Рельсы, домик и больше ничего…

Рельсы, домик и больше ничего…

Он уже и не помнил, когда к нему пришла эта странная, несколько даже дикая на первый взгляд идея – поселиться в заброшенном домике путевого обходчика.

Может быть, это случилось еще в Ленинграде, в конце сороковых, когда он, в то время еще, Каргер Михаил Самуилович, огненно рыжий красавец, под два метра роста, считался одним из лучших застрельщиков при спец отделе Ленинградского НКВД.

А может быть и позже, в Москве, уже имея в кармане документы на имя Приходько Василия Марковича и работая в ЖЭКе, на скромной должности бухгалтера. Да, все- таки в Москве. Он тогда зачастил в Загорск. И не то, что бы в Бога уж так сильно уверовал, а, что-то на душе стало неспокойно, сон куда-то пропал и все слежка за собой чудилась.

Хотя какая уж тут слежка?

Документ совершенно чист, даже фотографию не пришлось переклеивать. Этот самый Приходько, похож был на него как брат-близнец, разве, что волосы темно-русые, но на черно-белой фотографии паспорта разницы практически не видно. Да и времена уже нынче не те….

Так вот, однажды, притиснутый орущей, жующей тающее мороженое и обильно потеющей толпой пассажиров электрички следующей до Загорска к самому стеклу окна, залапанного и грязного и лениво наблюдая за пролетающей мимо подмосковной природой, чуть позолоченной надвигающейся осенью, он обратил внимание на маленькие домики, обычно стоящие возле перегонов, вдоль полотна железной дороги. Два окошка, маленькое крылечко, крыша под шифером, а вокруг на многие километры никакого жилья, лишь рельсы, домик и больше ничего.

Он тут же представил себе, как было бы хорошо, вечерами, сидеть на таком маленьком крылечке и попивать крепкий, отдающий дымком чай из большой кружки. И чтобы рядом никого не было, ни людей, ни воспоминаний. Ни жен, ни детей. Только он, да пролетающие мимо поезда.

Каргер словно заболел этой мечтой….

Приехав, домой, войдя в свою огромную, хотя и однокомнатную квартиру на Кутузовском, все еще находясь под впечатлением от своих фантазий, он, как был в ботинках, прошел на, весь в лепных гирляндах балкон, сел на древнюю, но еще крепкую табуретку и задумался. А может быть, и задремал.

В конце сороковых, Михаил, словно подсознанием своим почувствовал, что время его заканчивается, что вокруг (в стенах его конторы как минимум), что-то изменилось, что в поведении его коллег по цеху, происходит нечто непонятное, агонизирующее.

Дружки его: следователи и дознаватели, охранники и застрельщики, словно доживали последние деньки на этом свете, беспробудно пьянствовали, мародерствовали, состязались в необдуманной жестокости с подследственными и их родственниками.

Он же, Каргер Михаил Самуилович, был их полной противоположностью: спиртного в рот не брал, работу свою, хотя быть может, и не любил, но выполнял всегда добросовестно и старательно.

К подрастрельным своим, Михаил относился если и не с уважением, то, как минимум с пониманием (мол, что поделаешь, у каждого своя работа, у меня вот такая, застрельщик) и пистолет его никогда не дрожал, добивать не приходилось, хватало одного выстрела.

Мало, кто догадывался, что этот рыжеволосый дылда, с внешностью самой простецкой, уже давно, с самой блокады, делал свой маленький гешефт.

Обильные свои спец пайки, дармовую водку, хлеб и крупы, он через третьи руки сбывал голодающим Ленинградцам, скупая у них по дешевке золото и камни.

С картинами, антиквариатом и мебелью не связывался, предпочитая малогабаритные ценности. Примерно в те же годы, через знакомого особиста при вокзале, Каргер и раздобыл чистый паспорт какого-то горемыки из хохлов-старообрядцев.

В снежную новогоднюю ночь 1950года, когда, по его мнению, внимание милиции было ослаблено праздничными возлияниями, да и предполагаемые попутчики, скорее всего, были бы подшофе, на Московском вокзале Ленинграда появилась длинная, нескладная, заснеженная фигура в старых стоптанных ботинках с прожженной, брезентовой котомкой за спиной.

Каргер Михаил Самуилович, пропал без вести, а на свет появился Приходько Василий Маркович, из крестьян, с корочками об окончании ленинградских курсов счетоводов и работников бухгалтерии.

Давно это было…

И Саша была.

Маленькая, хрупкая, с капельками пота над верхней губой, она всегда смешно задирала голову, когда хотела посмотреть ему в глаза.

Повезло ему с ней. Никогда не жаловалась на безденежье, крутилась как могла, лишь бы накормить своего ненаглядного муженька.

А когда ему, как бухгалтеру ЖЭК, дали эту самую квартиру с видом на триумфальную арку, продала свои простенькие сережки, последнюю память о матери и, простояв целый день в очереди, купила роскошные, как их в то время называли «Шаляпинские» обои и сама же ими ее, эту квартиру и оклеила.

Целыми днями, под высокими потолками квартиры слышался ее веселый, радостный смех, ее постоянное и счастливое: Васенька, Васенька, Васенька…

Прокололся Васенька.

Как-то во сне, в его очередном, ночном, жутком кошмаре, которые последнее время все чаще и чаще приходили к нему, привиделась ему его родная мать, Зоя Моисеевна Каргер, не выдержавшая пыток в подвалах Киевского НКВД еще в 1936 году.

Проклинала она его, Мишеньку своего, прощала и тут же снова проклинала….

А он, во сне маленький, слабый и беззащитный, оправдывался, кричал что-то, доказывал.

Проснулся весь в слезах и увидел над собой ее широко раскрытые, удивленные глаза.

– Вася, а ты вот сейчас во сне на каком языке разговаривал, на немецком что ли?

Спросила она его с изумлением, замешанном на страхе.

В ответ на его бессвязные и неубедительные оправдания, она с какой-то горечью и надеждой спросила.

– Вася, а ты вообще-то Вася?

Рано утром, молоденький, с юношеским пушком на щеках, врач скорой помощи, ощупывая в кармане три золотых царских червонца, презентованные ему безутешным вдовцом, констатировал Сашину смерть вследствие сердечного приступа.

Подушка, в Сашиных слезах, которой он ее и задушил, валялась под большой, двуспальной, с блестящими, металлическими шарами кроватью, прикрытая его стоптанными, войлочными тапками.

После скромных, немноголюдных (Саша была сиротой) похорон, Василий достал из-под паркета увесистый сверток золота (больше прятать его было не от кого), и зажил одинокой, но вполне обеспеченной жизнью.

Шли годы, он уже и забыл свое настоящее имя, и свой настоящий день рождения. Ни одна чистка, не коснулась его ни каким боком, в положенные сроки он менял паспорта или вклеивал новые фотографии и на заслуженный отдых он так и ушел , Приходько Василием Марковичем, унося, домой грамоту, и дешевые ручные часы с гравировкой от сослуживцев. Казхалось бы живи и радуйся, а тут вдруг домик, рельсы. Какая-то глупая, никчемная мечта….

…Поздним июльским вечером, когда электрички увеличили свой интервал, Василий Маркович, седой и старый, сидел на теплых досках маленького крылечка, пил крепкий чай и с умилением прислушивался к тихому шуму листвы старой, корявой березы, растущей прямо рядом с домиком. Пестрая курица, привязанная за ногу длинным шпагатом, кудахча, копалась клювом в сером песке. Изредка, она прикрывала свои глаза серыми, папирусными веками и замирала, словно прислушиваясь к чему-то.

Серебром сверкающие рельсы, извиваясь, уходили за поворот. Тишина.

Слегка попахивали мазутом разогретые за день шпалы. В фиолетово-розовых зарослях кипрейника, самозабвенно стрекотал кузнечик. На дальнем болоте, самые нетерпеливые лягушки пробовали свои силы в сольном кваканье. Большая, голубоватая стрекоза, нервно подергивая прозрачными крыльями, пролетела над самой головой старика.

Вдруг, к переезду, скрипя и громыхая на стыках рельс, подошла ручная дрезина. Четверо ребят, молодые еще, прыщеватые, какие-то дерганные, лет по шестнадцать-семнадцать, не больше, одетые в дурацкие, черные, кожаные куртки и какие-то клоунские, огромные ботинки, встали над ним.

– Дед, дай закурить.

Ухмыляясь, спросил один, явно заводила.

– Ребята, я не курю.

– Здоровье бережешь?

Явно провоцируя, вновь ухмыльнулся, обнажая подпорченные передние зубы, лидер.

– А выпить есть?

– Я и не пью – ответил Приходько.

– Да и вам не советую.

– Ты сука, внукам своим советовать можешь, а не нам.

Заводясь, брызжа слюной, заорал тот, и со всего размаха, своим странным ботинком, ударил Василия Марковича под ребра.

И тут, все они словно с цепи сорвались: удары сыпались один за другим.

Дед свалился с крыльца и все пытался прикрыть лицо от безжалостных ботинок. Но скинхеды, став кругом, словно на тренировке, весело и беззлобно работали ногами.

В фиолетовом, вечернем небе вспыхнул далекий яркий прожектор приближающегося состава.

– Хорош, пацаны, быстрее на дрезину.

Крикнул старший и по пути, убив пинком курицу, рванул к рельсам. Они быстро расселись, взявшись за рукоятку, и раскачивая ее взад и вперед, со стуком унеслись в ночную мглу.

А на окровавленном песке, возле стоящего под большой, корявой березой, маленького домика, медленно и больно умирал Каргер Михаил Самуилович.

Того самого домика, в котором на жесткой, панцирной кровати, застеленной стареньким, солдатским одеялом, под подушкой, лежал, все еще довольно увесистый сверток, с тем самым, блокадным золотом.