, тайга, гора Таганай, мужик Григорий и я, Екатерина Воропаева, его баба…

Катя сонно улыбнулась и, положив ладошки под щеку (словно в детстве, ей Богу) уснула, так и не дождавшись обещанного Григорием «сейчас перекусим», подумав напоследок, впрочем, легко и необидно:- Уж не б**дь ли вы, дражайшая mademoiselle Voropaeva?

… «Он упал под копыта в атаке лихой,

Кровью снег заливая горячей,

-Ты, конёк вороной,

Передай, дорогой,

Пусть не ждет понапрасну казачка

За рекой Ляохэ угасали огни,

Там Инкоу в ночи догорало.

Из набега назад

Возвратился отряд

Только в нём казаков было мало»…

8.

Григорий не обманул. В станице у него и в самом деле оказалось много родственников. По крайней мере, в том доме, куда он привел Катерину, весь день хлопала входная дверь – входили и выходили бесконечные сродственники: братовья, кумовья, сватовья. Деверя, снохи.…И все с семьями, и все с подношением.…С Григорием лобызались, да за ручку здоровкались, а на Катерину поглядывали с любопытством и недоумением – надо полагать монашеский наряд ее, смущал казаков.…Недолюбливало свободолюбивое и дерзкое на язык яицкое казачество духовенство, ох и недолюбливало, хотя как ни крути, а все церковные праздничные службы от начала до конца выстаивало…

Часа в четыре пополудни, Григория и Катерину, а вместе с ними и всех основных родственников пригласили к столу. Давно, ох как давно не видела девушка столь щедрого на угощенья стола. И чего только не было в тот день на тарелках да широких блюдах, тесно расставленных на трех вплотную сдвинутых столах. Одних только водок да настоек восемь видов, разлитых по высоким, четырех угольным, двухлитровым штофам. В самом центре стола хитрый графин для наливок, из шести секций, с шестью стеклянными краниками и шестью притертыми пробками – на зависть всем соседям переливается радугой. Да что графин? Обыкновенная стекляшка, да и все, но вот разносолы на столе, это да. Это как ни крути – лицо хозяев дома, а при нынешних – то, неверных временах, когда по городам говорят людишки вообще с голоду пухнут, не только лицо, но и статус, и положение, и увертливость, и умение жить, да и мало ли чего еще и…

…Время оно конечно летнее (а кто ж летом скотину режет?), ну да ничего, слава Богу, лес рядом, зверья в тайге немерено. Оттого на столах и медвежатина, и сохатина, свинина и дичь всякая: глухари да перепела – всего вдоволь. Зайчатины нет, правда, так с другой стороны рано еще зайца бить, худой он покамест, мяса не нагулял…

Да и с рыбой хозяйка дома, расстаралась от души. Тут тебе и форель речная, в огромных сковородах под сметаной зажаренная, и плоские словно доски, запеченные в листьях хрена толстогубые лини, и длинноносый осетр, рыбьей мелочью и чесноком нашпигованный на длинной резной доске красуется. Про грибы, грузди да рыжики, холодным способом соленые и говорить не к чему – какой же Урал без грибов!?

Под вечер, когда гости уже изрядно откушали, а мужики ремни свои (чтоб отдыхать да вкушать не мешали), на скамейки рядышком повесили, внесли сдобу на берестяных тисненых блюдах, пироги да расстегаи горками, разве что не трещат от жару.… Ну и под самые проводы – обязательно кисель.…Это уж конечно для уважения гостям, что бы завтра им до ветру хорошо ходилось…Молочный, ягодный, на вине красном сваренный.…Дрожит словно желе, какое…Вкусно!

Но это все позже. А сейчас большой просторный дом пятистенок полон гостей. Звон посуды, бульканье водки, табачный дым пластами над головами…Кто смеется, кто за здравие тост говорит, кто плачет под песню тоскливую. Хорошо здесь сегодня Катерине. Несмотря на шум и дым, хорошо и покойно. Девушка приняла из рук Григория высокую, хрустальной гранью играющую, рюмку (да и не первую) полную водки, темно-янтарной, на кедровых орешках настоянной. Выпила, грохнула об пол и расплакалась: счастливая и пьяная.

Но все нормально. Ни хозяин, Фрол Фомич Копейкин, ни супружница его Матрена Ильинична, ровно ничего не замечают – баба она баба и есть. Пусть поплачет, коли неймется…пусть. Это не возбраняется. Для женщины это не стыд.… Да и не слезы это в конце – то концов, а водка.…Все ж вокруг люди, все всё понимают.… Да и не до слез сейчас, не до бабьих. Фрол Фомич с Матреной Ильиничной песню зачали, да так красиво и слаженно, что мало-помалу утихли гости за столами, сидят, слушают, кто послабее носом хлюпают…

«Как за черный берег, как за черный берег

Ехали казАки,40 тысяч лошадей

И покрылся берег, и покрылся берег

Сотнями порубанных, пострелянных людей

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

А первАя пуля, а первАя пуля

А первАя пуля, братцы, ранила коня

А вторая пуля, а вторая пуля

А вторая пуля в сердце ранила меня

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

А жена поплачет, выйдет за другого

За маго товарища, забудет про меня

Жалко только волюшку да в широком полюшко

Жалко мать-старушку да буланого коня

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

Кудри мои русые, очи мои светлые

Травами,бурьяном да полынью заростут

Кости мои белые,сердце моё смелое

Коршуны да вороны по степи разнесут

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить

Любо, братцы,любо

Любо, братцы жить

С нашим атаманом

Не приходится тужить»…

Окончилась песня. Опять за столом оживление, разговоры и табачный дым.

Катерина, держась за стены, по-городскому оклеенным обоями, прошла за спинами гостей и вышла на воздух, на высокое резное крыльцо с точеными балясинами и дверью с тяжелым кованым кольцом. Сплохело с непривычки. Еле-еле успела за дом, за какой-то приземистый сарайчик забежать, как приступ тяжелой рвоты, казалось, все ее существо вывернул наизнанку, располовинил. Не помог хозяйский киселек, не спас…

…Очнулась девушка в полной темноте, на полу. Где-то под половой доской скреблась мышь и глухо, словно издалека, раздавались звуки все еще продолжающегося застолья.

Темнота пахла пылью, сухой травой, кислой овчиной и мышами. Но сильнее всего пахло медом. Казалось что все вокруг насквозь, на долгие времена пропахло им – и стены, и полы и невидимые брусья перекрытий крыши…Девушка с трудом приподнялась и неловко уперевшись рукой на что-то неверное, чуть было не опрокинулась . Вдоль стен стояли какие-то ящики, от них-то и исходил этот приторно-тягучий запах меда.

– Похоже что это ульи…- Решила послушница и на ощупь двинулась к двери. Она не ошиблась, это и в самом деле были поставленные один на другой улья – рачительный Фрол Фомич летом составлял сюда ульи, требующие починки. Кстати сказать, на зиму ульи вместе с пчелиными семьями выставлялись сюда же. Только к другой, более теплой стене. Оттого этот сарай и назывался зимником или омшаником, как иной раз говаривали старики.

Выйдя из омшаника, девушка обессилено опустилась на шершавую, влажную росою доску низкой завалинки, идущей по периметру зимника. Закат уже, по-видимому, давно выдохся, и по небу шарахались лишь дрожащие отблески далеких, неслышных здесь гроз – зарницы.

На ближайшем лопухе, Катя с удивленьем, обнаружила маленькое светящееся чудо – светлячка. Червячок лежал на шероховатой поверхности и светился ровным, необычайно красивым в ночи зеленоватым светом.

– Ох, ты! – только и смогла произнести пораженная девушка и тут же, ноготком скатила светлячка себе на ладошку. Он и на ладони светился все также ровно и прохладно, освещая неведомые послушнице линии жизни и венерины бугры.

-Чудо! Ты просто прелесть! Шарман! – шептала в восторге Катерина, и разве что не целовала светлячка от того сразу и не заметила двух человек, стоящих возле черного на фоне неба штакетника. Правда людей этих, Григория и Фрола Копейкина, по голосу, по своеобразному плавному говору, Катерина распознала сразу и от того стала прислушиваться еще более тщательно.

9.

-…Ну что, Фрол, твой-то старший, все еще у большевиков, в Златоусте отирается?

– Ох, Гришка, стыдоба-то, какая,- как-то жалко, по-бабьи запричитал Копейкин.

– Станишникам в глаза смотреть больно. Совестно. Старший сын есаула и вдруг чекист…

– Дурак ты Фрол. Всегда дураком был! – жестко проговорил Григорий и закурил, судя по сладковатому дыму, закурил свои любимые папиросы «Дюшесъ».

– Это же просто бешеная удача, что им потребовался инструктор-проводник. Пойми ты, дурья твоя голова, что они пришли навсегда. Да-да, именно навсегда. Слышал, в Екатеринбурге Николашку с семьей грохнули? Чехи к ним переметнулись.…Почти весь Южный Урал под себя подмяли…Я Фрол, пока к тебе пробирался, почти в каждой деревне флаги красные видел, у сельсоветов развешанные. Оттого-то и вынужден был по лесам идти, в круговую.…Так-то вот.…Скажи спасибо, что до твоих Каменок дорога-черт ногу сломит, а то бы комиссары уже давно сюда заявились.…Хотя, что толку радоваться, не сегодня, так завтра все равно придут.…А ты совестно, совестно…Сынок твой, теперь для тебя почитай как охранная грамота.…Всех брать будут, а тебя в последнюю очередь…

Мужики помолчали, и Катерина уже было собралась к ним подойти, как Григорий вновь заговорил.

– Ты Фрол девицу, что со мной пришла, заметил?

– Хороша девка, хоть и монашка.… Да кажись она не из деревенских будет?

– Эх ты, братку, куда хватил – из деревенских.…Эта монашка, между прочим, единственное чадо Генерал-губернатора Воропаева Владимира Александровича.…Сам-то он с супругой своей, небось, давно уже где-нибудь в Констанце отдыхает, а она из принципу или еще, почему, решила не эмигрировать, пошла в монастырь, в послушницы…

Я как увидел ее. Так и решил за племеша своего, сына значит твоего старшего отдать…Красные красными, да в жизни все приключиться может. Вдруг, да и вернется все вспять, вот тогда-то сынок твой перед господами Воропаевыми и замолвит за нас словечко…Он как, сын-то твой, не оженился пока еще?

– Нет покамест…- буркнул Фрол Копейкин и, помедлив, спросил:-

– А ты как, Гриша, спишь, что ли с монашкой, али как?

– Да кабы я с нею не спал, Фрол, с какого хрена она в эту глушь бы добровольно пошла? Пришлось…

Он рассмеялся и уже в более веселых красках рассказал брату как ради того, что бы девчонка эта к мужику вкус почувствовала, был вынужден иной раз дважды на одну сопку забираться, время растягивать…

– Да не переживай, Фролушка,- приобнял Григорий своего брата за плечи.

– На всех хватит, не изотрется, поди. Хватит и мне, и племяшу моему, да и тебе, коли захочешь…Она, я видел, сегодня перебрала чуток.…Поищи, твоя будет…

– …Нет, Григорий, благодарствую.…Да ведь венчанный я.…А вот для сына мово, девчонка и в самом деле подойдет. Хороша. В бедрах правда худовата, рожать будет трудно, ан ничего, образуется.…Только вот я тебя знаю, ты никогда ничего за так не делал. Даже в детстве.…Признавайся, на что Катьку сменять надумал?

– Мне Фрол, бумаги нужны. Чистые бумаги,…что бы ни одна сука ничего не заподозрила.… Слинять я хочу из Россеи. Ох, как хочу.…Отца своего мне отыскать ох как надобно…Я ему в свое время золотого песка чуть ли не с пуд отдал на хранение.…А когда я узнал, что он не вернулся, то сразу скумекал: пристроил он мое золотишко. Я братишка тоже хочу по Парижам погулять, во фраках да с тросточкой.…А в России в сторонке отсидеться не получится. Тут либо с красными дружбу води, либо Колчаку присягу давай.…А мне это надо? Хватит, навоевался.…Я в японскую у Ляохэ, сотню свою полностью положил, сам еле выжил, а мне за это два креста на грудь прикрутили и сотенную на пропой отсуропили.…Надо полагать рублишко за человечка.…За казака, ты слышишь Фрол? Рубль…Сотню-то я честно пропил, а вот воевать что-то охота совсем прошла.… Так что милый, без бумаг мне никуда.… Вот тут-то сын твой мне и пригодится.…А если мало девки будет, я ему золото приличное покажу.… Прямо наружу просится.…И отсюда недалече…

Они снова закурили и не спеша направились к дому…

10.

…Летом на Урале светает рано.…Еще три часа пополуночи не отбили большие напольные часы в доме Фрола Копейкина, а на дворе уже хоть газету читай. Небо и не голубое, и не синее, а какое-то блекло-серое, ровно войлок полинялый. Над проплешинами тайги, полянами, словно дымы заводские туман поднимается, а горы кажутся хмурыми и неприветливыми. Росы выпадают такие обильные, что травы к земле, словно во время дождя клонятся.…А тихо – то как! Где-то на озере, верст за пять чайка голодная проскрипит, а кажется что вот она, прямо над тобой…Урал…

Словно побитая, с трудом и стоном поднялась Катерина с завалинки и на тяжелых ногах направилась к дому. Светлячок забытый, на землю упал да тут же под каблуком девушки и лопнул. Только слизь зеленоватая брызнула.

В горнице гостей уже не было, лишь утомленная хозяйка гремела посудой где-то на кухне, да два брата, Григорий да Фрол сидели на углу стола, под образами и пили водку, устало и бесцельно.

– А вот и Катенька наша появилась…- Протянул Григорий и попытался подняться навстречу девушке.

– Сиди уж.- Проговорила она и, прихватив с блюда большой серебряной вилкой сопливый, уже почерневший на вольном воздухе груздь, налила себе стопку горькой.

– Вот молодец! Настоящая казачка! – С трудом выговаривая слова, похвалил ее Фрол и упал головой на стол.

– Что Гришенька, надоела тебе Воропаева дочь? В Париж захотел? А ты не подумал, казачок ты мой разлюбезный, что дочь Генерал-губернатора тебе в заграницах может быть даже более полезной, чем твой пуд золота? А?

– Ты! – вскричал разом протрезвевший казак. – Ты что, подслушивала сука!?

– Да пошел ты, хам…- девушка бросила пустую рюмку на стол и, развернувшись, направилась к двери.

– А ну стоять, мать твою!- закричал Григорий и, опрокинув стол, бросился вслед за ней, безуспешно пытаясь вырвать из кармана наган.

Катерина не дожидаясь выстрела, выскочила из избы и огородами побежала в сторону леса.

– Постой девка! Я кому говорю постой! – за ее спиной раздался треск кустов и злобный мужицкий мат.

Катя не разбирая дороги, забирала все дальше и глубже в лес, петляя среди сосен и кедров. И не только страх, но и непередаваемая обида, страшное омерзение несли ее все быстрее к приближающим горам.

– Ну, б**дь, ты за это поплачешься.…Кровавыми слезами умоешься, как только спымаю! – раздался крик Григория совсем близко, как вдруг странный треск сухих веток и одновременно мужской громкий стон прервал его страшные угрозы.

Ничего не понимая, Катерина затравленно обернулась, но ничего и никого не увидела, лишь метрах в пяти от себя чернела большая яма с остатками сухостоя, разбросанного над ней.

Девушка, недоверчиво вытягивая шею, подошла к яме. На дне ее, лежал, странно раскорячившись с белым, как магнезия лицом Григорий. Из штанов, как раз там, где была ширинка, ужасающий в своей неправдоподобности торчал остро заточенный, окровавленный деревянный кол. Второй, точно такой же прошил правую грудь казака. Еще несколько кольев торчало чуть в стороне.

-Волчья яма.- Догадалась Катя и осторожно, придерживаясь за осыпающиеся стенки западни спустилась вниз.

Григорий плакал, молча и больно. Некогда красивые его губы жалобно дрожали, выдувая редкие кровавые пузыри.

– Спаси меня Катенька! Христом Богом молю, спаси…- прошептал Григорий, увидев склонившуюся над ним девушку.

– Поздно милый…- проговорила она и, заправив под задницу обремкавшуюся свою рясу присела рядом с умирающим.

– У тебя, похоже, артерия прорвана, да и легкое наверняка задето.

Я в обители своей курсы сестер милосердия закончила, так что знаю наверняка, что если тебя снять с кольев, тот час же кровью изойдешь.…Да и не под силу мне это одной сделать…Тяжелый ты мужик. Я это на себе частенько испытывала…

– Забудем старое, Катенька. Вместе уедем. На Евангелие присягну, вместе уедем.

– Никуда я с тобой не поеду, Гришенька. Неверный ты мужик. Сволочь.

Послушница переложила вилку с которой оказывается так и бежала в левую руку и оправила черные, мокрые от пота волосы на горячем лбу мужчины.

– Ведь я ж тебя полюбила. По-настоящему полюбила. Ведь ты мой первый и единственный мужчина был.…Да ты и сам знаешь что первый.…А ты меня продал. Под брата, под кузена – чекиста какие-то жалкие бумажки, за паспорт подложить собирался…Падаль.

Она вздохнула и обессилено откинулась спиной на стенку ямы.

– Вот дождусь, как подохнешь, так и уйду.

Григорий сглотнул и попросил, слезно, с дрожью.

– Девонька моя.…Пить. Пить очень хочется. Господом заклинаю, дай воды… Ведь ты же послушница. Почти монашка,…Что же ты такая,…злая? Дай воды, сволочь!

– Была монашка, да вся вышла.…А вот ты, каким был, таким и остался.…Теперь меня за глоток воды сволочью называешь.…Нет у меня воды, да если б и была, все равно не дала бы.…После твоих губ, даже святая вода и та поганой станет…

Она замолчала, прикрыла глаза и расслабилась. Сквозь веки, розовым, просвечивали первые солнечные лучи. Где-то над головой призывно посвистывали поползни. Голова кружилось от запаха грибов, сырой земли и крови…

– Нет. Только не спать…- приказала себе Воропаева и с трудом открыла уставшие глаза. Левой рукой, дрожащей и скользкой от крови, Григорий держал пистолет, старательно целясь ей в грудь.

– Дурак! – выдохнула Катя, и не задумываясь, с силой воткнула вилку в отчетливо хрустнувший кадык Григория. Тот выронил оружие и обхватил свое исковерканное горло. Минуту спустя, его, все еще красивое лицо посерело и застыло в болезненной гримасе.

– Ну, вот и все, Гриша…Конец.- Девушка небрежно перекрестилась и брезгливо морщась, полезла в карманы френча покойного.

– Это не мародерство, мой дорогой…Ты не думай.…Просто ты уже отмучился, а мне еще со всем этим оставаться здесь…Мне еще жить…

Она еще что-то говорила полушепотом, а руки ее сновали по карманам.

Папиросы и пачку керенских, она оставила в его карманах, а в свой разложенный платок увязала почти коробок спичек, кое-как обтертый наган и с десяток золотых, николаевских червонцев…

– Прощай Григорий. – Она, не оглядываясь, пошла прочь от волчьей ямы…

– Прощай. У нас с тобой, наверное, были бы очень красивые дети…

Наверняка были бы…

Катерина поправила сбившиеся волосы и мгновенье помешкав направилась вверх, на гору, по заваленной валунами просеке, по еле заметной тропе.

11.

…Катерина развесила песком простиранное, обветшалую свою одежду и вошла в воду. Озеро с необычайно прозрачной и мягкой водой наверняка подпитывалась ключами, было студеным. Но девушка, словно не замечая этого, радостно и громко фыркая, плавала вдоль заросшего тростником заливчика, на берегу которого все еще дымился ею разложенный костерок. Август подходил к концу, и без костра ночами было пронзительно холодно…

– Посмотрите Серж, какие прелестные русалки обитают в этом Богом забытом краю! – услышала она веселый мужской голос, когда уже почти подошла к берегу. С визгом, совсем как обыкновенная баба, она плюхнулась в воду стараясь спрятать от посторонних глаз обнаженное тело.

– Вы испугали ее, господин Грушевский. Ответил неведомый Серж, и Катерина наконец-то увидела, как из тростника к костру подошли два молодых офицера, в походном, защитного цвета обмундировании и при походных же погонах.

– Не бойтесь нас, прекрасная незнакомка. Ни я, ни тем более господин Вырубский вас не обидит.…И я, и господин штабс-капитан, по большому счету люди мирные, хотя и считаемся боевыми офицерами. Но человек предполагает, а Бог располагает и мы здесь, в боевой части.…Служим-с за веру и отчизну.…Но повторяюсь, мирное население не трогаем принципиально.…К тому же, судя по вашей фигурке, очертания которой прекрасно видно сквозь прозрачную воду (а на Кисегаче и в самом деле очень прозрачная вода, не так ли мадемуазель?), вы относитесь к высшему сословию.…Или я неправ?

– Вы правы, господин поручик. К высшему… – мельком глянув на погоны молодого офицера, проговорила Катя и встав во весь рост, не прикрываясь даже, пошла к ним навстречу.

Штабс-капитан Вырубский хмыкнул, пораженно хлестнул веткой ольхи по сияющему голенищу сапога и повернулся к купальщице спиной.

Поручик, мгновенье, задержав взгляд на ее лице, последовал за своим товарищем.

– Прошу прощенья, – со странным смущением в голосе проговорил поручик Грушевский, вслушиваясь, как Екатерина натягивает на влажное тело свою одежду.

– Вы случаем не mademoiselle Voropaeva?

– Как это ни странно, она самая…

Девушка подошла к костру и с сомненье посмотрела на обуглившиеся грибы, дымившиеся на березовом прутике.

– Ваше неожиданное появление, господа офицеры не только вогнали меня в краску, но и лишило горячего ужина. Кстати, господин Грушевский, а откуда вы меня знаете?- Она присела на выброшенный на берег топляк и попыталась хоть как-то уложить сырые волосы.

– Ну как же! – Вскричал, оборачиваясь, поручик.

– Вспомните: бал в Екатеринбургском горном институте на Рождество. 1916 год. Вспомните…Вы тогда, правда совсем еще юной девочкой были и господами офицерами совсем еще не интересовались.…Вы свой ангажемент помнится, отдавали совсем еще молодому юноше, кудрявому и постоянно краснеющему словно девица.…Неужели забыли? А я вот вас сразу признал.…Разрешите в честь такой неожиданной встречи поцеловать вашу ручку.

Грушевский наклонился и почтительно поцеловал Кате руку, после чего выпрямился, прищелкнул каблуками и представился.

– Поручик Грушевский, Александр Петрович. К вашим услугам.

– Александр Петрович. – Нарушил молчанье штабс-капитан, в сомнении разглядывая облаченье девушки.

– Быть может вы нас, все-таки представите друг другу?

– Ах, да. Конечно…

спохватился поручик и снова прищелкнул сапогами.

– Mademoiselle Voropaeva? Екатерина Владимировна. Единственная дочь и наследница бывшего Генерал-губернатора Воропаева, Владимира Александровича.

Штабс-капитан Вырубский, Сергей Николаевич. Прошу любить и жаловать…

Штабс-капитан Вырубский также наклонился, и слегка прикасаясь губами к руке девушки, поинтересовался, несколько фривольно:-

-А отчего ж, эксьюзми бывшего Генерал-губернатора? Никак отец ваш счастливо и вовремя эмигрировал, не в пример нам, болванам.

– Да. Счастливо и вовремя.- Катя разозлилась и сделала попытку покинуть общество разбитных офицеров.

Вырубский встал перед ней на одно колено, и со странной смесью наглости и почтительности, театрально отведя руку в сторону, проговорил:

– Куда же вы, mademoiselle Voropaeva? Как офицер не могу отпустить вас в таком виде. Тем более что вы по нашей вине остались без ужина. Прошу вас, Екатерина Владимировна пройти с нами, вы переоденетесь и покушаете.…Здесь совсем близко. Наш полк расквартирован в ближайшем городишке. Дыра конечно, но, однако ж, на вокзале наличествует даже ресторация. Впрочем, мой денщик готовит так же отменно.…Пойдемте.

– Хорошо. Я пойду с вами.

Она направилась к тропе, ведущей из камышей, но вдруг, словно что-то вспомнив, повернулась к капитану.

– Скажите мой друг, Елизавета Петровна Вырубская, игуменья и настоятельница женского монастыря «Утоли моя печали», случаем не ваша родственница?

– Это моя бабушка. – Кивнул он и отчего-то сконфузился…- А вы что, с ней знакомы?

– Я была послушницей в ее обители.…Давно. В прошлой моей жизни…

…- Как тесен мир, господа. Как тесен мир…- Фальшиво удивился штабс-капитан и вдруг решительно преградил дорогу Катерине.

– Mademoiselle Катя. К чему лукавить? Совершенно очевидно, что вы понравились и мне и моему единственному другу, Александру Петровичу. Сашеньке…Мне отчаянно не хотелось бы, в вашем лице обрести камень раздора между нами, тем более, если говорить откровенно, дела Белого движения на Южном Урале сегодня отчаянно плохи, и я, и он, в любой момент можем предстать перед Всевышним,… Проще говоря, каждый бой для нас может стать последним. Даю вам слово офицера и дворянина, что никто и никогда не узнает о вас ничего предосудительного. Клянусь, что даже в горячечном бреду, ваше имя никогда не прозвучит из моих губ. За благородство и благорассудство моего друга, поручика и дворянина Грушевского, я могу положить голову…

– К чему вся эта напыщенность господа? Можно проще?

Катерина посмотрела в глаза Вырубского, и тот не отводя взгляда, проговорил, словно бросился в прорубь.

– Катенька. Я прошу вас быть нашей военной подругой, если позволите маркитанткой.

Кровь прилила к щекам девушки, широко распахнутые зеленые, словно крыжовник глаза сузились, и казалось, позеленели еще больше.…Одним словом в этот миг она, несмотря на неприглядную местами изодранную свою одежду выглядела просто великолепно…

…- Еще несколько месяцев назад, услышав подобное, я бы ответила вам пощечиной, господин Вырубский. – Медленно, словно подбирая слова, проговорила девушка.

– Ну а сейчас я отвечу вам согласием. Да, я буду вашей маркитанткой, господин штабс-капитан. И вашей, господин поручик. Но при одном условии: с кем я буду спать в тот или иной момент, решать буду я сама. Пусть я буду вашей небольшой наградой за вашу отвагу и храбрость.…Обещаю, что мои личные симпатии или антипатии на выбор одного из вас на меня не повлияют. Все целиком зависит только от вас.…И еще господа, прошу вас без сцен ревности.…Если я почувствую хотя бы намек на подобные глупости, то прошу вас monsieur, не обессудьте, я тут же покидаю полк. Кстати, если вы господа полагаете, что я собираюсь проводить свои дни в обозе, рядом с кухней и разжиревшими фельдфебелями, то вы жестоко заблуждаетесь. Только на передовой. Только вместе с вами. А иначе как я узнаю, в чью палатку мне идти?

Катерина звонко рассмеялась и пошла к лошадям, стоявшим на привязи поблизости.

12.

Первый снег, а вслед за ним и настоящая, устоявшая зима заявились на Каменный пояс много раньше всех календарных сроков. Уже в середине ноября, глубокий, рыхлый снег покрыл уральские волости, и лишь незамерзшие озера, темно-серой, снежной кашей выделялись из общего, слепяще-белого холода.

Часть, в которой служили штабс-капитан Вырубский, Сергей Николаевич и поручик Грушевский, Александр Петрович, а теперь и Екатерина Воропаева, с боями покидала Южный Урал.

Златоуст, Чебаркуль, Челябинск перешли к красным, и в них прочно установилась советская власть…

Теоретики белого движения переоценили влияния на местное население крепкого купечества из староверов, столь сильного до семнадцатого года. Купечество не решилось на открытое сопротивление молодой власти и лишь иногда, под большим нажимом снабжало белогвардейские части продовольствием и фуражом для лошадей, да и то низкого качества. Купечество выжидало, тайком переводя наличные деньги за бугор. Большевики в своих целях активно использовали агитбригады, которые на небольших подвижных санях, разъезжали по селам и казачьим станицам и бесплатно раздавали всем желающим красочно выполненные листовки и буклеты. Подобное сопровождалось обычно веселыми разливами гармоник и громким пением красивых и румяных девиц, разодетых в национальные русские наряды. Популярность белой гвардии стремительно падала не только среди зажиточных слоев уральского населения и безземельной голытьбы, но и среди исконно преданного монархии Яицкого казачества.

Разрозненные, оголодавшие и уставшие части Белой гвардии медленно, но верно откатывались к северу…

Все реже и реже, Екатерина исполняла свои, если можно так выразится обязанности маркитантки, все чаще и чаще она действовала и вела себя с молодыми офицерами как настоящий друг и боевой соратник, участвуя практически в каждом сражении.

Февраль 1919 года выдался необычайно морозным и малоснежным. Деревья в лесах с треском лопались от мороза, а уставшие заиндевелые лошади резали себе брюхо обломками острого наста, лежащего на заснеженных полях и полянах, если не дай Бог, кавалерия вынуждены была двигаться по бездорожью. Жизнь, да и военные действия, как со стороны белых, так и со стороны красных казалось временно приостановились. Мороз и плохое продовольственное снабжение, сковал всяческое желание, как нападать, так и обороняться…В белогвардейских частях воцарили пьянство, дезертирство и апатия. Белая идея выдыхалась…

– В нашей старой каминной,

Где от жара трещит не натертый паркет, ты лежишь на диване.

Аксельбанты в пыли и казенный пакет,

Где двуглавый орел сургучовыми плачет слезами…

Позументы померкли, в желчной рвоте камзол,

В затхлом воздухе пахнет сивухой.

И старинный дворецкий, куда-то без спроса ушел,

В окна бьется навозная муха…

Господи, Сашенька, что вы поете!? Сколько можно? Бросайте свою гитару, давайте лучше выпьем. Я достал вполне сносный самогон. Променял бинокль на двухлитровую бутыль у одного жуликоватого аборигена. Не знаю как на вкус, но горит очень даже…

Сергей Вырубский в одних кальсонах и сапогах сидел за столом и, прищурившись, смотрел на голубоватые язычки пламени. Лужица самогона, сужаясь на глазах, пылала прямо на досках обеденного стола.

…- Я не хочу пить, господин штабс-капитан. Я, похоже, уже ничего не хочу. Я даже Катьку, если честно уже давно не хочу…Я устал… Да я устал! Устал.

– Александр Грушевский отбросил гитару, поднялся с нерасправленной кровати, где лежал в кителе и сапогах, подошел к столу и рывком наполнил два граненых стакана.

– Вы милостивый государь приглашали меня выпить? Извольте.

Они выпили и зажевали кусками холодной отварной конины.

– Мы, дорогой вы мой Сергей Николаевич здесь, в этой глуши скоро подохнем. Вы меня слышите!? Не погибнем в неравной схватке, как нам когда-то мечталось в юнкерах, а сдохнем.… От безделья и тупого ничегонеделанья,…Что мы здесь!? Зачем мы здесь!? Где обещанное вооружение? Где обещанное снабжение? Где даурское и сибирское казачество.… И вообще, зачем и с кем мы воюем? Со своим же мужиком? Сватом? Братом.…Зачем…

Царя давно нет. Веры как таковой тоже…Что остается – Отечество?

Так с кем мы воюем за наше отечество.…С кем?

Мне вчера ефрейтор забыл отдать честь, а я, вы меня слышите Серж, я даже не дал ему по зубам…Господи! Спаси нас грешных…

Мы здесь пропадем в этих снегах…Я сейчас лежал и думал: а может быть плюнуть и на Колчака, и на Дутова.…Плюнуть и уехать за границу, благо Крым еще наш,…а с другой сторону, ну кому мы там нужны? Что мы там с вами, Сергей Николаевич будем делать? Что мы можем делать? Воевать? Так они не воюют…Им это не интересно…Господи! Вразуми…

– Оставь причитанья, Сашенька.- Поморщился Вырубский.

Что ты как институтка при задержке менструации – «Что делать? Что делать?» Не знаю.…Пока воюй, Саша. А как дальше карта ляжет, только одному Богу ведомо… Может быть и в Харбин…

– в Харбин!?- завелся, было, поручик, но тут, в клубах пара в избу, где столовались товарищи, вошла Екатерина.

Румяная и свежая с мороза, в коротком венгерском полушубочке расшитом позументами и в папахе светлого каракуля была она необычайно хороша.

– Ох, господа офицеры, ну вы и накурили…- она присела на скамью рядом с капитаном и поморщившись понюхала ополовиненный стакан.

– Что за мерзость вы пьете, ваше высокородие?

– Напрасно та так, Катя – обиделся Вырубский и, отобрав у девушки стакан, допил вонючую жидкость мелкими глотками, по «благородному» отставив мизинчик.

– Очень хорошо…- выдохнул он и закашлялся…

Поручик Грушевский откинулся к стене и расхохотался…

– Божественный нектар, а не самогон. Слеза монаха – бенедиктинца…- Он тоже выпил и полез в карман за папиросами…

– Кстати о монахах. Вернее о монашках…- вспомнила Екатерина и взяв у подпоручика зажженную папиросу жадно затянулась…

– Господин Вырубский. Не желаете посетить обитель своей бабушки…Монастырь всего в двух верстах…

– Нет, не желаю. Быстро, не задумываясь, ответил штабс-капитан и тоже закурил.

– В нашей семье все кроме нее атеисты. Даже ныне покойный дед, бывший муж Елизаветы Петровны из всех церковных праздников, воспринимал только Пасху, да и то только из-за куличей…Любил сдобу грешным делом…Оттого и лишним весом страдал…К тому же под Исетью насколько мне известно красные…Зачем лишний раз Божье терпенье искушать? Никогда не имел желания с судьбой в Русскую рулетку играть…Ты мне, Катерина еще наследника не родила.…Так что не обессудь, не поеду…Я слышал, ты ей в свое время обещала достать денег? Деньги дам. А сам не поеду…Экскьюзми…

Вырубский смял недокуренную папиросу в блюдце и недобро уставился в образа, висящие в красном углу.

– Я провожу тебя, Катенька. – Поручик с трудом поднялся из-за стола и направился к двери, где на гвоздях, вбитых в стену, висели его шашка и шинель…

– Прекрасно. – Проговорила маркитантка, выходя из избы.

– Я прикажу подготовить лошадей…

13.

-Доброе утро, Матушка. Вот вам деньги на ремонт храма. Возьмите…

Екатерина, не сходя с заиндевелой лошади слегка пригнувшись, протянула небольшой фаянсовый мешочек с золотыми червонцами, старой игуменье, вышедшей на заснеженную церковную площадь в своей старенькой рясе и войлочной душегрейке, накинутой на плечи.

Старая игуменья близоруко сощурилась, разглядывая наездницу. После, не торопясь достала очки с круглыми стеклами в черепаховой оправе и вновь уже более внимательно оглядела бывшую послушницу.

– Да ты, Катенька никак вновь в мир решила вернуться?

Наверное, ты поступила правильно: быть монахиней это тяжкий труд.…И он под силу далеко не каждой.…И лучше всего и для церкви и для человека, если он поймет это как можно раньше.…

Горестно пожевав нижнюю губу, проговорила, наконец, игуменья.

– И судя по всему, ты примкнула к белым.… Но сюда ты приехала напрасно. Вокруг монастыря много красноармейских отрядов.…Не далее как вчера мимо наших стен их обоз проходил.…Сама видела.…Так что лучше тебе уехать, от греха подальше…мне будет очень больно, если с тобой, Катенька приключится неладное…

Прощай голубушка.…С Богом.

Cтаруха перекрестила девушку, и резко отвернувшись от бывшей послушницы, направилась к группе монашек, сбрасывающих заснеженные поленья с саней.

– Постойте, матушка. – Катерина спрыгнула с лошади и подбежала к игуменье.- Вот деньги. Большие деньги. Возьмите на реконструкцию. Возьмите.

Игуменья обернулась, устала, посмотрела на девушку и, покачав головой, отказалась…

– Нет, Катенька. Не возьму я твои деньги.…Не те это деньги, что мы так долго ждали.…Ох, не те…

Катерина смерила взглядом уходящую старуху, швырнула ей под ноги золото и злобно, на весь двор закричала:

– … Eh bien allé en enfer, vous vieux fou, je suis pour cette merde elle s’est tournée vers la merde …*

После чего ловко и зло вскочила в седло и на всем скаку покинула обитель.

– Бог отпускает человеку ровно столько испытаний, сколько он может выдержать, но не больше…

Скорбно проговорила настоятельница женской обители, глядя в спину уезжающей Екатерины. Прощай.

Она перекрестилась и вновь направилась к сестрам…

– Поехали обратно Саша!- громко, с странно веселым надрывом крикнула она на скаку поручику, ожидающему ее возле распахнутых ворот.

– Я выполнила что обещала! Теперь поехали пить, мой хороший…Я имею желание напиться…

Грушевский хмыкнул, выплюнул на снег папиросный окурок и погнал лошадь вслед за девушкой…

…Недавно поступившему к красным на службу, снайперу Емельяну Саломасову, повезло, не в пример остальным бойцам, замерзающим на пронизывающем февральским ветру.

Гнездо, оборудованное им на ветряной мельнице, стоящей в версте от монастырских стен было сухо и тихо. А скупое на тепло зимнее солнце, своими лучами казалось даже слегка прогрело комнатуху с небольшим оконцем, расположенную под самой крышей мельницы.

Он уже давно заметил двух приближающихся всадников и только оттого медлил с выстрелом, что еще не решил, кого из них положить своей пулей.…И вдруг, в оптическом приборе своего карабина, Саломасов увидел, как один из них, зачем-то снял с головы светло-серую папаху и прижал мех к лицу…Длинные, светло-русые волосы, вырвавшись на свободу, тотчас же затрепыхали за спиной у белогвардейского кавалериста.

– Да это баба!- пораженно воскликнул снайпер, жадно разглядывая Екатерину…Красивая чертовка.…Была…

Емельян Саломасов прижался щекой к отполированному дереву приклада и плавно нажал курок.

* …Ну и пошла к черту, старая дура! Я ради этого дерьма сама в дерьмо превратилась.