Сад камней

Вы знаете, как провожают пароходы? Не знаете? Тогда я вам расскажу.
– Отдать швартовы! – орет боцман, в простонародье – «дракон».
Вон на причале моя Машенька трогательно машет платочком и им же вытирает слезы.
Вообще, это все для киношников. На самом деле чалимся на рейде третьи сутки в условиях штормового предупреждения и жрем все подряд. Артельщик заперся в каюте и делает вид, что умер. Этак мы еще до отхода сточим все припасы, и где-то на границе России-матушки займемся каннибализмом.
Стармех заходит в «машинку» и заводит унылую песню:
– Вова, я все понимаю. И корыто постройки лохматых годов, и экипаж- дебилы все, как один. Но работать надо. Работа у нас, механиков, такая…
Да что ж я- дурак, что ли, сам не понимаю. Если не я, то «Академик Козлов» не то, что в кругосветку не пойдет, с рейда не двинется. А жить, друзья, хочется всем. И алкашу-матросу Капусткину, и коку Загоройкозе, и  артельному- Васе. А жить им хочется долго, светло и счастливо. И жизнь их зависит от меня.
Да, забыл сказать, Вова – это я. Механик-моторист. Молодой и веселый.
Вот и приходится: там подточить, там поплевать, там выматериться. Кстати, последнее помогает лучше всего, проверено неоднократно. Вот как сейчас:  вернулся с вахты, на душе – полный абзац. Из-за того, что главный двигатель кашляет и чихает. Подумаешь! Покрыл его трехэтажным, с удовольствием услышал, как тот обиделся и замолчал. Пришел в каюту и лег спать. К завтраку проснулся, а мы уже за двенадцатью милями.
После двух месяцев беспрерывного болтания в море экипаж по-тихому сходит с ума
– Не, Вова,- говорит стармех,- ты как хочешь, но я к капитану не пойду.
Я наливаюсь бессильной злобой и хочу плюнуть деду в глаз. Мало того, что пьяный, так еще и не желает меня понять. Двигателю ремонт нужен, иначе – песец.
– Я не пойду,- повторяет стармех и уходит, раскачиваясь.
Подло харкаю ему вслед тягучей слюной и отправляюсь к капитану. Делать что-то надо. Зрелище в капитанской каюте достойно кисти Пикассо. Кэп уткнулся синим носом в тарелку с красными креветками (артельщик-гад, а мне соврал, что чилимы закончились) и смотрит одним глазом на настольные часы. Знаете, такие, которые если на кнопочку нажать, говорят приятным женским голосом. Там еще можно либо «Ку-ку», либо «Ку-ка-ре-ку» поставить.
Капитан пускает скупую мужскую слезу и на полном серьезе спрашивает:
– Кукушка- кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?
Нажимает на кнопочку, а часы  в ответ выпаливают:
– Восемь часов ровно. Ку-ку.
Кэпа подкидывает, как в двенадцатибальный, и он упирается мутным взглядом в меня. В глазах щелкает обратный отсчет: «07:59:59, 07:59:58».
– Че застыл?!- орет так, что люстра дребезжит.- Работать вали!
Какой, к чертям, двигатель?! Я вываливаюсь из каюты и падаю на колени от смеха. Боцман смотрит, как на умалишенного. Дверь каюты распахивается, капитан перепрыгивает через меня, словно Джеки Чан.
– Че, суки?- при звуках грозного голоса вахтенный матрос вжимается в леера.- Совсем бояться перестали? Боцман, бля… Почему палуба грязная?
Ну, а че… Счетчик-то щелкает. До утра не дотянет точно. А помирать приятней на чистом пароходе. И не в креветках же носом. Надо войти в историю флота с гордо поднятой головой.
Слушая за спиной раскаты капитанского голоса, гребу в машину. Работать надо по- любому. «Давай, родной,- это я движку,- Амстердам скоро. Там и подлатаем». Двигатель скорбно гудит и соглашается потерпеть до города «красных фонарей». Оторвемся, братва! Хотя я и не любитель платных удовольствий. С Машкой привычнее, сподручнее и безопаснее.
Помню, как стюард сифилис после Эфиопии лечил. Мы когда об этом узнали, до ближайшего порта его под замок посадили. Через месяц выпустили, так он в первую очередь с трапом поздоровался. Засиделся, бедолага, в одиночестве, совсем ориентиры потерял. Пришли с болезным в Бразилию, вызвали на борт местного врача, построили перед ним команду. Все двадцать семь рыл. Латинос важно прошелся вдоль ряда, что-то шепнул капитану и тот рявкнул:
– Всем снять штаны! Возись еще с вами, гуляками, поодиночке.
Двадцать семь мужиков, как один, сдернули портки и услышали громкий женский крик.
Оказывается, к нам на борт направили миссию Красного Креста. А две любопытные девчушки, лет по семнадцать, пришли пораньше, чтобы пообщаться с экипажем. На трапе не было даже вахтенного (все лечились), вот они и поднялись свободно на борт. И первое, что узрели – почти три десятка здоровых мужиков, дружно обнаживших изголодавшееся хозяйство. Потом мамочки девочек пытались стребовать с российского торгового флота нехилую компенсацию за моральный ущерб.

Амстердам. Команда чистит перышки, агент привез зарплату, артельный затарился продуктами. Третий помощник хватает меня за локоть:
– Вова, слушай, пойдем со мной.
Третий в рейсе в первый раз, салага совсем. Молодой, неженатый. Как же так, приехать в Амстердам и в красноту не сходить. Даже внукам рассказать будет нечего. Пожимаю плечами:
– Пойдем.
Хрена ли, ремонтники только к утру прибудут, а до этого движок в щадящем режиме и мне работы особой нет.
Отвожу его к месту назначения, показываю на окошки, где двигают попками местные красотки. Хлопаю по плечу: вперед, не стесняйся. Они здесь именно для этого. Третий заворожено смотрит на фантастическое зрелище. Оставляю его одного. Фигня, я там как-то по молодости – до Машки – всю зарплату просадил, еще и должен остался. Боцманя выручил, деньжат подкинул.
Подхожу к каналу, любуюсь прозрачной гладью. Вот, вроде, моряк. Задница уже ракушками обросла, а воду до сих пор люблю. Любую. От той, что в кране,  до седых океанских волн. Есть в ней что-то первобытное. Напоминает о том, что оттуда мы все когда-то вышли.
Захожу в кафешку, беру чашку эспрессо, самый горький шоколад и закрываю глаза. Люблю Голландию. Спокойно, тихо, по-настоящему. После постоянной вибрации на судне – отдых для души. Сейчас выхлебаю чашку и прошвырнусь по магазинам.
Из Амстердама я Машке всегда белье привожу.  Оно здесь отменного качества и красоты и моя малышка в нем смотрится, как кукла Барби перед брачной ночью с Кеном.

А то помню…Пришли в Африку, стоим на рейде. Вокруг вьются утлые лодочки, торгуют всем подряд: от фруктов до племенных барабанов. В одной посудине муж с женой. Молодая стройная негритяночка с белоснежной улыбкой одета, как положено, только в набедренную повязку. А мы в море уже месяцев семь. Вот мужики и собрались у борта, слюни пускают. В общем, скупили мы у них весь товар, загрузили  лодку продуктами под завязку, лишь бы только они подольше у нашего судна простояли. Уж дюже деваха была хороша. Всем улыбается, ручкой машет, а нам только это и надо.
Сквозь плотный строй ржущих мужиков протолкалась кокша – тетя Даша. Гром – баба. Что в анфас, что в профиль – глазами не объять. Увидела негритяночку, и давай орать капитанским голосом:
– Что за срамота, прости меня, Господи. Титьками, как флагом, размахалась тут. Совсем стыд потеряла.
Девочка и ей улыбнулась. Тетя Даша развернулась по-военному и, не переставая возмущаться, удалилась. Через несколько минут вернулась, держа в руках… лифчик. Больше напоминающий спаренный парашют.
– Вот,- сказала повариха, отправляя эту забавную вещь в лодку,- и чтобы я тебя в таком виде больше не видела.
Африканочка удивленно приняла подарок и что-то прощебетала в ответ. Ее супруг сразу заныкал подношение под слой каких-то тряпок. Ну… и все. Тетя Даша с чувством выполненного долга отправилась на камбуз, лодка отплыла от борта, а мы – радостные и возбужденные – вернулись к работе.
На следующий день ушлый негр, сообразивший, что с женой у него доход, как минимум в два раза больше, причалил к нашему борту опять. Нас всех собрал вахтенный матрос по громкой связи:
– Мужики, на это надо посмотреть.
Черная красавица гордо стояла в лодке в полный рост. Одетая, как обычно, в одну набедренную повязку. А белоснежный лифчик был кокетливо повязан на кудрявых волосах. Вот и сгодились твои парашюты, тетя Даша. Девочка первой модницей в деревне стала, не иначе.

Машутке покупаю три набора – белый, черный и бежевый. Воздушное голландское кружево, ткань такая нежная, что помещается в кулаке. Медлю несколько минут, выбирая между жадностью и неожиданно накатившим желанием, и захожу в секс-шоп. Голландочка за прилавком закатывает глаза и качает головой. А то! Любуйся, мартышка, на механиков российского флота. Рост – сто девяносто три, в школе баскетболистом был.
Взгляд падает на откровенный набор белья: лифчик без чашечек и трусики с пикантной «молнией» на самом интересном месте. Цена этого удовольствия – почти половина месячной зарплаты истосковавшегося морского волка. Жадность еще пытается сказать веское слово, типа: « Разве стоит это дерьмо того, чтобы копаться в железяках две недели?». Побеждает желание увидеть Машку именно в этом. Голландочка разочарованно улыбается, понимает, что беру явно не для себя, и заворачивает покупку.
Возвращаюсь на борт и слышу, как стармех кроет ремонтную бригаду. Негритосы вежливо улыбаются, качают головами и отказываются понимать наше русское, национальное. Да куда им до нас? Они кроме «фак ё мазер» ничего путевого придумать не смогли. Но, худо-бедно, движок через три дня заработал. С натягом, плюясь и кашляя, но потянул. Бригадир скорбно покивал, посоветовал утопить эту лохань где-нибудь подальше от его родных берегов и вернуться домой на спасательных плотах. Сказал, что на его опытный взгляд, так безопаснее.
– Быков,- это мне старпом сказал,- где третий?
Пожимаю плечами. А хрен его знает, я ему не нянька.
– Он же с тобой ушел еще три дня назад. Ты где его оставил?
Ой, сибирская мама, точно. Пацан так три дня и не появлялся. Его на вахтах второй заменял, чему был очень «рад». Так «рад», что мы к нему подходить боялись. Две вахты подряд – это любого из себя выведет.
– Быков,- старпом закипает,- отход через пятнадцать минут, а этого щегла до сих пор нет.
– Виталий Сергеевич, а я причем?
Пока собачились, дождь лупанул. Мелкий такой, противный, перед глазами пеленой стоит. Причальная стенка продана норвегам, администрация порта настойчиво выпроваживает на рейд, а третьего помощника на борту нет. Капитан дает команду на отход, уже поднимаем трап и видим…
Третий движется к борту нетвердой танцующей походкой. По бокам – две толстые негритоски, обе выше его головы на две. Правая трогательно поддерживает помощника капитана под локоток, а левая заботливо раскинула над ним огромный зонт. Вся команда облепила леера и созерцает сногсшибательное зрелище. Стоящий правым бортом к нам «итальянец» аж накренился. Его экипаж комментирует эту картину в своем духе: бурно, с руками и громкими выкриками. Итальянский третий показывает нашему два поднятых больших пальца. А то! Мы надуваемся, как индюки и нам становится страшно гордо  за развевающийся над нами триколор. Знай наших! Не удивлюсь, если знойные красотки ему еще и приплатили.
– С-с-сука,- с чувством обзывает его чиф на трапе, третий на это улыбается непривычно большим и ярким ртом.
– Ах ты…,- только и говорит старпом.
Счастливо-дебильная физиономия третьего измазюкана кроваво-красной помадой от одного уха до второго. И он походит на расшалившегося клоуна.
– Падла,- продолжает чиф,- марш в каюту. Как проспишься, на вахту на целую неделю.
Протяжный гудок дает знать, что «Академик Козлов» покидает гостеприимную акваторию Амстердама. Две живописные женщины провожают гордый пароход, утирая слезы платочками. Мы машем им с борта, улюлюкая и напевая «Прощание Славянки». Третий, с тебя пузырь!
Следующая остановка – Марсель.

– Быков,- чиф не может пройти мимо меня ,- иди, ткни нашего донжуана, ему на вахту пора. Ты с ним, вроде как, подружился.
Понимаю, что это про третьего, который дрыхнет вторые сутки подряд. А и ткну, я – парень добрый, мне не жалко товарища под ребра пихнуть. Дверь в каюту третьего приоткрыта, я толкаю ее и…
Сначала смотрю, вылупив глаза, а потом сползаю по переборке, давясь хохотом. Паренек спит на шконке, раскинув тощие ручки, а на цыплячьих бедрах болтаются громадные розовые трусы в умилительный зеленый горошек. Явно женские, пользованные  и негритянской принадлежности. Мимо проходит матрос Капусткин и смотрит на меня вопросительным взглядом. Поскольку членораздельно ответить не могу, киваю на эту картину, и мы ржем уже вместе, как ненормальные. Через некоторое время коридор возле каюты третьего напоминает скопление Плеяд. Ржут все. Наконец, обнаружив, что экипаж куда-то пропал, к нам спускается чиф.
– Ах, ты….кусок дерьма.
Третий переворачивается на бок, кошмарное нижнее белье сползает, обнажая трогательно беззащитные юношеские ягодицы. Чиф подходит к нему медленно, лелея коварные планы. С оттягом шлепает ладонью по костистой пятой точке, вкладывая в удар всю свою отцовскую заботу. Третьего сносит со шконки ветром перемен. То, что обернуто вокруг бедер, спадает окончательно, и нам всем сразу становится очень стыдно и жутко завидно. Нет, не убеждайте меня в обратном – размер имеет значение. Я бы на месте негритянок, наверное, тоже приплатил.
В море болтаемся четвертый месяц. Начинают сниться цветные подростковые сны и все труднее просыпаться на вахту. Боцман грузит палубную команду по полной. У него четкое, проверенное жизнью правило: все беды у мужиков от безделья. Поэтому матросня перекрашивает борт «Козлова» по пятому кругу. Кэп бросил пить и внимательно следит за вверенным экипажем.
Самым ярким эпизодом перехода Амстердам-Марсель становится списание кока. А начиналось все так…
В дверь каюты раздался настойчивый стук, выдравший меня из сна на самом интересном месте. Там Машенька в тех самых голландских трусиках с «молнией» как раз снимала с себя коротенький халатик. С грустью понял, что справедливости на свете нет, и пошел открывать. На пороге стоял задумчивый сэконд. Я ждал от него ответа, вопроса или любого признака жизни ровно две с половиной минуты, потом захлопнул перед носом дверь. Только повернулся, чтобы пойти досмотреть, что же под халатиком у Машеньки, как стук раздался снова. Открыл опять, сэконд прошел в каюту, не спрашивая разрешения. Я заинтересовался и присел напротив него на шконку.
– А скажи, Вова,- начал он издалека,- веришь ли ты в карликов?
Я как-то сразу и не нашел, что ответить на этот ночной вопрос. Мы в рейсе еще не настолько долго, чтобы крыша съехала. Тем более, Андрюха почти не пьет. Но, на всякий случай, неопределенно пожал плечами.
– А в гномов?- допытывался он.- А в эльфов? Вообще, во всякую чертовщину.
Наконец, у меня созрел ответ:
– Не верю. А что случилось?
Сэконд почесал затылок и выдал:
– Понимаешь, я карлика видел.
Я подавил желание пощупать ему лоб. Оно плавно переросло во второе: чтобы Андрюха дематериализовался из каюты сию секунду. Меня озарило: у него и правда снесло чердак. Наверное, от долгого рейса и постоянных вахт.
– Я все понимаю, Вова,- погрустнел сэконд и ушел.
Все бы ничего, но про карлика я услышал еще от троих человек. Злостное существо из кельтских мифов бегало ночами по палубе и демонически хохотало. Экипаж, включая комсостав, потихоньку мандражировал. Все спали с закрытыми дверями – мало ли, что у карлика на уме. Вдруг он не один, а их целый десант? Наконец, чиф не вытерпел и меня с Капусткиным отрядил на облаву.
– Вова,- шептал матрос, вооруженный огромным ножом, стибренным на камбузе,- как только тварь появится, сразу берем в клещи. Ты будешь нападающим, потому что до тебя он не допрыгнет. А я сзади прикрою.
– Хорошо,- также прошептал я.
Сам был безоружен, но шел на амбразуру с гордо поднятой головой.
Примерно через час мы его увидели. Существо петляло между гружеными контейнерами и подвывало, нагоняя тоску. Как только карлик поравнялся с моим укрытием, я подставил ему подножку и навалился сверху. Капусткин бежал к нам, размахивая ножом на манер рыцарского меча:
– Мочи гада-а-а-а!
– Ребята, ребята, не надо, это шутка. Вы чего, шуток не понимаете?- встревоженно забухтело из-под меня.
Я аккуратно слез с добычи и присел рядом на корточки. Меховая шапка и телогрейка слетели на палубу, а под ними оказался…кок. Подлец сгибался под прямым углом, накидывал на спину телогрейку, венчал ее драной меховой шапкой и бегал в темноте по пароходу.
– Ловко я вас всех надул?- восторгался он, утирая пот со лба.
Прощай, кок! Хороший у тебя борщ был. Кэп ему этой выходки не простил, списал с треском, и из Франции поваренок уныло отправился домой.
На подходе к Марселю ко мне подкатывает третий.
– Вова, ты же во Франции был?
– Да сто раз!
– А как там?… Ну, сам понимаешь… Как там с этим делом?
Я восхищенно кручу головой. Силен, зараза! Даром, что тощий, как шланг.
– Нормально,- отвечаю,-  как везде.
К Марселю подходим светлым субботним утром, и это хорошо. По выходным у буржуинов ничего не работает, а, значит, у команды два полновесных выходных дня. Исключая вахтенных. Третий линяет сразу, едва таможня покидает борт, и сэконд провожает его подозрительным взглядом.
Я был в Марселе раз пять. Ничего интересного здесь нет, кроме парфюмерии. Покупаю Машеньке несколько тонких французских ароматов,  крем для ее нежной кожи и вижу радостного третьего, сопровождаемого миниатюрной француженкой. Она висит у него на локотке и  щебечет. Молодой, неженатый. Лови удачу, парень!
Следующим приятным сюрпризом становится появление на борту нового кока. Приятнее всего, что это – кокша. То есть, дама. Причем, молодая и весьма недурной наружности. Мужики сразу подтягивают распущенные брюшки, застегивают рубашки на все пуговицы, и, вообще, ходят гоголем. Через три дня мы все поняли, что оказались в раю. Новая повариха готовила божественно. А что еще надо одинокому мужику, оторванному от дома? Ну, кроме водки и баб, разумеется.
Пароход, перекрашенный по седьмому разу, провожает маленькая стройная француженка. Она прощается с третьим на мелодичном языке и плачет так горько, что у всех на глаза наворачиваются слезы. Третий пытается броситься к ней вплавь, Андрюха перехватывает его за пояс и заталкивает в каюту. Его достали двойные вахты на стоянках.
– Стоп, машина!- орет стармех.- Отход отложили. Штормовое на два дня.
Я стою у борта, когда телефон высвечивает Машкин номер. Меня будто обдает горько-соленым океанским бризом.
– Здравствуй, Вова,- певучий голос в динамике так далеко и так близко.
Закрываю глаза и вижу: вот она, моя Машка. Хочется заглянуть в ее глаза, уткнуться носом в волосы, вдохнуть сладкий любимый запах. И стоять рядом не двигаясь – день, два, неделю, месяц. Плевать на роуминг, жрущий деньги; плевать на морские мили и сухопутные километры между нами. Я ору, пытаясь перекричать стонущие волны:
– Машка, родная, привет. Буду месяца через два. Сейчас Гавана, потом – через мыс Горн, и домой. Совсем чуть-чуть осталось.
– Вова, извини, мне нужно тебе это сказать…
Через две минуты мир погас. В буквальном смысле и вместе со мной. Вся жизнь уложилась в жалкие две минуты. Все мои тридцать с лишним лет. Она меня бросила и позвонила только для того, чтобы это сообщить. Ушла к другому. Тому, который всегда рядом. У которого есть и «плечо» и «спина». Сильное плечо и широкая спина.
– Почему, Машка?
– Надоело быть одной.
– Я брошу море.
– Не ври себе, Вова. Ты никогда не уйдешь с морей. А если и уйдешь, то мне этого не простишь.
Она права, черт побери! Я не могу бросить это проклятое море, я прирос к нему щупальцами, растворился в его волнах, захлебнулся его солью. Это я кричу ей в ответ, но она не слышит. В трубке телефона – шепот, раскалывающий надо мной небо:
– Прощай, Вова, и… прости меня.
Это палуба качается под ногами или я сам? Вижу, как телефон исчезает в воде, которая все приближается. Плещется в глазах, обволакивая воркованием океанских волн. Хочу стать водой – прозрачной и бездумной. Или лучше вон тем камнем на дне. Сколько ему лет? Миллион? Больше? Хочу быть таким же. Тупым и холодным. Лежать под многотонной толщей моря и ни о чем не думать. Ему хорошо, его никогда не бросит та, что составляла целый мир. У него нет мира. У него нет сердца, которое только что вырвали и сожгли. Нет души, в которую смачно харкнули, а сверху еще и нассали. Он один от начала и до конца гребаных времен. И он, падла, счастлив.
А водная гладь так  тепла, прозрачна и равнодушна. И манит, тварь мокрая, манит и манит. Протягиваю руку, чтобы взять камень, почувствовать в ладонях холодную гладкость, древность его существования. Хочу…
– Быков, сука, стой! Ты куда?!
Кто-то сбивает с ног, задыхаюсь от удара в живот, сгибаюсь пополам. Это Капусткин врезал мне кулаком. Хватает выше локтей и трясет, как грушу.
– Вовка, что с тобой? Едва поймал, ты чуть за борт не нырнул.
Без сил опускаюсь на палубу и бьюсь затылком о леер.
– Сука-сука-сука…
Хочу, чтобы одна боль вытеснила другую. Говорят, помогает.
Кто такое говорит? Плюньте идиоту в глаз. Ни хрена не помогает. Только болеть начинает сразу в двух местах: в сердце, которого нет, и в голове. Матрос садится рядом и заглядывает в глаза.
– Да что с тобой?
– Сука-сука-сука…
Подходит сэконд, взглядом спрашивает: «Что?». Капусткин пожимает плечами.
– Машка,- отвечаю сразу обоим, чтобы не доставали,- бросила.
Утыкаюсь головой в раздвинутые колени, руки смыкаю в замок на затылке. Хочу умереть, но не знаю как. Зачем помешали, суки?
Я где-то читал, что у женщин во время аборта в голове рвутся все причинно-следственные связи. Теперь понимаю, что это значит.  Мне только что сделали аборт, я был беременный Машкой.
Капусткин присвистывает, не знает, что сказать. Андрюха сплевывает на палубу и размазывает кроссовком:
– Подождать до конца рейса не могла? Невтерпеж, что ли? А если бы тебя не поймали? Уже рыб кормил бы.
Матрос пытается поставить меня на ноги:
– Пойдем, у меня заначка есть. Таможня не нашла. Сейчас нажрешься в хлам и забудешься. На вахту подменишься. Пойдем, Вова, не сиди здесь, не надо.
Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда.
Следующая остановка – Гавана.

Макс Кирюхин идет по коридору и дергает задом в такт заводной музыке:
– Ламбада, дэнс- дэнс- дэнс. Ламбада, дэнс- дэнс- дэнс.
Ну, а что… Впереди – Гавана. Секс-мечта для руссо-моряко. Блестящие шоколадные тела, готовые за банку сгущенки, пачку чая или кофе, в гостинице, каюте, на пляже или прямо под пальмами.
На переходе к Гаване нас настигает задница. Большая, черная и мокрая. Шторм в одиннадцать баллов бьет в борта. Несчастный «Козлов» ложится на волну под  углом в сорок пять градусов. Мне бы бубен в машину, я бы вокруг движка попрыгал. Всем известным богам уже отмолился, остались первобытные. Двигатель ревет, ноет, хрипит и стонет одновременно. Держись, брат, не время сейчас! Если и спим, то в спасжилетах: в одном кармане документы, в другом деньги.
– С-с-сука!- орет боцман,- какой идиот швартовы не закрепил?
Кто-то из швартовой команды поленился и не закрепил стальные концы, как положено. И сейчас они разматываются, словно огромные змеи и хлещут тяжелыми хвостами по палубе.
– Капец,- бормочет бледный Капусткин, вглядываясь в иллюминатор.- Если намотается на винт… Второй «Титаник» будет, только фильмов не снимут.
Чиф обжигает его бешеным взглядом.
– Боцман,- приказывает он,- пойдешь на палубу. Крепить концы.
– У меня двое детей, Виталий Сергеевич.
– Твои же паразиты пальцем в жопе ковырялись, вместо того, чтобы работать. Намотается на винт – все пойдем ко дну!
Боцманя молится и крестится, хотя неверующий. Его обматывают вокруг пояса веревкой и он выходит на палубу под одиннадцать штормовых баллов. Я не знаю, о чем он думал в последний момент, да и думал ли. Жену вспоминал или детей, когда размотанный металлический конец снес ему голову.
Капусткин сгибается пополам. То ли бортовая качка, то ли зрелище на палубе, но он выметывает остатки ужина на переборку.
– Быков,- чиф подходит ко мне, и я знаю, что он хочет сказать,- ты из нас самый крупный и тяжелый. Если не ты, то больше никто не сможет. Эту суку надо поставить на место.
Долбаный чиф, чтоб тебе боцман по ночам снился! Ору, как бешеный. Кирюхин перехватывает меня в поясе и с трудом оттаскивает от старпома.
– Вова, уймись. Под суд захотел?
Снимаю спасжилет и рубашку, буравя чифа злобным взглядом. Мне нужна полная свобода действий. Незаменимый Капусткин обматывает за пояс тросом.
– Ты, Вовик, главное, не кипятись. Если что, дергай, мы тебя сразу втащим.
Открываю дверь и ступаю на мокрую палубу. Норд сбивает с ног, валит мордой на скользкий металл. Ни хрена, не на того напал. Упрямо поднимаюсь и иду вперед. Нептун на дне моря явно заигрался с русалочками. Очередная волна перехлестывает через голову, и я ощущаю себя рыбой, выброшенной на берег. В смысле, так же задыхаюсь. Подхожу к крепежу, хочу найти подлый карабин и вижу боцмана. Вернее, то, что от него осталось. По ходу, нам после шторма даже соскребать будет нечего, его уже понемногу смывает за борт. Захлебываюсь рвотой, чувствую, как меня дергают за пояс- типа, блевать потом будешь, крепи падлу. Нахожу холодный противный крепеж и жду, когда эта сволочь хоть немного успокоится, чтобы я мог ее поймать. Как подслушав мои мысли, железная змея замирает. Ну, давай, на брудершафт, а потом поцелуемся.
Не зря я люблю воду, не зря отдал ей лучшие годы. Невероятно, но на мгновение ветер стихает и волны унимаются. Не сильно, но достаточно для того, чтобы я зафиксировал эту скотину на положенном месте. Спасибо, дедушка Нептун! Дергаю за трос – тяните, мерзавцы, я возвращаюсь.
Следующая остановка – дом. Гавана отменяется. Потрепанный «Академик Козлов» с пробоинами в бортах понуро ползет в порт приписки. Идем на вспомогательных движках – главный, все-таки, сдох.
Впереди дом, и… Машка, которую я обязательно найду. Хотя бы для того, чтобы плюнуть в бесстыжие глаза.

Капусткин гордо демонстрирует переписку с супругой.
Он: пять месяцев без секса. В твоих интересах прибыть к трапу первой.
Она: пять месяцев без секса. В твоих интересах сойти с трапа первым.
А я понимаю, что впервые за семь лет меня никто не встретит с цветами у трапа. Мне не к кому пойти, не с кем лечь в постель после пяти месяцев рейса. Меня даже накормить некому.
– Пойдем ко мне,- говорит сэконд.
Он подходит сзади и кладет руку на плечо.
Хочу согласиться, но понимаю… На хрен я ему нужен. У него красавица-жена, домашний ужин, постель уже разобрана. А тут брошенный механик со своими проблемами. А я, когда нажрусь, всегда буяню. Поэтому, отказываюсь и плетусь к себе.
Открываю дверь и вхожу в пустой, пропахший одиночеством дом. И когда только стены успели стать такими унылыми? В квартире чистота, холодильник пуст, только в морозильнике полпачки пельменей. Спасибо, Маша, я не голоден. Накормили на пароходе. На кухонном столе – записка огромными буквами: «Прости меня, Вова».
Она ничего не забрала. Ни денег, ни ценностей, ни сувениров, привезенных мною. Только личные вещи, купленные на собственные средства. Открываю шкаф, перебираю то, что осталось, зарываюсь носом в хранящие ее запах вещи.
Белая шелковая блузка с глубоким вырезом, завязывающаяся на бедрах. Это из Испании. Она надевала ее с черной юбкой, втыкала в темные волосы красную розу и становилась похожа на подругу тореадора.
Короткая красная юбка – это из Бразилии. Кусочек растягивающейся ткани. Ходячая просьба – трахни меня.
Длинное черное вечернее платье – это из Франции.  Однажды я попал на показ мод и не удержался: потратил на блестящую  красоту всю месячную зарплату.
Наборы голландского белья, к которым присоединятся те, что я привез сейчас.
Корейская косметика, японская обувь, китайский халат с драконами. Каждая вещь – веха совместной жизни. Долбаное напоминание о том, что было и чего никогда уже не будет.
Опускаюсь на ковер, раскидываю руки. Сука, как больно… Сердца нет, оно выгорело дотла, развеяв по ветру вонючий пепел. Болит  в животе, ноет в печени, свербит в почках и горит в легких. Куда ни ткнись, везде Машка.
Нет даже друзей, к кому можно пойти и напиться. Мой единственный друг остался за бортом парохода. Мой единственный товарищ – море, но ему наплевать на мою боль. Оно может только выпить меня до дна. Сыто рыгнуть и переварить.
Собираю все ее вещи в мусорный пакет, почему-то оставив новое белье, и выношу в контейнер. Рву в магазин, затариваюсь продуктами и водкой. Много-много водки, дорогой жратвы, ненужных вещей и самый вонючий освежитель воздуха. Дома прохожу по всем углам, прыскаю им, словно от тараканов, стараюсь изгнать ее запах. Ее сучий, ненавистный запах. Выкидываю постельное белье. К чертям, в топку. Ни одного напоминания. Ни одного, иначе вздернусь.
Пью водку до зеленых чертей в глазах. Заедаю крабами, креветками, осьминогами в вонючем майонезе.
Я один, и уже никто не скажет:
« Вова, сними обувь, я только что помыла полы»…
«Вова, вымой руки перед едой»…
«Вова, смени рубашку»…
«Вова, трахни меня, пожалуйста, я так по тебе скучала»…

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля»… Фраза из старой песни первая приходит на ум, когда я пытаюсь поднять с пола тяжелую голову. Да, я спал на полу в спальне. Ни за какие коврижки не мог себя заставить лечь в кровать. Воняю похмельем и отчаянием. Мне хреново, господа. Мерзну, словно долбаный цуцик. Слышу, как открывается входная дверь. Я еще не проспался толком и хриплым голосом ору:
– Пошли вон! По пятницам не подаю.
– Я пришла поговорить и отдать тебе ключи от квартиры.
Лежа на полу, поворачиваю голову и вижу… Маленькие ножки в красных туфельках на высоченном каблуке, правая нервно постукивает о пол. От этого моя башка пытается оторваться к чертям. Поднимаю взгляд выше; лодыжки, колени, верхний край чулка под короткой черной юбкой.
– Маха, ты?
Все, что было прошлой ночью, дурацкий телефонный разговор – чушь. Неправда, фильм ужасов. Я слишком долго был в рейсе, у меня съехала крыша и все только показалось. А моя Машка – вот она. А я лежу на полу пьяный и грязный. Вот она мне сейчас задаст жару по первое число. Собираю огромное тело по кускам, сажусь, раздвинув ноги.
– Машка, я напился.
– Вижу,- равнодушный голос окатывает ледяной водой.
Она проходит на кухню. Поднимаюсь и бреду за ней. Там такой бардак, что становится стыдно. Маша смотрит на стол, где валяются упаковки от еды, высосанные щупальца крабов и панцири от креветок. В медово-карих глазах мелькает брезгливость, и она начинает наводить порядок. Я не мешаю, наблюдая. Скидывает мусор со стола в мешок, протирает полированную поверхность. Маленькая, приходится тянуться до противоположного угла стола. Приподнявшаяся юбка обнажает не только край чулка, но и черные трусики. Я пять месяцев был в сраном рейсе, и это пока еще МОЯ жена.
Подхожу сзади, обхватываю бедра, поворачиваю лицом к себе, усаживаю на стол, раздвигаю  ее ноги. Она испугана, откидывается назад, дышит всей грудью:
– Вова, не надо. Пожалуйста.
Опираюсь руками по краям стола, приближаю лицо к ее ярко-красным губам:
– Кто он?
Маленькая мышка. С удовольствием вижу, как в темных глазах зарождается страх.
– Вова, он богатый. Сильный и опасный.
Отхожу от нее, опускаюсь по переборке вниз и хохочу.
– Тебе что, денег не хватало? Я одевал тебя, как куклу. Скажи хоть слово, я бы на год на сейнер пошел, лишь бы тебе лишнюю шмотку купить.
Она встает, оправляется, из глаз уходит страх.
– Ты не понимаешь. И, наверное, никогда не поймешь. Он…он…он – хозяин, а ты…
– Слишком любил тебя, так?- заканчиваю за нее.
Не стоит делать мне еще больнее, чем есть сейчас.
– Наверное.
Бросает ключи на стол и направляется к выходу. Ни хрена. Я пять месяцев был в рейсе. Пять долгих, мрачных месяцев. Перехватываю на выходе, прижимаю к стене, дышу перегаром в лицо. Пусть терпит.
Коленка несильно врезается в пах. Ах ты!.. Чуть отвлекаюсь и она бежит уже к выходу, выворачивая ноги на каблуках. Поиграем? В кошки-мышки? Кто кого перегонит? Рву в коридор, прижимаю телом к полу, хрипло дышу в затылок:
– Что ж ты драться-то не научилась? Разве ж это удар? Хочешь, покажу настоящий?
– Не надо, Вова. Пожалуйста.
Переворачиваю лицом к себе. Блузка разорвана, юбка задралась до пояса, чулки сползли.
– У тебя родинка под правой грудью,- шепчу ей в ухо,- и родимое пятнышко под лопаткой. И когда  кончаешь, ты плачешь. А я слизываю твои слезы. Тебе этого было мало?
– А еще,- продолжаю,- ты любишь, когда я трахаю тебя пальцами и языком. Тебе и этого было мало? Надо было больше? Извини, я моряк.
Она все еще пытается вырваться, ноги ходят ходуном, прижимаю их коленями к полу.
– Вова, не надо. Ты пожалеешь об этом.
Поздно, родная! Об этом надо было раньше думать.  Когда ты позвонила мне, и я едва не нырнул за борт. Тебе плохо? Сучка драная, ты трахалась, как швейная машинка, а я блевал над телом боцмана.
– Не заставляй меня делать тебе больно,- это была моя последняя вменяемая фраза.
Сгребаю в горсть длинные волосы. Удобные трусики, не мешают процессу. Выплескиваю в нее все, накопившееся за пять месяцев. Ведь я тебе не изменял.
Слышу тихий плач; она уходит. Хлопает дверь, а я остаюсь лежать на пыльном ковре. Сердца нет давно и душа уже обоссана, а сейчас и в голове кошки насрали. Что ж мне так хреново-то?

На следующий день моя машина сверкает разбитым лобовым стеклом. Видя это непотребство, задыхаюсь от злости: «Найду – покалечу урода».
Но, делать нечего, везу тачку в ремонт. Крякаю от суммы, которую мне называют, и опять крою Машку ласковыми словами. Почему-то кажется, что во всех неприятностях отныне и навсегда будет виновата она. Больше некому.
– Молодой человек, прикурить не найдется?- мягкий баритон задает самый невинный вопрос на свете.
Сука, и ведь уже научен с юности этими самыми : «Дай прикурить». Но нет, поворачиваюсь, как последний болван, чтобы ответить, что не курю, и ловлю в харю смачную подачу. Качок, чуть ниже меня ростом, просто замахнулся. Без злости, обыденно, как на работе.
– Падла,- я даже не успеваю обидеться. Просто не понимаю: за что?
Спросить тоже не дают, он толкает мою тушу в машину. Там меня нежно принимает второй спортсмен и усаживает на сидение между ними двумя. Ради приличия пытаюсь вырваться, хотя понимаю, что бесполезно. Держат за локти железной хваткой.
С разбитой губы капает противная кровь, слизываю ее языком, морщась от отвращения. Никудышный из меня вампирюга.
На пассажирском сидении маячит хорошо уложенная русая голова. Ее хозяин пускает в окошко сигаретный дым и интригующе молчит.
– Ну?- не выдерживаю.- Я вам денег, что ли, должен? Так отдам, только отпустите.
Голова подает голос:
– Вы не должны мне денег, Владимир Александрович. Поверьте, если бы вы числились в моих должниках, я принял бы другие меры. Все гораздо хуже. Вы смертельно оскорбили меня, молодой человек.
Хочу ухмыльнуться, но губы не слушаются.
– И когда же это я успел вам дорогу перейти? Я только несколько дней, как из рейса.
Наконец, пассажир поворачивается и я вижу его холодные серые глаза.
– В этом-то и  проблема, Владимир Александрович. Вы не в состоянии контролировать свои животные инстинкты. Мария предупреждала об этом. Признаться, я не хотел верить. Но пришлось. То, что вы сделали с ней – не просто отвратительно, это оскорбительно. В первую очередь для меня. Я не люблю, когда кто-то лапает то, что принадлежит мне.
Приходит понимание. Так вот, кто это – Машкин хахаль. Козел! Рвусь телом вперед, но руки на плечах усаживают обратно.
– С каких это пор Маха принадлежит тебе, сучонок сухопутный? Ничего, что мы говорим о моей жене? Моей?! Жене?!
Он морщится так, словно я при всех испортил воздух.
– Мария – взрослый человек и вольна в своих поступках. Это ее сознательный выбор, и не вам, Владимир Александрович, оспаривать его. Зря вы это сделали. Трогай,- обращается он к водиле.
Везут долго, куда-то за город. Почему-то мне не страшно. То ли отбоялся, то ли на все насрать.
Огромный особняк с красной крышей. Только легкомысленного петушка наверху не хватает. Телаши, не отпуская локти, ведут меня в дом.
– Не в комнату,- командует хозяин,- не люблю кровь на коврах. В подвал.
Бросают на цементный пол мордой вниз. На прощание первая сволочь, что прикурить просил, с оттяжкой бьет меня между ног, похабно улыбаясь. С-с-сука! Сворачиваюсь в клубок, стараясь не орать в голос. Тяжелая дверь захлопывается, оставляя в темноте. Сволочи, грохнули бы сразу, на хрена вот так?
Сколько провалялся, не знаю. Темнота полнейшая, снаружи ни звука, телефон отобрали. Хочу пить и ссать. Яйца болят, как ошпаренные. Гребу в угол, расстегиваю штаны и обдаю стену горячей струей. Хоть бы лучик, поглядеть, что там у меня осталось.
Наконец, дверь распахивается, амбал заносит кресло, в которое вальяжно опускается хозяин.
– Ну, что ж,- говорит он, затягиваясь сигаретой,- я освободился от дел и готов продолжить нашу занимательную беседу.
Хочется дотянуться и врезать по  наглой харе. Но два качка по углам не дают сделать ни одного движения.
– Слушай, ты,- отвечаю охрипшим голосом,- не знаю, как зовут. Все равно ведь грохнешь. Чего тянешь? Скажи своим мудакам: пусть придушат здесь же. Я даже сопротивляться не буду, обещаю.
Он поднимает брови:
– А почему вы решили, что я хочу вас убить? Меня вы вполне устраиваете и живой. Тем более, Мария вряд ли простит вашу безвременную кончину. Я хочу вас просто проучить. Отбить охоту трогать чужое. Начинайте,- кивает он палачам.
Бьют без злобы,  но с наслаждением. Захлебываюсь кровью, шлепаю разбитыми губами, пытаюсь защитить самое дорогое. И думаю о том, что если выживу – убью каждого поодиночке. Буду выдирать жилы и слушать, как орут перед смертью.
– Хватит,- спокойный голос прекращает экзекуцию.
Хозяин подходит ко мне, садится на корточки, наслаждается тем, что видит перед собой. Кусок отбивной. Ни хрена не соображаю, хочу плюнуть в морду, но сил нет даже на это.
– А самое вкусное оставим на следующий раз.
Окатывают холодной водой и оставляют мерзнуть на цементном полу.

Конец тебе, механик-моторист российского торгового флота. Из-за бабы. Сдохнешь в подвале из-за дешевой шлюхи. Такие невеселые мысли полнят затуманенную голову, когда дверь приоткрывается.  Я пытаюсь сгруппироваться в ожидании новой боли.
Кто-то подходит к моей истерзанной туше, садится рядом и обдает знакомым ароматом. Тонкая рука проводит по волосам, едва касается окровавленного лица, отводит со лба слипшиеся пряди.
– Вова, прости меня. Но… ты сам виноват. Я предупреждала, что ты пожалеешь.
Машка. Поднимаю на нее мутный взгляд, смотрю заплывшими глазами. Она сидит на корточках, красивая, как картинка. Любимая, далекая и ненавистная.
– Если бы ты знала, как я хочу тебе врезать,- еле говорю разбитыми губами.
– Знаю. Но тогда тебя уже ничто не спасет. Они уехали по делам. Все. И он, и его амбалы. А я украла ключ. Уходи сейчас же, как хочешь уходи. Ползком ползи.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Качает, как в двенадцать баллов, но нам не привыкать ходить в раскорячку. Держась за стенки, выползаю наружу, жмурюсь от света, привыкаю несколько секунд. Она подносит к моим губам стакан с водой. Пью жадно, захлебываясь и отфыркиваясь.
– Он убьет тебя за это,- говорю ей.
Пожимает плечами в ответ.
– Не убьет. Уходи, Вова.

Бросаю на нее прощальный взгляд и отправляюсь прочь.
– Будь осторожен,- слышу в спину.
Буду. Я буду о-хре-неть какой осторожный. Только отойду немного, и от моей осторожности никому мало не покажется.
Курс зюйд-вест, до трассы километра три; башка, как пустой чугунный котел, по которому шарахнули молотом. Знаю, что надо идти, но присаживаюсь на пенек. Надо ж заглянуть, осталось у меня там хоть что-нибудь или нет.
Твою мать. Яйца фиолетового цвета. Но, похоже, живые. От печальной участи Маха их, все-таки, спасла. А вот ребра отбили точно. Гандоны штопаные, доберусь до каждого. И тогда зовите всех святых на помощь. Узнать бы, кто там у них главная сволочь. Я ведь даже его имя у Махи не спросил. А они мне все как-то и не подумали представиться.
Когда выхожу на обочину, падаю носом на дорогу. Сил не остается совсем.  И последней  мыслью в пустой голове становится: «С-с-сука, так глупо сдохнуть».
Прихожу в себя от того, что какой-то дебил несильно, но монотонно шпыняет по больным ребрам острым носком.
– Убью,- разлепляю разбитые губы.
– Вставай, пьянь подзаборная,- говорит сверху злой женский голос,- разлегся на дороге. Я тебя чуть не переехала.
Собираю отупевшую голову по запчастям, кое-как сажусь. В глазах – марево, впереди –неясный силуэт.
– Дамочка,- каркаю хриплым голосом,- не пошла бы ты туда, где у негра темно. Делать тебе нечего, что ли, как только избитых мужиков добивать. Гестаповка.
Дамочка присаживается рядом, крепкая ладошка берет меня за подбородок. Шиплю в ответ, хочу послать на три буквы.
– Это кто тебя так?- ни малейшего сострадания. А говорят, женщины жалеют убогих. Врут, сволочи.
– Кто-кто. Конь, блин, в дешевом пальто.
– Ясно.
Интересно, чего это ей ясно? Мне и самому ни черта не ясно, а эта с первого взгляда все поняла.
– Если шутишь,- продолжает она,- значит, жить будешь. Поднимайся.
Помогает подняться, пихая локтем по злосчастным ребрам.
– Елки,- не выдерживаю я,- тебя в каком концлагере учили раненым помогать?
Молчит. А крепкая деваха. Мою тушу на себе прет, только сопит.
Заталкивает на заднее сиденье машины и нечаянно задевает рукой между ног. В глазах прыгают цветные зайчики, в ушах звенит.
– Ой-й-й…
На большее сил не хватает.
По-моему, до нее доходит. Ощупывает джинсы и ошарашенно качает головой.
– Ты там хоть живой?
Ха, хороший вопрос. Самому бы на него ответ знать.
– Пока да. Но ненадолго, если не отстанешь.
– Веселый ты парень.
Вот и все. Садится за руль, а я отрубаюсь. Снится мне Машка. Красивая и мерзкая сучка. Снится, как мы с ней возле моря отдыхаем. Никого вокруг на сотни метров. Ходим голые и счастливые.
Маха, почему ты мне ребенка не родила? Может, жизнь по-другому сложилась бы. Не помню. Сначала хотели для себя пожить, потом некогда было. Откладывали и откладывали. Вот и дооткладывались!
Просыпаюсь по дороге, устраиваюсь поудобнее, стараясь сильно не тревожить свою несчастную плоть. Оглядываю сзади коротко стриженную водительницу, сосредоточенную на дороге. Интересно, куда она меня везет? Опять лезут в голову дурные мысли. Глупые, отчаянные и злобные. Отомстить хочется всем, в первую очередь Машке. Но, понимаю, что:
А. До нее не добраться.
Б. Я ничего не смогу сделать ей плохого. Слишком люблю.
И эту проклятую любовь из меня не выжечь. Остается  скрипеть зубами от несправедливости гребаной жизни.
– Приехали,- сообщает водительница,- вылезай. Не знаю, что с тобой случилось, но, по-моему, ты не отморозок. Я тебя к себе домой привезла. Подумаем, что с тобой дальше делать.

Могу уже и сам идти. Хрена, организм железный. Ему только передышка нужна. Падаю в кресло,  крепкие ладошки быстро меня раздевают. Трогает осторожно, даже нежно, но все равно морщусь. Доходит до штанов, и тут сопротивляюсь. Ну ее, стыдно все-таки.
– Ну-ну,- говорит она,- нечего стесняться. Дай посмотрю. Я в медучилище два года отучилась.
Раздевает полностью. Качает головой, матерится сквозь зубы. Все тело – сплошной синяк.
– Твою ж мать! И кому ты так сурово дорогу перешел? Или баба отомстила?
Ай, че вам всем объяснить можно?! Тьфу на тебя, извергиня! Не трогай меня там.
– Ничего, потерпишь. Если через два дня не пройдет, к врачу иди. Начнется воспаление – останешься без наследников.
Да, крутая девица. Чем-то мажет, вытирает запекшуюся кровь.
– Я так понимаю, в полицию звонить не надо?
– Догадливая.
– Шел, упал, споткнулся,- продолжает допрос.
– Ага, очнулся – гипс.
– Я так и подумала. Ложись спать.

Легко сказать – спать. Легче легкого, черт возьми. Иди-ка ты, Вова Быков, механик-моторист, на боковую. А если не хочется? Если всякая дрянь в голову лезет? Если больно так, что кажется, будто режут изнутри тупыми маникюрными ножницами. Чего ей не хватало? Заботы? Да я ее на руках носил, когда дома бывал. Любви? Не смешите меня, клоуны. Секса? Ну, да, я – моряк. Но когда  домой приходил, мы по нескольку дней из постели не вылезали.
– Ты спишь?- хозяйка квартиры присаживается на край дивана.
Я не хочу с ней разговаривать, в системе моих жизненных координат эта странная женщина существовать не должна. Там есть место только для бывшей жены. Но… невежливо как-то. Она же меня, считай, спасла.
– Не сплю,- бурчу в надежде, что поймет мое нежелание разговаривать.
Но если женщина чего-то хочет, то вырвет это из любой глотки. В данном конкретном случае – из моей.
– Я тут подумала… Если уж ты остался на ночь, то не мешало бы познакомиться. Меня зовут Татьяна.
Понимаю, что она, в общем-то, права. Даже более чем.
– Владимир.
– Как ты себя чувствуешь?
Не отстанет. Пока не выдерет ответ, не отстанет.
– Лучше.
Поворачиваюсь на спину. Она симпатичная. Не красавица, как Маха, но вполне ничего. Вот ведь, все мужики одинаковые. Лежу с разбитыми ребрами и яйцами и пялюсь на молодую бабу. Короткие русые волосы и ярко-голубые глаза с длиннющими ресницами.
– Это хорошо,- говорит она,- а…
– И там тоже лучше,- останавливаю я  любопытную ручонку.
Не хватало еще трогать меня на ночь глядя, где ни попадя. То ли от боли, то ли от злости, но я подзабыл, что не ел больше суток. А может и двух. Сколько в том подвале провалялся, хрен его знает.
– Слушай, я это…того…,- черт, ну не скажу же ей «жрать хочу». Неудобно.
Она кивает.
– Голодный?
Отправляется на кухню, не выслушав ответа. Странная женщина. Отчаянная. Странная, отчаянная и заботливая.

Лежу, закинув руки за голову, и смотрю на кружок мертвенного света на стене, отбрасываемый уличным фонарем. Концентрирую  внимание на этом кружке. Помню, ходил как-то в долгий рейс от сомнительной конторы, так у них прикол был. Они потом моряков на психологические тренинги отправляли. Якобы, для реабилитации после долгого общения в мужском коллективе в условиях замкнутого пространства. Зарплату не выплачивали, пока мы этот дурацкий курс не пройдем. Идиоты полные. Лучшая реабилитация для моряка – баба на берегу.
Ту психологшу в тонких очках сэконд в ее же кабинете и трахнул. За что мы ему всем экипажем сказали огромное человеческое спасибо. Она нам сразу подписала пройденный курс. Вот та докторица меня этому трюку и научила: выброс негатива называется. Или типа того. Находишь в башке самое мерзкое, что можешь найти, собираешь всю дрянь в комочек типа снежного шарика. Лепишь, усердно лепишь. И запуливаешь им куда подальше. Хочешь в космос, если воображения хватит, а можно об стену шарахнуть. Вот я и шарахнул Махой в желтый кружок света на стене. Снежную бабу по имени Мария Владимировна лепил долго. С того самого телефонного звонка на палубе. Лепил из всего того, что у нас с ней было. Начиная с нашего знакомства на дискотеке и заканчивая изнасилованием на моем ковре. Я ведь ее тогда реально изнасиловал. Вот за это лежу сейчас в чужой квартире, на чужом диване, с чужой женщиной.
В чем-то полегчало, в чем-то нет.
– Ты рыбу ешь?- доносится из кухни.
Странная она все-таки. Спрашивать у моряка: ест ли он рыбу. Да он сам рыба, если уж на то пошло.
– Я все ем.
Кажется, что шепчу, но она слышит и тут же отвечает:
– Это хорошо, а то у меня только рыба.
Заходит с подносом, и я понимаю, что она не просто симпатичная. Она, черт побери, красавица. И готовит хорошо, и пахнет от нее вкусно, и…
На последнем «и» проклятое фасеточное сознание подло подкидывает воспоминание о цементном подвале и его русоголовом хозяине.
– Таня,- осторожно спрашиваю ее,- кто живет в коттедже километра за три от того места, где я валялся?
– Ты перешел дорогу Костенко?- поставив поднос, закуривает длинную тонкую сигарету и пускает в потолок колечко дыма.- Я тебе не завидую.
Вообще-то я женщин не бью. Но сейчас захотелось ударить. Какое тебе дело до того, кому я перешел дорогу? Почему нельзя ответить прямо на поставленный вопрос? Почему надо обязательно выспрашивать подробности и лезть в душу?
– Я. Ему. Дорогу. Не переходил.- стараюсь, чтобы голос звучал пожестче. Но с разбитыми губами это проблематично.
Поднимает тонкие брови, окидывает ироничным взглядом. Так и вмазал бы! До чего ж баба противная попалась.
Брови поднимаются еще выше, сигарета тлеет, она внимательно смотрит на огонек после каждой затяжки. Я начинаю рассказывать.
Тушит сигарету в пепельнице, подходит ко мне.
– Мне жаль тебя, парень. Но лучше тебе о нем забыть. Костенко злопамятный, но не дурак. Охотиться за тобой он не станет, для него статус важнее. Забудь обо всем. Что тебе, баб мало?
– Зачем она ему? Б***ей не хватает? Зачем ему чужая жена?
Садится на край дивана, улыбается печально и мудро, крепкая ладошка гладит по щеке.
– Ну, откуда ж я знаю? Может, влюбился, может еще что. Спи.

Понимание того, что прошлой жизни настал жирный окончательный «энд» приходит утром. Наверное, поздно. Но в уголке моей не до конца засранной души все еще жила дистрофичная надежда.
Беру Танькин телефон без спроса, набираю номер брата. Он у меня в ментуре работает.
– Витя, выручи.
Вообще-то, мы с ним не очень дружим, я ж у него Машку отбил. Но…брат, все-таки.
– Со мной все в порядке,- говорю ему,- я в гостях. Потом расскажу. Витя, будь другом. Узнай, пожалуйста, кто такой Костенко.
Она заходит в комнату с чашкой кофе в руке. Умытая, причесанная.
– Тебе мало?- брови сходятся над голубыми глазами.- Мало вчерашнего? Зачем он тебе? Это не твоего полета птица.
– Я просто хочу узнать, кто он. В этом нет ничего такого.
Кстати, болит уже меньше. Везде, и там тоже. Бросаю взгляд в зеркало – ну и рожа у тебя, Быков.
Горячие водяные струи чистят тело. В сливное отверстие ванны смываются последние несколько дней. Раскладываю жизнь по полочкам, группирую мысли по мере важности, выстраиваю будущее. Я – молод, почти холост, с деньгами. И очень хочу обратно в море.
На крючке висит мужской халат. Странно, я думал, что она одинока.

– Мне надо домой.
Мне кажется, или она разочарована? Но мне, действительно, надо домой.
– Я взял твой номер телефона.
Убирает чашки со стола. Ничего не значащий кивок: никто никому ничем не обязан.Уходит на кухню, слышу оттуда:
– Я постирала твою  одежду. Она была грязная и в крови. Уже должна высохнуть.
– Спасибо, Таня. За все спасибо.
– Это тебя,- заходит с сотовым в руках, протягивает мне.
В воздухе повисает пауза, которую надо заполнить, но нечем.
– Вова,- слышу в трубке голос брата,- ты спрашивал. Костенко Сергей Сергеевич…

***

Мне не нравится голос брата. Еще меньше нравится то, что он говорит. А говорит он долго.
Костенко Сергей Сергеевич. Тридцати семи лет от роду. Депутат городской думы. Я не знаю, зачем ему понадобилась моя Маха, но он полный псих. В его далеком мокроносом детстве бандиты грохнули мать, отец сгнил в тюрьме. Пацана усыновил  крутой чувак, после смерти которого Костенко и взлетел вверх.
Я выслушиваю то, что рассказывает Витя.
– А Машка-то ему зачем?- перебиваю брата.
Ну, не получается ее забыть. Я должен знать: зачем и почему. Не верю, что она ушла из-за денег. Я никогда и ни в чем ей не отказывал.
Танька стоит рядом, опять курит свои противные длинные сигареты и делает вид, что ей все равно. Нет, правильно говорят, бабы – они, как кошки. Такие же любопытные.
Чувствую по голосу, как напрягается Витя:
– Машка? Да забудь ты ее. Б***ь она.
Внутри разгорается бешенство. Спасибо, брат, что напомнил. Это я и без тебя знаю. Также знаю, что ты мне ее до сих пор не простил. Поэтому, мы ни разу с тобой после рейсов и не напивались. Но я любил ее, а ты с ней просто спал. Сам говорил не раз. Тебя потом гордость заела, что младший брат обошел.
Даю отбой и хочу треснуть сотовым об стену. Но нельзя: аппарат не мой. Танька разворачивается и уходит.
– Отвезешь домой?- спрашиваю в спину.
Кивает и собирается. Нет, все-таки она странная. Ни одного лишнего слова.

Едем молча, разговаривать не о чем. Мы – чужие  люди, которых случайно столкнула судьба. У меня впереди долгий и нудный отпуск, и его впервые придется провести в одиночестве. Понимаю, что не знаю, чем заняться на берегу. Черт, я ведь при Махе даже по магазинам не ходил. Один раз пошел, так она потом три дня нудела, что денег много потратил. Да откуда я знаю, что сколько стоит? Вот, если б меня спросили, за сколько можно подержанный джип в Ниигате взять, то среди ночи бы ответил. А тут на вашем противном берегу одно и то же растительное масло в разных магазинах по разной цене стоит. Где ж тут разберешься?
Бросаю взгляд на Танькин профиль. Чем черт не шутит? Я –мужчина, она – женщина. Она меня даже голого видела и щупала.
– Таня,- спрашиваю ее,- а ты через неделю свободна?
Задаю дурацкий вопрос и самому становится смешно. Еще бы спросил: через месяц. А с другой стороны… надо подлечиться, а то опозорюсь в самый ответственный момент. Танька улыбается и отвлекается от дороги:
– Вот через неделю и позвонишь.
– Договорились.
Откидываюсь на сиденье и закрываю глаза. Неделю потрачу на лечение и развод. Детей у нас нет, квартира моя, делить нам с Махой нечего. Может, если разведусь, получится забыть. Легко говорить, труднее сделать…

На берегу, на удивление, много дел. Одни только ЖКХ и очереди в коридорах чего стоят. Раньше этим Машка занималась, а сейчас пришлось самому. А походы по врачам? Я ведь раньше никогда не болел, только медкомиссию перед рейсами проходил.
А ЗАГСы?
Я надеялся, что увижу Маху при разводе, но она сообщила, что не появится. Претензий ко мне не имеет и просит все оформить без ее участия. Я только скрипнул зубами на этот очередной финт. Семь лет коту под хвост. Семь радостных лет.
Оказывается, швартовые канаты бывают не только в руку толщиной, а и тоньше волоса. Вот пришвартуется к тебе какая-нибудь посудина. Вся такая блестящая снаружи и дочерна гнилая внутри. Обмотает сердце, врезая концы в плоть. Покачается на штилевой воде и отчалит с первым  же приливом, отрываясь от тебя вместе с кровью.
Я решаю, что завтра обязательно позвоню Таньке. Надоело спать одному в пустой квартире и жрать полуфабрикаты.
Возвращаюсь домой, открываю почтовый ящик и достаю странное письмо. Мне никто раньше не писал писем, а тут пухлый конверт, да еще и подписан на английском языке. Читаю адресную строку – Махе. Ну, да, она же еще у меня прописана, вот и прислали. Становится любопытно: кто же ей из-за границы пишет. Неужто буржуйского муженька себе подыскивала, пока я в судовой машине масло нюхал? Наименование отправителя  вызывает у меня недоумение. Даже похлеще: впадаю в ступор. Клиника «Мэйо», штат Флорида, США.
Дома я все время смотрю на конверт. Открываю пиво, сую в микроволновку ужин и возвращаюсь взглядом к белому прямоугольнику, украшенному почтовыми штампами. По датам узнаю, что письмо отправлено больше месяца назад. До того ее телефонного звонка, едва не поставившего точку в моей жизни. Знаю, что неприлично читать чужие письма. Но мне кажется, что в этом конверте – ответы на все вопросы.
После ужина  не выдерживаю: вскрываю письмо. Через несколько мгновений впервые жалею, что я моряк и знаю английский в совершенстве.
Перед глазами расплываются отпечатанные строчки. Сухой канцелярский текст бьет по мозгам не хуже кувалды.
«Уважаемая миссис Быкофф. Мы вынуждены сообщить вам неприятное известие. К сожалению, болезнь вашей дочери вступила в терминальную стадию еще до того, как она прибыла к нам. Метастазы практически разрушили ее организм и наши врачи не в силах ей помочь. Прилагаем все результаты анализов.
С уважением, доктор медицины А. Кларк»
Из конверта вываливаются рентгеновские снимки, бумажки со столбцами непонятных цифр и символов. Держу все это в руках, опускаюсь на стул. Пол качается под ногами, как палуба во время шторма, а голову заполняет туман непонимания.
Что все это значит, Маша? Откуда у тебя дочь? А самое интересное, чья она? И что я пропустил за то время, пока не вылезал из чужих портов?
Убиваю в себе желание схватить сотовый и начать звонить в поздний час  всем, кто придет в голову. Брату, Машке, даже Костенко. С очередной бутылкой пива стою у окна и смотрю на засыпающий город. На окна дома напротив, где молодая мать баюкает ребенка перед сном. Мы никогда с Махой не говорили серьезно о детях. Не знаю, как бы я отреагировал, если бы она сказала, что беременна. Как-то не думал об этом. Или не хотел думать.
Извини, Таня, наверное, я завтра тебе не позвоню.

Но утром она звонит сама. В дверь. Я смотрю в строгие голубые глаза и пытаюсь понять: то ли это смелость, то ли  бабья дурь, то ли мужиков на всех не хватает.
– Ты забыл у меня паспорт,- без всякого «здрасьте» объявляет гостья.
– Какой паспорт?
Признаться, я удивлен. Вроде все на месте. Она не ждет, пока мои мысли соберутся в кучу, и проходит в кухню.
– Вот этот,- доносится оттуда.
На краю кухонного стола вижу панамский паспорт с просроченной визой. Я даже усмехаюсь – точно. В некоторых странах мало международных документов, они свои паспорта выдают. Я его с собой носил, чтобы гаишникам показывать, если на нарушении поймают. По этой бумажке я – гражданин Панамы. Правда, пока виза действительна. А она года три назад, как закончилась. Но гайцы до этого обычно не доходили, сразу отпускали.
– Адрес у твоего брата узнала,- сообщает она, стоя лицом к окну, и достает пачку сигарет,- ты звонил с моего сотового.
Ищет глазами пепельницу и я морщусь:
– Не кури у меня.
Бросает в мою сторону быстрый взгляд, хмыкает, но сигареты не убирает, крутит в тонких пальцах.
– Пожалуйста,- добавляю я.
Глубоко вздыхает, с видом оскорбленной невинности прячет сигареты в сумочку. Разворачивается от окна и внимательно рассматривает бумаги на столе.
Вспоминаю, что она медсестра, хоть и недоучившаяся.
– Таня, что это значит?- осторожно спрашиваю ее.
Рассматривает снимки, читает медицинские справки. Что она, интересно, там понимает?
– У меня отец и мать хирурги,- поясняет мне,- я латынь с детства знаю. Американцы обычно по-английски все пишут, но тут на латыни. Видно, для других врачей писали.
Перебирает бумажки, что-то шепчет.
– Вова,- поднимает на меня просящий взгляд,- ну, можно я закурю? Я в окошко.
Вот ведь, до чего бабы бывают противные. Пока кухню не задымит, ничего не расскажет. Подавляю раздражение и достаю с полки ракушку с Красного моря вместо пепельницы.
– Кури, черт с тобой.
– Значит, так,- говорит, с удовольствием затягиваясь,- у девочки семи лет рак крови. Терминальная стадия – это значит, что спасти ее практически невозможно. В американскую клинику она поступила слишком поздно.
Танька говорит долго, сыплет медицинскими терминами, но главное я улавливаю. Светлана Быкова (!) поступила в клинику для операции по пересадке костного мозга. Донором должна была стать Маха. Либо, в случае чего… вот тут я присаживаюсь на стул и у меня перехватывает дыхание… мой брат Виктор Быков.
– Почему брат?- спрашиваю Таньку, едва шевеля губами.
– Как самый близкий родственник,- отвечает она еле слышно,- я думала, это твоя дочь. Извини.
Я уже не протестую, когда она закуривает следующую сигарету, пуская дым в потолок.
Девочке семь лет. Это значит, что она родилась прямо перед тем, как мы с Махой поженились. И было это тогда, когда я пошел в двенадцатимесячный рейс для того, чтобы заработать на эту гребаную квартиру. А Машка обещала ждать, и до сегодняшнего дня я думал, что дождалась. В голове шумят океанские ветра, а приливная волна бьет по вискам.
Витя, сука… Ты мне за это ответишь!
Очухиваюсь от того, что Танька гладит меня по лицу.
– Бедный мой…
Обнимаю ее за талию, порывисто прижимаю к себе и зарываюсь лицом в живот. Хочу в море. Хочу стоять ночью на палубе и слушать, как ворчит волна, с которой я буду один на один. Пусть так, но море хотя бы не предает.

Выбираюсь из кровати, накрываю спящую Таньку покрывалом. Стоя перед кухонным окном раздумываю, кому позвонить первому. История с загадочной больной дочерью выбила из колеи.
– Витя,- наконец, говорю в трубку,- расскажи мне, пожалуйста, про семилетнюю Свету Быкову.
Слышу, как брат напряженно сопит в трубку. Видимо, лихорадочно ищет ответ.
– Как ты узнал?
Хороший вопрос. Вы семь лет с Машкой на пару морочили мне голову. Надеялись, что дурачок – механик ни о чем не узнает?
– Неважно,- говорю, как можно спокойнее,- ты отвечать будешь?
Витя кричит в трубку. Захлебывается словами и щедро пересыпает речь матами.:
– Я тебе еще тогда говорил… я тебя предупреждал, что твоя Машка – б***ь конченная. Ты мне не поверил. Вот, теперь сам убедился.
В ответ взрываюсь уже я и мы материм друг друга, как будто на спор. Я крою его морскими, он меня ментовскими. Через некоторое время понимаю, что говорю уже в мертвую трубку. Витя отключился, и на все вызовы слышу раздражающие короткие гудки.
– Ну ты даешь,- Танька стоит на пороге, завернутая в покрывало,- много матов слышала, но твои… А скажи, зачем тебе это надо? Ты уже развелся, да пусть у нее хоть десять детей будет. Тебе-то что?
Как объяснить этой странной женщине… Как рассказать о том, что после трех месяцев рейса снилась только ОНА. Как приходишь полумертвый от усталости в каюту после перегруза и вздрагиваешь оттого, что кажется, будто воздух пахнет ее духами. Как, ломая пальцы от злости, ждешь рейдового катера, а таможенники – суки никак не уходят с борта. Как обезумевшие ветра на мысе Горн валят тебя с ног, но в их дикой песне ты слышишь ее имя.
Мы с Танькой смотрим друг другу в глаза и она первая опускает взгляд.
– Поняла. Завтракать будешь?
Я даже вздрагиваю от резкой смены темы.

После завтрака провожаю Таньку, целую на прощание, обещаю позвонить. И обязательно позвоню.
Набираю номер, раздумывая: сменила она его или нет.
– Маша…
Мы разговариваем несколько минут. Она отказывается встретиться, но собирается прислать электронку, где все объяснит.
– Вова, пожалуйста, отдай мне бумаги из Америки. Водитель заедет.
Я мог бы пошантажировать Машку этими бумагами, но жалобные нотки в ее голосе заставляют сдаться. Как ни крути, эта несчастная девочка – родная дочь. И мне племянница.
– Чей этот ребенок официально?- задаю последний вопрос.
Чем черт не шутит, вдруг это окажется моя дочь. От родных, казалось бы, людей, можно ожидать всякого.
– Витин,- отвечает Машка, и у меня спадает гора с плеч,- но он от нее хочет отказаться.
Ясно. Что ж ты, брат…А еще старший, называется. Мне ведь тебя в детстве всегда в пример ставили. Отличник, послушный мальчик. Это я по жизни раздолбай был.

Письмо приходит к вечеру, но лучше бы я его не читал.
Это произошло тогда, когда я ушел в свой самый долгий рейс за этой проклятой квартирой.

***

Маша проснулась от стука в дверь. Та ходила ходуном, грозя вынести косяк. Вова ушел вчера, помахал рукой, послал воздушный поцелуй, улыбнулся на прощание и вахтенный матрос поднял трап. Между ней и женихом оказались тонны воды и высокие борта рыболовного сейнера. Заплаканную девушку на причале и веселого парня на палубе разделили триста шестьдесят пять дней и четыре сезона. Она обещала звонить каждый день, он обещал писать письма, когда будет в портах. Год – это немного, пролетит, и не заметишь.
Маша тряхнула головой, отгоняя сон, накинула халат и побрела открывать. Витя стоял на пороге в расстегнутом кителе, опираясь рукой о стену. Высокий, как брат. Красивый, как брат. И такой непохожий на брата.
– А Вова в рейсе,- растерянно сказала Маша.
– Знаю,- откликнулся гость,- пустишь?
Видя, как смутилась бывшая подруга, рассмеялся.
– Чего боишься? Почти родственники уже. Маня, я капитана получил. Давай отметим.
Посторонилась, пропуская внутрь. Действительно, почти деверь. Капитана получил, радость, все-таки. А то, что было – то давно в прошлом.
Она вспомнила, как забилось сердце, когда Владимир пригласил ее на танец. Как огромные руки обвили талию, укрыв с головой от окружающего мира. Стать его женой он предложил к концу танца. Сказал, что решение надо принимать прямо сейчас, потому что скоро он опять уходит. Не помня себя, кивнула. Уголком глаза поймала Витькин взгляд. Тот, как всегда, был пьян. Ей стало стыдно, спрятала голову на широкой, пропахшей морской солью, груди.
– Ты его любишь?- услышала шепот в макушку.
Ответила:
– Нет.
– Он тебя тоже не любит.
Ну, что сказать… Она знала это, чувствовала. Глубоко вздохнула, когда крепкие пальцы подняли голову за подбородок.
– Ждать будешь?
Провалилась в серо-зеленые глаза и поставила точку:
– Да.
И все тогда закончилось мирно. Витя лишь присвистнул, услышав новость, хлопнул брата по плечу и расхохотался:
– Ну, спасибо, братан. А то я уже и не знал, куда деваться от этой обузы. Надоела до чертиков. А бросить жаль.
Маша помотала головой, отгоняя непрошенные воспоминания.
– Накрывай на стол, невестка,- услышала из кухни.
Пили коньяк, заедая лимоном и шоколадом. Выставила из холодильника остатки прощального ужина. Слушала милицейские байки, даже смеялась. Опьянела быстро. На секунду прикрыла глаза, а очнувшись, увидела, что он стоит перед ней.
– Витя, ты чего? Чего ты?- бормотала, схватившись за ворот халата.
Ударил умеючи, вырубая сознание. Так, как учили в школе милиции. Следующий проблеск света случился, когда он тяжело дышал ей в опрокинутое лицо. Ударил снова, погружая в свинцовый океан надолго. Очнулась от холодной воды, что выплеснул на нее из кружки. Приближая такие же серо-зеленые глаза, как у брата, усмехнулся со злобой:
– Хоть слово пикнешь, и твой Вовочка больше в море никогда не пойдет. Наркоту подбросим в каюту. А ты его знаешь: на берегу он сдохнет.

***

Она, правда, меня знала. Они оба знали: я сдохну на берегу, задохнусь от пыли и лжи. От грубого обмана и вежливого притворства.
Машка родила, побоявшись первого аборта. Что говорил Витя, не знаю. Она об этом не писала, но я мог догадываться. Послал ее куда подальше и захлопнул перед ней дверь. Дочку Маха отдала маразматической бабке куда-то в Тьмутаракань. Во время моих рейсов жила там. Возила дочь на процедуры и плакала ночами над кроватью несчастной лысой девчушки. И ей все время не хватало денег. Катастрофически. Просить у меня опасалась, я бы заметил такие провалы в бюджете.  Поэтому, хваталась за любую работу: от сдачи налоговых деклараций подозрительным продавцам на рынках до написания курсовых и дипломных работ.
Я не знаю, как на это реагировать. Не знаю. Ожидая водителя, копирую медицинские документы. Понятия не имею, зачем. Вите покажу, потом наглую морду набью. Пусть спасибо скажет, если не убью совсем.

Звонок в дверь раздается неожиданно и оглушительно. Давно пора поменять этот пронзительный свист на что-то более приличное. Открыв дверь, теряю дар речи. Машка… Собственной персоной.  Я даже онемел на несколько мгновений. А она смотрит своими невыносимыми медово-карими глазищами, протягивает руку и гладит меня по заживающему лицу. И когда холодные пальцы  едва ощутимым касанием прошлись по щеке я понял: мне никогда ее не забыть. Это истину надо понять, принять, пропустить через нервы и впитать в кровь. С кем бы я ни был потом, куда бы не забросила злая волна,  всегда буду помнить только ее – мою Машку.
– Пустишь?- спрашивает еле слышно, одними губами.
– Конечно…
Я начинаю по-глупому суетиться, пропуская ее внутрь, снимаю с нее плащ, провожаю в комнату. Как дорогую гостью, как будто она не была здесь хозяйкой семь лет. Как будто не она обставляла квартиру и вытирала здесь пыль. Прохожу за ней, вижу, как она присела на краешек кресла. Становится неудобно за неубранную кровать, кажется, Машка понимает, что я спал на ней не один.
– Кофе будешь?- спрашиваю ее.
Черт, говорю что-то не то, что-то не так. Она же не на чашку кофе сюда пришла. Кстати, а зачем она пришла?
– Что?- Маха словно выныривает из мыслей.- А… Нет, спасибо.
Тогда я присаживаюсь напротив и смотрю, не отводя взгляда.
– Вова, отдай документы.
Протягиваю папку, она берется за пластиковый край, и я накрываю маленькую руку своей.
– Может, все-таки расскажешь до конца.
Машка вздыхает, отдергивает ладонь. Складывает руки на коленках, как примерная ученица.
– Что ты хочешь узнать?
– Все. Ну, с Витей понятно. Этому кобелю я еще харю отполирую. С ребенком тоже ясно. Девчонка не виновата, что у нее папаша – козел конченный. Но почему ты мне ничего не рассказала?
– Ох…
Она вздыхает так горько, что вздрагивает даже моя просоленная душа.
– Как я могла тебе это рассказать после твоего: «Ждать будешь»? Что я должна была тебе сказать? «Прости, любимый, но я не дождалась тебя с первого же рейса»?  А аборт мне нельзя было делать – девяносто процентов бесплодия потом.
И опять она права. Не знаю, как бы я отреагировал тогда на заявление о том, что у нее ребенок от моего брата. Вряд ли бы мне что-то можно было объяснить после двенадцати месяцев, которые я провел на путине, покрываясь рыбьей чешуей. Задаю очень интересующий меня вопрос.
– А Костенко? Он как тебя нашел?
Машка встает, проходит к окну, обдавая ароматным облаком незнакомых духов:
– Костенко… Это не он меня нашел, а скорее я его. Вернее, даже не я, а опять же – Витя.
Что-то имя моего брата звучит слишком часто и это неприятно. А Машка продолжает говорить, стоя ко мне спиной.
– Знаешь, как страшно смотреть на этих детей? Мы – молодые, красивые, сильные. А они – маленькие старички. И их так много. Как же их много, Вова. Лысых, с огромными пронзительными глазами. Исхудавших до невозможности. И каждый из них хочет жить. До умопомрачения, до безумия. Они хватаются за любую соломинку, чтобы просто жить. Мы клянем правительство, надоедливых соседей, наглых водителей на дорогах. А они хотят только одного: жить.
Поворачивается лицом, продолжает говорить, но уже другим тоном. Деловым, что ли.
– Когда мне сказали, что Светке может помочь только пересадка костного мозга, я пошла к Виктору. На что надеялась, не знаю. Может, на отцовские чувства. Он дверь открыл, я ему в ноги упала. Я уже и сама денег поднакопила, в банке о займе договорилась. Мне нужно-то было всего пятьдесят тысяч долларов. Если бы он захотел тогда помочь… ничего этого не случилось бы. Но он в очередной раз назвал меня проституткой и сказал, что не знает, от кого я родила своего ублюдка.
Я усмехаюсь. Узнаю братца. Я в детстве всегда на себя его вину брал. Мне все равно семь бед – один ответ, а ему характеристику для ментуры портить влом.
– И вот однажды,- продолжает Маха,- он сам мне позвонил. Попросил подъехать в кафе, пообещал помочь. Конечно, я поехала. Если бы он сказал, что мне нужно переспать с половиной города, я переспала бы.
Она говорит это так спокойно, что становится жутковато.
– Но там был только Костенко, с которым меня и познакомили. А на следующий день тот мне сам позвонил, когда я уже собиралась уезжать к дочери. Пригласил в ресторан, сыпал комплиментами, обещал посодействовать. Сначала предложил перевезти Светку к нему в коттедж, нанял медсестру. Знаешь, как неудобно постоянно мотаться туда-сюда. Да еще и следить, чтобы ты неожиданно не вернулся.
– Да зачем ты ему?!
Вот этого я понять не мог. С его-то возможностями он любую модель мог отхватить. На что ему чужая жена со смертельно больным ребенком? Маша пожимает плечами и разводит руками.
– Понятия не имею. Однажды он обронил, что я похожа на его мать, которую убили. Я тогда решила, что это просто так сказано, а сейчас думаю: может, впрямь, похожа. Вот он и запал.
Я растерянно качаю головой. Чудны дела Твои, Господи…Машка, меж тем, все рассказывала:
– А когда Светка была уже у него, предложил и мне переселиться. Без всяких намеков, просто поближе к дочери. Сам эту американскую клинику и нашел, договорился, за все заплатил. А когда дочь увезли, попросил стать его женой. Что я должна была делать?
И я понимаю, что она ничего не могла поделать. Поступила так, как на ее месте поступила бы, наверное, любая: бросила меня. Подхожу к ней вплотную. Так близко, что мое дыхание ерошит ее волосы.
– А что сейчас?
Машка поднимает на меня взгляд, так хочется обнять ее.
– Попробуем в Германии, там врачи лучше.
Я не выдерживаю, прижимаю к себе. Зарываюсь пальцами в волосы, пахнущие мятой, ищу ее губы. На излете сознания слышу  шепот:
– Не надо, Вова. Только хуже сделаешь.
Да… Она уже чужая жена.

Закрываю за ней дверь и прислоняюсь спиной к стене. Внутри словно грохнул ядерный взрыв, который выжег все живое и оставил после себя сгоревшие тени. Я получил ответы на все вопросы, но не могу понять: доволен ли этим. Раньше думал, что Машка просто б***ь. Мне было от этого хреново, но я мог с этим смириться и жить дальше. А сейчас все перевернулось с ног на голову и уже не понять, кто и в чем виноват. Однажды в Японии ходил в их знаменитый сад камней. Так вот что интересно: ни из одной точки сада не видно всех камней одновременно, обязательно один будет скрыт. Вот и моя жизнь сейчас напоминает этот самый каменный сад: ничего не видно сразу. Где-то за очередным поворотом постоянно прячется какой-то камешек. И кто-то все время хочет им в меня запустить.
«Витя!»,- приходит на ум гениальная мысль. Вот кто виноват во всех моих неприятностях. Пора бы навестить братца. А то невежливо как-то: пришел с моря, а с братаном не напился.
От принятого решения на душе становится легко. Собираюсь, насвистывая старую морскую песенку:
«И пусть качает, качает волна морская,
Любые штормы может выдержать моряк».

***

Это ничего, что час поздний и что на улице уже темнеет. Это ничего… Витя брата не выгонит, я знаю. Чай, родственники. Ближе нет никого.  На кого же еще в этом гребаном мире надеяться, если не на единокровную душу.
Накручивая себя злостью, гоню машину по вечерним улицам. Наливаясь яростью, забываю сбрасывать газ на поворотах. Едва не лопаясь от бешенства, чуть не пропускаю красный свет светофора, так и норовящий меня остановить.

Витя открывает дверь веселый и пьяный. Видимо, только с дежурства: китель расхристан, ремень расстегнут.
– Здравствуй, брат.
Если надо, я умею быть обаятельным. Вот и сейчас улыбаюсь самой искренней улыбкой, на которую способен. Витя набычился и смотрит исподлобья. Вот-вот пар из ноздрей пустит.
– Не кипятись, давай выпьем. Прав ты, Витя: б***ь Машка оказалась. Зря я тебе не поверил.
Кладу руку ему на плечо и прощупываю напряженные мышцы. Не зажирел там в своей ментуре? Брательник облегченно вздыхает и пропускает внутрь.
– Что ж ты, Витя, такой козел?- спрашиваю, пока он закрывает дверь.- Вот уж кому яйца надо было еще в детстве оторвать, так это тебе. Чтобы неповадно было чужих невест лапать.
Его спина вздрагивает, он поворачивается и отработанным жестом выбрасывает правый кулак. Вас, конечно, в ментовке всяким трюкам учат, но и я на пароходах железяки не за хрен собачий таскаю. Пригибаюсь ему под локоть и кулак врезается в стену. Пока он шипит от боли, бью в живот, заставляя согнуться пополам.
Черт, надо было до комнаты дойти. Во мне сто девяносто три сантиметра, в нем сто девяносто. Как два слона на блюдечке. Это последняя осознанная мысль.
То, что было потом, помню плохо. Мы лупили друг друга в хвост и в гриву, вымещая все обиды и невысказанные оскорбления. Разбомбили тумбочку, разбили зеркало и снесли вешалку.
Наконец, я впечатываю его харей в стену, он сползает по ней, оставляя кровавые дорожки. Приземляется у моих ног и затихает.
Голова гудит, как Ту-134 на взлете. Кажется, что сейчас лопнет. Захожу в ванную, сую свою несчастную тыкву, по которой в последнее время бьют все, кому не лень, под ледяную воду. Смотрю на себя в зеркало и невольно ухмыляюсь. Опять красавец писаный! Губы расквашены по новой, на старые синяки наложились свежие, глаз уже заплывает. Танька меня, наверное, настоящим и не увидит никогда. Только в таком вот побитом состоянии.
В прихожей присаживаюсь на корточки и начинаю разговор по душам:
– Витя, я пошел домой, а ты полежи, подумай. И даже не надейся мне какую-нибудь пакость с визой сотворить. У меня вся таможня прикормленная, они скорее тебя сдадут, чем меня.
Конечно, я блефую. Есть у меня парочка друганов «Верещагиных», но они максимум, что через кордон пропустят – это бутылку водки, да трешку сотен заныканных баксов без декларации. Но Вите об этом знать не нужно, да и есть у меня подозрение, что братушка будет молчать, как рыба. Облико морале российской полиции, не за нее ли боремся всем миром.
Домой возвращаюсь веселый и злой. Можно расслабиться и жить дальше. Да, надо обязательно звякнуть Таньке. Пусть едет ко мне со всеми своими медицинскими примочками. Спасает гордость торгового флота в очередной раз.

***

– Вова, вставай завтракать.
Кто говорил, что женщина-врач в доме- это хорошо? Не верьте. Так я бы еще до обеда поспал, но у Таньки все по расписанию. Особенно завтрак.
Я делаю вид, что умер и накрываюсь с головой. Но она заходит в комнату и неумолимо сдергивает с меня одеяло. Отопление еще не включили, становится холодно. Поворачиваюсь на спину и смотрю на нее укоризненным взглядом.
– Вставай, вставай,- не успокаивается Танька,- завтракай, пока горячее. А мне на работу пора.
Гляжу, как она собирается на работу. Она все делает основательно, не торопясь. При этом умудряется готовить быстро и вкусно, убирать в доме тщательно и сноровисто. Говорит редко и всегда по делу. Однажды мы с ней поругались. По поводу ее вонючих сигарет. Так она на мои психи о том, что хватить задымливать мне кухню, сказала одно:
– Я тебе вечером отвечу.
Целый день ломал голову: что бы это значило. А вечером услышал прямо с порога:
– Я подумала над твоими словами и приняла решение бросить курить.
И бросила. По крайней мере при мне. Вот такая Татьяна Георгиевна Крыловская.
Опустевшие после ухода Махи шкафы как-то незаметно заполнились ее вещами. В осиротевших шкатулках и вазочках появились сережки и бусики. А стол перед зеркалом украсился тюбиками с труднопроизносимыми названиями. К ним в компанию я подсунул французские баночки, купленные в Марселе. А в стопку с ее бельем закопал голландские наборы. Мне было почему-то неудобно объяснять, что я привозил все Махе. Но эта странная женщина понимает меня без лишних слов. Только хмыкнула, увидев обновки.
– Танька,- говорю, глядя, как она застегивает юбку,- а выходи за меня замуж.
Тонкие пальцы перестают сражаться с непослушным замком и она подходит ко мне.
– Вова, ты хорошо подумал?
Мне становится реально смешно. Она живет у меня третий месяц и по всем законам жизни мы должны пожениться.
– Не, Танька,- мотаю я головой,- ты не увиливай. Ты мне скажи: замуж за меня пойдешь? Только решай быстрее.
Она сосредоточенно кивает:
– Сколько у меня времени?
– Я через пару месяцев опять ухожу. На полгода.
Смотрит на меня аквамариновыми глазами:
– Спасибо, что предупредил. Ответ дам сегодня вечером. Не забудь позавтракать.
Одевается окончательно, хлопает дверью, щелкает дверным замком.
Наливая  кофе, раздумываю над своим предложением. Я сказал то, что должен был сказать. Не умею жить один и хочу, чтобы меня ждали. Возвращаться не в пустую пыльную квартиру, а в дом, где пахнет свежесваренным кофе и блинчиками с мясом. После вахты, пропахший маслом, набрать номер и услышать за сотни миль и десятки часовых поясов нежное:
– Вова, ты?
От этого щемящей грустью схватывает закаленное океанскими ветрами сердце.
На перегрузах, падая от усталости, знать, что все не напрасно. Что там, в родном городе, тебя кто-то ждет. Верит в тебя, боится за тебя.
Открыть границу на несколько часов и стоять на палубе в ожидании, когда к борту подойдет рейдовый катер. Мы расхватываем поднимающихся по трапу жен и подруг с первобытной страстью.
А Танька не худший вариант. Лучше многих.

Что-то я расчувствовался, чуть слезу не пустил. Цепляю с тарелки фаршированный блинчик и иду в комнату к компьютеру.
Первое же сообщение, выскочившее на экране, как чертик из коробочки:
«Одно новое письмо от Мария».
Что за черт? Мы не переписывались и не звонили друг другу все это время. Мы поставили точку. Не запятую, не многоточие, не знак вопроса. Большую жирную точку.
Слов в сообщении было мало. Каждое по отдельности понятно, но общий смысл ускользал.
«Вова, мне больше не к кому обратиться. Нужна твоя помощь. Позвони, как только сможешь»
Что могло случиться? Что-то с ребенком? Ну, если быть до конца откровенным – это не мои проблемы. Это не мой ребенок, хоть и родная кровь. Я ее и не видел-то никогда. Да, мне жаль несчастную девочку, но…
А если не с дочкой, тогда что-то с Костенко? Так, тоже… причем здесь я? Это был сознательный Машкин выбор, который она сделала без всякого принуждения. Что сейчас-то… пить «Боржоми», когда почки отвалились.
Вот это все я говорю сам себе, потому что знаю: так и должен сказать. Но еще  знаю, что Маха никогда не обратилась бы ко мне просто так. Значит, случилось что-то отменно мерзкое и неприятное. Она ведь могла потратить все мои деньги при желании, а я бы только нахмурился. Но предпочла зарабатывать сама. Даже уходя, не забрала драгоценности, которые я привозил. Несмотря на то, что нуждалась.
Кофе остыл, а из надкусанного блинчика вывалилась начинка, измазав жирным клавиатуру.

А-а, была не была. Отставляю чашку с кофе, набираю номер телефона. Машка даже не дает поздороваться. Говорит быстро и приглушенно, как будто опасается, что нас подслушают:
– Нам надо встретиться. Лучше сегодня. В 14.00 в кафе «Розовый фламинго».
Что за игры в Штирлица?

Сую в рот несчастный блинчик, запиваю невкусным холодным кофе. Перед зеркалом в ванной раздумываю несколько секунд: бриться или не бриться. Решаю, что не буду – не в филармонию иду.
В кафе подъезжаю за полчаса до назначенного времени. Скучать за столиком просто так неудобно, и я заказываю чашку эспрессо. Официант, потерявший надежду на хорошие чаевые, кривит губы в презрительной усмешке. Едва делаю глоток, как слышу из-за спины:
– Спасибо, что пришел.
От неожиданности вздрагиваю. Тьфу ты, черт! Маха обходит стол и садится напротив. Избегает моего взгляда  и теребит сумочку. Хочу заказать ей кофе, но не успеваю. Маша поднимает голову, и я вижу, какая она бледная. Карие глаза на меловом лице кажутся ямами. А может это из-за того, что под веками залегли синеватые тени. У меня возникает стойкое ощущение, что она в последнее время не спала.
– Ну,- не выдерживаю я,- что случилось?
Машка хватает мою чашку, делает несколько глотков. Пьет торопливо, обжигаясь. Пока допивает горячий напиток, немного успокаивается.
– Ты извини меня,- наконец, говорит она,- я просто не знала, к кому можно обратиться. Так уж получилось, что ты – единственный, кому можно доверять.
Вопросительно поднимаю брови.
– Вот, возьми,- Машка передает мне флешку.
Задумчиво кручу ее в пальцах:
– Что там?
– Дома посмотри. Я там объяснила.
Маха встает и собирается уходить. И это все? Нет, так, реально, не пойдет. Я хватаю ее за локоть и удерживаю.
– Что это значит? Почему ты похожа на смерть?
Она нервничает и вырывается.
– Вова, отпусти. Мне надо идти, я и так сильно рискую. Ты поймешь, когда посмотришь запись.
Не остается ничего другого, кроме как разжать пальцы. Глядя, как она несется к выходу, цокая каблуками, ловлю себя на мысли, что вижу ее в последний раз. Отгоняю дурацкую мыслишку, расплачиваюсь за кофе и отправляюсь домой.

И опять я читаю то, о чем лучше бы не читал. Чтобы дойти до конца письма, мне нужен допинг. Достаю из шкафа бутылку виски и выпиваю полстакана безо всякого льда. Таньке придется потерпеть меня пьяного, на трезвую голову написанное принять сложно.

« Извини,- пишет Маха,- я знаю, что не должна обращаться к тебе, но у меня нет другого выхода. Только это может спасти мою дочь.
В прикрепленных файлах ты найдешь странные списки. Тебе они ничего не скажут. Может быть, тебе и не придется ничего делать, но если вдруг… Если что-то случится, отнеси их в наркоконтроль, они поймут.
ОН оплатил только хоспис, а не операцию. ОН просто отправил ее туда умирать, а я ничего не могу сделать. Даже забрать ее не могу, потому что мне не дают визу, ведь ОН на мне так и не женился пока. Сейчас думаю, что специально.
Когда я получила документы из Америки, то отправилась с ними в онкоцентр. Главврач сказал, что, судя по анализам, состояние Светки очень тяжелое, но операция по пересадке может помочь. Вероятность удачи небольшая: десять-пятнадцать процентов, но она есть. Понимаешь, надежда есть!
Я дозвонилась до этого А. Кларка, наорала на него в трубку, потребовала, чтобы он готовил дочь к операции. По вызову из больницы мне были бы обязаны дать визу. Но он сказал, что деньги на операцию не поступили, а оплаченное время в хосписе заканчивается через три месяца. Если дочь до этого не умрет сама, они отключат ее от аппарата.
Когда ОН вернулся домой, я закатила истерику. Выслушал меня с каменным лицом и ответил, что при раскладе десять – пятнадцать ОН не банкует. Хоспис обойдется дешевле, чем операция и реабилитационный период. Вот так…
Там, за океаном, умирает моя дочь, а я ничего не могу сделать.
Два месяца я собирала информацию. Вскрыла его компьютер. Я ведь ходила на курсы программистов, чтобы подрабатывать этим. Оказывается, Костенко курирует наркотрафик. Я думаю, что файлах зашифрованы фамилии и телефоны дилеров, купцов и барыг. Вся городская сеть. Костенко – редкостный педант. Все разложено по полочкам. Наркоконтроль разберется, там ребята толковые.  А я попробую повлиять на него грубым шантажом. Будь осторожен, Вова. И опасайся своего братца, он прикрывает все Костенковские делишки».
Спасибо, Маха, что втравила меня в грязную историю. И что со всем этим делать?
Набираю ее номер, хочу сказать, чтобы она не вздумала шантажировать Костенко. Он раздавит нас, как клопов. А я еще жить хочу, у меня невеста вот-вот с работы придет. Телефон не отвечает, и я нервничаю. Нервничаю, но понимаю, что переубедить ее все равно не смогу. У нее есть призрачный шанс на спасение дочери и ради него Маха подставит под удар любого.
Значит, Витя, само собой, отпадает. Неудивительно. В ментуру братик пошел за длинным рублем, а не за романтикой милицейских будней.
Я даже не смотрю прикрепленные файлы. Ну их… Может, живее буду.

Татьяна возвращается с работы, и я встречаю ее в прихожей грустный и полупьяный.
– Праздник, что ли?- спрашивает она, принюхиваясь.
– Ты за меня замуж пойдешь?- говорю вместо ответа.
– Ну, куда ж я денусь,- вздыхает и проходит в кухню,- ты же без меня сопьешься.
Бреду за ней. На кухне, прислонившись к косяку, смотрю, как она разбирает покупки. Быстро и ловко прячет свертки в холодильник, достает оттуда кастрюльки. Проклятая судьба! Сводит и разводит людей по своему усмотрению. Тасует жизни, как колоду карт.
Подхожу сзади, обнимаю Таню за талию, утыкаюсь носом в коротко стриженый затылок. Она на мгновение замирает, поворачивается ко мне.
Смотрит с легким волнением:
– Что-то случилось?
Она читает меня, как книгу, но содержание этой главы ей знать необязательно. Поэтому, чтобы прекратить ненужные расспросы, я подхватываю невесту на руки и несу в комнату.
О том, что делать с полученным письмом, подумаю позже.

Машкин телефон молчит уже третий день и это выводит из себя. Пойти в ФСКН? Но боюсь, что я туда элементарно не дойду. Поэтому, сижу дома третий день и не выхожу даже за хлебом.
Трель сотового заставляет вздрогнуть, а надпись на экране «Номер скрыт» наводит на неприятные мысли.
– Владимир Александрович?- голос в трубке кажется знакомым.
Не давая мне ответить, продолжает:
– Включите телевизор. Новости по третьему каналу наверняка вас заинтересуют. Только не бросайте телефон, нам надо это обсудить.
Не отнимая трубку от уха, иду в комнату и включаю телевизор. Нахожу третий канал, утыкаюсь взглядом в светящийся прямоугольник, и мне становится плохо. У Костенко берут интервью. Он смотрит на журналиста, на лице скорбное выражение.
– Сергей Сергеевич, вы подозреваете, что авария, в которую попала ваша невеста, не была случайностью?
– Чтобы подозревать,- отвечает депутат,- нужны веские основания, а у меня их пока нет. Могу только догадываться, что гибель Марии связана с моим депутатским расследованием незаконного оборота наркотиков в нашем городе. Город у нас портовый, и наркосеть развита хорошо.
Он переводит взгляд в камеру и, кажется, что смотрит прямо мне в глаза.
– Хочу сказать тем, кто пытается меня запугать: не получится.
Несколько томительных мгновений мы смотрим друг на друга, журналист задает следующий вопрос:
– Мы знаем, что вы пытались спасти больную девочку – дочь вашей избранницы. Скажите, какова ее судьба на данный момент?
Выражение лица Костенко меняется, на нем мелькает что-то, похожее на жалость.
– К сожалению, несчастный ребенок умер, несмотря на принятые меры. Эта девочка была единственным, что у меня оставалось после Марии.
Телефон в руке оживает вопросом:
– Вы все поняли, Владимир Александрович?
– Чего вы хотите?- спрашиваю собеседника.
– У вас одна моя вещь. Я хочу ее забрать, как можно скорее. Надеюсь на ваше благоразумие. Позвоню завтра утром.
Отключается, а я застываю столбом посреди комнаты.

Понимание того, в какой переплет  попал, приходит не сразу. Сначала не верю в то, что увидел и услышал с экрана. С упрямством дебила трижды набираю Машкин номер. Трижды выслушиваю: «Абонент отключил телефон», потом сдаюсь.
Опускаюсь в кресло и обхватываю голову руками. Машка… Как бы ни штормила нас жизнь, но ты оставалась в моем сердце. Пряталась там, на дне, как морская звезда под камнем. Хочется верить, что эти семь лет ты была со мной счастлива. Но сейчас я уже не знаю, так ли это на самом деле. Прости, Маха, дурацкая тебе выпала карта.
Хуже всего: я не знаю, что делать. Взрывоопасную флешку  отдал бы хоть сейчас, но не уверен, что это сохранит мне жизнь. Я – не Брюс Виллис и не смогу сражаться со всем миром. Я и дрался-то нечасто, дураков мало на мой рост кулаками махать.
А Танька? Ее куда девать?
Полнейший сумбур в голове. Слишком много вопросов и ни одного внятного ответа. И тогда я решаю поступить так, как поступил бы любой русский мужик. Решаю напиться. Тем более, что Татьяна приедет только завтра вечером. У нее арбитраж в соседнем городе.

Где-то после седьмой стопки напротив садится Маха и смотрит медовыми глазами на то, как механик хлещет неразбавленный виски без закуси.
– Что ж ты, Машка?- спрашиваю ее.- Как же так?
Грустно улыбается, в янтарных глазах дрожат хрустальные капли.
– Плачешь? А мне-то что делать? Ты все это закрутила, так подскажи, как быть. Я – моряк, простой механик и не умею жить так, как вы. Врать, притворяться и изменять. Что мне делать?!
Последнюю фразу выкрикиваю в тающее марево, в которое превращается Машкино лицо. Кажется, что она напоследок что-то говорит, но я уже не понимаю. Потому, что засыпаю прямо на столе, уткнувшись тяжелой головой в скрещенные руки.

Просыпаюсь на рассвете, как от пинка. Мутным взглядом смотрю на место, где в похмельном бреду сидела Машка. Выдыхаю с облегчением: ф-фу, привиделось. А я уж думал: пора голову лечить.
Проблема, которую надеялся залить спиртным, никуда не делась. Но в уголке больной головы мелькает полуоформившаяся мысль.
После таблетки болеутоляющего и холодного душа, который я принимаю, сжав зубы, мысль оформляется окончательно. Я даже улыбаюсь – как все оказывается просто. Надо чаще смотреть фильмы про шпионов, они бывают полезны.
У меня мало времени. Вернее, его нет совсем. Костенко может позвонить с минуты на минуту, а мне обязательно нужно набрать один номер. После пятого гудка трубку снимают, слышу раздраженный голос абонента:
– Ну, чего тебе? Вроде все выяснили.
– Тихо, Витя, тихо,- успокаиваю брата,- я сейчас пришлю тебе занимательное чтиво. Почитай внимательно. Времени на все про все – полчаса. Через тридцать минут жду твоего звонка.
Я иду ва-банк и стараюсь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. Если Витя не позвонит… не знаю, что я тогда буду делать.
Но брат перезванивает ровно через тридцать минут и шипит в трубку:
– Чего ты хочешь?
У меня отлегает от сердца. Я специально дал ему время с запасом, чтобы этот пес успел связаться с хозяином. И если дверь моей квартиры сейчас не взламывают, значит, они решили поторговаться. Это дает слабую надежду выйти сухим из воды.
– Странный вопрос,- отвечаю ему,- конечно же, гарантий. Я спокойно ухожу в рейс, Татьяна спокойно меня дожидается.  Если вдруг не смогу до нее дозвониться (пусть даже случайно), копия этого криминального романа полетит по трем адресам: прокуратура, наркоконтроль и центральная газета. Ты все понял, брат?
Слышу в трубку злобное «Да» и ухмыляюсь.

– Ты с ума сошел!
Впервые вижу Таньку в таком состоянии. Она меряет шагами комнату, стремительная, как выпущенная стрела.
– У меня нет выбора,- пытаюсь достучаться до нее, стоя у окна.- Мы договорились с Костенко о встрече. Завтра, в 13.00 в кафе «Розовый фламинго».
Она останавливается. Обычно невозмутимые голубые глаза переполнены… я сначала даже не понимаю чем. Позже доходит: это – страх. Она боится.
Подходит ко мне вплотную. Так близко, что чувствую ее дыхание на груди в расстегнутой рубашке.
– Ты же будешь осторожен, правда?
Дрожащий голос так не похож на ее обычный, что хочется приласкать эту женщину, как ребенка. Что я тут же и делаю, прижимая Татьяну к себе.
Не сказал я, что Маха мертва. Незачем ей об этом знать. Только про флэшку и то потому, что это касается и ее.
– Со мной будут сэконд и Капусткин,- шепчу в русую макушку.
– Незаменимый Капусткин,- хихикает она.
Ну, вот, уже смеемся.
– А я рассказывал тебе, как он на швартовку ездил?
– Это куда еще?- Таня округляет глаза.
Хочу, чтобы она забыла о завтрашней встрече и спокойно утром пошла на работу. Моя недоучившаяся медсестра, ныне юрист. Глядя, как она собирает на стол, рассказываю ей историю нашей швартовки в Гамбурге.

– Быков,- опять чиф, чтоб ему неладно было,- ты почему бездельничаешь?
Вдыхаю, выдыхаю. Пошел бы лучше стармеха – алкаша пнул, тот уже третьи сутки из пике не выходит. А двигатель опять ноет, а я один на всех, потому что у третьего механика руки из задницы растут. Вчера попросил его в «машине» прибраться, так этот придурок едва пожар не устроил – масляную тряпку комком в угол бросил.
– Я только что с вахты, Виталий Сергеевич,- говорю споко-о-о-йно, как удав.
– Очень хорошо. Но все равно, пошел бы вон швартовой команде помог. Гамбург на горизонте.
Оглядывает палубу и видит Капусткина, который ковыряется в двигателе своей Тойоты, купленной в Японии.
– Капусткин!- кричит матросу.- Ты что там делаешь?
Матрос вскакивает, вытягивается в струнку и чуть ли не отдает честь:
– Да вот, Виталий Сергеевич, что-то движок в машине забарахлил. Быкова ведь не допросишься посмотреть.
– А какого черта,- чиф наливается злостью,- ты в рабочее время ремонтируешь собственное имущество? Тебе за это, что ли, зарплату платят? Займись тем, за что деньги получаешь!
Разрядившись на непутевом матросе, старпом удаляется с чувством выполненного долга. Мы с Капусткиным смотрим друг на друга несколько секунд, я улыбаюсь, он вздыхает. Берет молоток и пристраивается к конструкции над каютой капитана. Через некоторое время воздух оглашается громкими ударами. Матрос монотонно хреначит молотком надстройку аккурат сверху капитанской спальни. Заспанный кэп выглядывает из дверей, обводит палубу взглядом, подозрительно смотрит на меня. Развожу руками (я здесь не причем) и показываю наверх.
– Капусткин!- орет капитан, узрев нарушителя спокойствия.- Ты что там делаешь?
– Готовлю палубные конструкции к покраске,- рапортует горе-работяга,- сбиваю старую ржавчину. Прямое указание старпома.
– Поспать перед таможней не даешь, дебил. По голове себе постучи, а еще лучше по своей придурочной машине.
Раздраженный кэп скрывается в каюте, напоследок высказав все, что думает о  работниках-кретинах. Мы с матросом опять смотрим друг на друга. Я опять улыбаюсь, а удовлетворенный Капусткин возвращается к японскому двигателю, согласно прямому указанию капитана. Через некоторое время аккуратно закрывает капот и поглаживает машину по зеркалу:
– Ох, ты ж моя красавица!
– Оу!- слышу полный удивления голос.- Вот из ит?
Сухопарый седой немчура – лоцман  ловко хватается за леера и ступает на палубу. Чувствуется большая практика.
Перевожу взгляд в направлении вытянутой лоцманской руки. Ну, машина. Ну, Тойота. Ну, на крыше трюма. А куда ее, простите, ставить? На палубу, что ли? Туда нельзя, по технике безопасности запрещено. Подходит сэконд, берет фрица под локоток. А тот не унимается и тыкает пальцем на трюм.
– Вот, собаки! – беззлобно ругается Андрюха.- Ты глянь, Вова, совсем обленились.
Мы все, включая ошарашенного лоцмана, наблюдаем, как швартовая команда в составе трех матросов поднимается по лесенке и садится в Тойоту. Счастливый хозяин подержанной японки заводит мотор и автомобиль плавно переезжает с крыши четвертого трюма на крышу первого. Довольная матросня вываливается из салона, поднимается на бак.
– Вот а зей дуин?- добивается ответа назойливый немец.
– На швартовку поехали,- поясняет сэконд,- это мы так на швартовку ездим. Чтобы побыстрее было. Потому и машина на трюме. Андестенд?
Лоцман покачивает стриженной под «бобрик» головой, в глазах мелькают уважение и понимание того, почему же войну проиграли они, а не мы. Широту русской души не объять.

Танька заливисто смеется, а я улыбаюсь, глядя на нее. И пусть в этом смехе проскальзывают нервные нотки, зато уже не плачет. Не люблю, когда женщины плачут, не умею их успокаивать.
После ужина и всех разговоров она спит, устроившись у меня на плече, а я смотрю пустыми глазами в потолок. Наверное, это к лучшему, что вот так… Есть проклятая флэшка; есть, чем занять голову, отгоняя Машкин призрак. Есть Танька, на которой  обязательно женюсь; Андрюха и Капусткин, которые завтра пойдут со мной. Даже Витя. Пусть он тоже будет жив и здоров, потому что я хочу помнить, кого мне надо ненавидеть за все случившееся.

Знакомый официант принимает у меня заказ на чашку эспрессо. По чашке кофе берут и сидящие за соседним столом сэконд с Капусткиным. Последний порывается добавить коньяк, но непьющий Андрюха показывает ему кулак. От их серьезности меня пробивает на смех. Оба явились в темных костюмах и солнечных очках. Ага, почти зимой. Еле заставил снять. Шпионы, тоже мне, нашлись.
А вообще, засиделся я  на берегу. С непривычки мерзну, в теплые края пора.
От веселых воспоминаний о Таиланде, где мы в очередной раз искали третьего, отвлекает голос Костенко:
– Рад видеть, что морское братство – не легенда. А то говорят: моряк нынче не тот пошел.
Депутат присаживается напротив, улыбаясь, смотрит мне в глаза. За его плечом маячат два знакомых амбала.
– Как самочувствие, Владимир Александрович? Надеюсь, все в порядке?
От фальшивой заботы к горлу подкатывает комок. Тот самый телохранитель, чей подлый удар я никогда не забуду, похабно ухмылается. Эх, врезал бы, но думаю, что потом мне даже сэконд не поможет. Беру себя в руки и отвечаю:
– О здоровье будем разговаривать? Тогда не надейтесь.
Костенко улыбается еще шире. Того и гляди, засмеется в голос.
– Приятно узнать, что вы не слишком пострадали. Мне было бы очень жаль.
После небольшой паузы, во время которой берет у подбежавшего официанта меню, продолжает:
– Моя вещица при вас?
Выкладываю флэшку на стол, прикрываю ладонью. Амбалы делают едва уловимые движения по направлению ко мне. Хозяин останавливает их жестом руки. Все верно: не девяностые на дворе и выламывать мне локти никто не рискнет.
– Мне нужны гарантии,- говорю, глядя в холодные рыбьи глаза собеседника.
– Только мое слово. Поверьте, ему можно доверять. Нам не нужны неприятности, сами понимаете. Да и вы тоже… не борец с несправедливостью. Поэтому, отправляйтесь спокойно в рейс. Никто не тронет ни вас, ни вашу очаровательную подругу.
Не остается ничего другого, как поверить этой сволочи на слово. Я и правда не киношный герой, просто жить хочу. Щелчком отправляю флэшку через стол, она тут же скрывается под его рукой.
– Ну, вот и все,- удовлетворенно говорит Костенко,- будем надеяться, что наши пути больше не пересекутся. Я, конечно, понимаю, что у вас остались копии, но надеюсь на ваше благоразумие. Вам ведь незачем портить себе жизнь, верно?
Встает из-за стола, прекращая тягомотный разговор. Задаю вопрос уже ему в спину. Не знаю, как и зачем он вырвался, словно черт за язык дернул, идиота.
– Когда умерла ее дочь?
Он разворачивается, на тонких губах появляется змеиная улыбка:
– Она пока жива. Счет идет на месяцы, но мне она уже не нужна.
Опять поворачивается, но тут из-за стола вскакиваю я. Хватаю депутата за локоть, он тормозит рванувших ко мне телашей.
– Не понял. Как жива? Что значит «не нужна»?
Из-за этой девчонки и завертелась вся катавасия. Я столько о ней думал, что мне интересна ее судьба. Чисто по-человечески.
– Когда я познакомился с Марией, то уже знал о дочери,- отвечает Костенко.- На носу была предвыборная кампания, помощь больному ребенку дала мне неплохой старт. Возьмись я помогать онкоцентру – это пришлось бы делать постоянно и влетело бы в копеечку. А так… слезливая история с больной дочерью любимой женщины. Да, то, что Мария была замужем, выглядело не очень красиво, но… любовь рушит все преграды. Я получил голоса почти всех домохозяек. По рейтингу популярности опережаю даже действующего пока мэра.
– Но,- бормочу я,- на что ты надеялся? Что Машка все проглотит?
– Американские дураки из клиники просто ошиблись адресом,- отвечает он,-  и выслали документы не мне, а тебе. Вот история и выплыла. А так никто бы  об этом и не узнал. Умерла больная девочка и умерла. Поплакала бы твоя Машка, да успокоилась.
«Слуга народа» уходит, оставляя меня в ступоре посреди кафе. От цинизма, с которым была произнесена его речь, у меня перехватывает горло. Я, конечно, не мать Тереза, но… это же маленькая девочка. Пусть чужая, не любимая и нежеланная, но она в этом не виновата. А ею воспользовались, как одноразовым талончиком на метро. И ею, и ее матерью. Эх, Маха… а ты думала, что он в тебя и впрямь влюбился. Как наяву вижу эту сцену: Маха рыдает, он успокаивает ее, как может. Камера крупным планом берет волевое лицо народного избранника, на котором нарисованы отчаяние, скорбь и жалость. Домохозяйки прилипли к экранам и вытирают льющиеся водопадом слезы. Неплохая ступень для мэрских выборов.
Провожаю взглядом спину, обтянутую серым пиджаком. Сука рваная, грохнуть бы в подворотне! Да куда там, даже на выстрел не подпустят. А как было бы хорошо: разом за все отомстить. И за себя, и за Машку, и за ее девчонку. Потом Витю рядом уложить плотным штабелем, чтобы небо не коптил.
Наверное, на моем лице отразилось все, о чем я думал, потому что Андрюха с матросом подскакивают ко мне.
– Вова,- тормошит меня Капусткин,- ты как? Ох, и сволочной мужик этот депутат. Как только земля таких носит?
– Да,- поддерживает его сэконд,- ты что-то побледнел.
– Вмазать надо,- мудро решает «незаменимый» и уже делает знак официанту, но я мотаю головой:
– По домам.

Без аппетита ковыряюсь вилкой в салате. Мне не дает покоя глупая Машкина смерть, вся ее несуразная жизнь. Вот за что так? Кому она там, наверху, не приглянулась? Тогда, на пароходе, я думал, что то, что произошло – это мое проклятье. Ан нет: оказалось – ее.
– Неужели невкусно?- Танюха кажется удивленной.
Через стол встречаюсь с ней взглядом.
– У тебя что-то случилось и ты не знаешь, как мне об этом сказать. Я права?
Не к чему скрывать то, что скрыть очень сложно. Впервые жалею, что не курю: можно было бы взять неплохую паузу на пару затяжек.
– Понимаю,- приговаривает она, убирая со стола,- я тебе не жена. По большому счету – вообще никто. До сих пор не знаю, как ты ко мне относишься.
О, нет, только не это… Ненавижу разборки.
– Таня…
Она гремит посудой. Похоже, не слышит.
– Нет, я не претендую на любовь,- продолжает, не глядя на меня,- все понимаю. Сделали предложение, так будь довольна и этим.
– Таня, перестань.
Фраза тонет в звуке льющейся из крана воды. Ее глупые претензии ко мне отправляются туда же. Подхожу и закручиваю вентиль:
– Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Это очень важно, поэтому выслушай внимательно. Без идиотских истерик.
Она понимает. Надо отдать ей должное: моментально берет себя в руки и садится:
– Слушаю.
Через пять минут, в которые я постарался впихнуть эту историю, Танька смотрит на меня немигающими глазами.
– Что скажешь?- спрашиваю я.
Как будто очухивается ото сна:
– Вова, можно я закурю?
Оригинально, конечно. Бывших курильщиков не бывает.
– Кури.
Наверное, ей не столько захотелось отравиться, сколько потянуть с ответом. Сигареты она открывает раздражающе медленно и слишком долго ищет зажигалку и пепельницу.
– Что ты собираешься делать?- наконец, говорит после затяжки.
– Не знаю,- отвечаю я,- хоть убей, не знаю.
Молчит несколько секунд, тушит наполовину выкуренную сигарету.
– Я, конечно, не имею права тебе советовать и поддержу любое решение, которое ты примешь, но…Вова, эта девочка – твоя единственная родственница, кроме брата.
Морщусь так, будто проглотил японскую вонючку.
– Хоть ты о нем не напоминай.
– Вот именно,- бесстрастно продолжает Танька,- он только по документам твой брат, а на деле… сам знаешь. Выстрелит в спину, не задумываясь. А девочка умирает в чужой стране. Сможешь ты после этого жить спокойно?
Да я все понимаю, не дурак. Если б у самого в башке не мелькала эта мысль, рассказывал бы тебе сейчас об этом, как же. Слинял бы спокойно в море и будь здоров, только меня и видели на берегу.
– Я могу ее вывезти оттуда? Родной дядя, все-таки.
В общем-то, ответ был ожидаемый, но хотелось удостовериться.
– Нет. Только отец.
Ну, что ж, придется нанести еще один неприятный визит Вите.

– Я пороюсь в законодательстве,- говорит Танька утром,- может, найду прецеденты. Если Витя от ребенка отказался, то боюсь, что забрать ее из хосписа сможет только Костенко.  Тот, кто поместил и заплатил за содержание.
Я давлюсь глотком чая. Что за идиотизм?
– Но я чуть ли не единственный родственник в таком случае. Я и старая полусумасшедшая бабка.
– То, что ты родственник, надо еще доказать. Государству, знаешь ли, плевать на отношения в семье. Ввязываться в оформление опеки слишком долго. А у девчонки каждый день на счету.
Передергиваю плечами от безжалостности последней фразы. Скажи мне кто полгода назад, что буду решать вопрос о вывозе из Америки чужого умирающего ребенка… рассмеялся бы в глаза, не задумываясь.
Вот, живешь, вроде по накатанной. Кажется, что вся жизнь – сплошной «День сурка». Утром встал, пошел на вахту. С вахты пришел, лег спать. И накормят, и напоят, и задание на день дадут. Через пять – шесть лет морских похождений заграничные порты сливаются в один. Знаешь там каждый магазин, бар и публичный дом. В Японии – техника и машины, во Франции – парфюмерия, в Голландии – белье, в Германии – опять же машины и техника. Время на берегу пролетает, как один миг. Через два-три месяца сплошного безделья начинается тоска. Кто-то толкает тебя в бок, подзуживая: в море, в море пора. А по ночам, во сне, шумит океан, и дикие волны бьют в борта.
Вдруг однажды оказывается, что чей-то подлый поступок может вывернуть твое существование наизнанку. А что там, на «изнанке», ты не в курсе. Приходится идти в темноте; компас сломался; рулевой на штурвале пьян в дымину и твой пароход несет на рифы с крейсерской скоростью.
– Вова, очнись,- Танюха смотрит  с легким недоумением,- я тебе уже три раза повторила, что ты должен сегодня сделать.
– Извини, задумался. Так что я должен сегодня сделать?

Пока греется мотор в машине, раздумываю над ее указаниями. Наверное, это правильно. Так и надо. Мы должны сделать что-то не только для себя. Потому, путь мой сейчас лежит в онкоцентр.
Проспекты и улицы пролетают в окнах машины. Люблю свой город, пахнущий морем. Таковы все порты мира. Уж я-то знаю, моряк – он вне пространства. Мы чувствуем себя, как дома, в любом городе, где есть море, а на рейдах стоят сухогрузы. Пьем с итальянцами, шутим с англичанами, ругаемся с поляками.
Помню, как однажды артельный купил дорогущий сыр по указанию чифа. А нам же, русским, как… чем больше, тем лучше. Вот этот балбес и закупил того сыра аж сто килограмм. Мама родная, через неделю весь пароход провонял. Кок отказался брать продукт  наотрез. Мы ходили чуть ли не в противогазах, крыли артельного почем зря. Тот лишний раз из каюты боялся выходить. А тут в Австралии столкнулись с итальяшками. Их артельный запах плесени со своей палубы учуял. Молодым козликом прискакал, у чифа едва ли не в ногах валялся – сыр выпрашивал. Ну, чиф – мужик прожженный, для вида поломался, да и поменял суперпродукт на красное вино с доплатой. Сыр списали на завтраки по полкило каждому, деньги от макаронников поделили старпом с артельным, а вино еще долго всем экипажем смаковали.
Черт, опять задумался, чуть поворот не пропустил. Что-то я в последнее время чувствительный стал. Не иначе, в рейс пора. Там думать некогда, работать надо.
Останавливаю машину, беру документы. Вот и пригодились те копии, что я сделал. Пусть врач скажет, что спасти девочку уже нельзя, и я спокойно пойду в море. Или наоборот: что спасти можно, и мы с Татьяной займемся этим делом. А потом я пойду в рейс. Мне надо в море; надо понять, как жить дальше.

– Ну, что же,- говорит онколог, рассматривая американские справки,- ситуация,  критическая. Успокаивать не буду, шансы на благополучный исход операции минимальны.
– Но они есть?- спрашиваю я.
Врач откладывает бумаги, смотрит в глаза.
– Все зависит от времени, когда девочка поступит к нам и приживаемости донорского материала. И да… я должен задать этот вопрос. Вы по квоте хотите?
В ответ на мой непонимающий взгляд, поясняет:
– По госпрограмме. Здесь вынужден огорчить: очередь по квоте подойдет не ранее, чем через полгода.
– Но она столько не проживет.
Я смотрю на мужчину напротив. Черт, да я не знаю, что такое квота, что такое госпрограмма. У меня есть больной ребенок, а у них средства, чтобы ее вылечить. Вот и все. Ситуация проста, как угол бани.
– Вы знаете, какая очередь на пересадку?- спрашивает врач.- Дети ждут месяцами. Чем ваша Света для меня должна отличаться от Пети Смирнова?
Звучит цинично, но правда не всегда приятна. Я понимаю, что он прав и успокаиваюсь.
– Сколько это будет стоить? С надбавкой за срочность.
От названной суммы в три миллиона рублей, едва не присвистываю. Однако… У меня таких денег нет. Но я знаю, у кого есть. И эта сволочь даст их, иначе одним полицейским станет меньше.
– Я могу стать донором?- решение принято, мы оговариваем детали.
– Если генотип подойдет. Будем надеяться, что близкое родство сыграет положительную роль.
Говорю уже на выходе:
– Заплачу завтра. Но только сделайте без проволочек.
Врач пожимает плечами:
– Встретим ее сразу же. Если необходимые процедуры сделают еще в Штатах, то останется только провести операцию. Договоритесь с клиникой, чтобы результаты выслали по Интернету. Это сэкономит массу времени.
Я не могу лететь за Светкой сам, американское правительство визы направо и налево не раздает.
Двигаясь к машине, набираю номер. Молюсь богам сотовой связи, чтобы абонент был доступен.
– Андрей, ты извини, но мне опять нужна ваша, с Капусткиным, помощь.
– Вова,- слышу в трубку,- да какие проблемы? Все равно делать на берегу нечего. Меня Капусткин уже достал: пошли в рейс, пошли в рейс. Его жена дома совсем запилила. Конечно, подъедем. Говори, куда.
А я думал, что у меня нет друзей. Оказывается, есть. Нет жены, детей, брата, а друзья есть. Было бы здорово и на следующий пароход попасть вместе с ними. Ну, еще третьего помощника можно за компанию взять. С ним весело.
Прогреваю машину, жду, когда охранник откроет шлагбаум. Третий… ох уж этот третий. Думаю, легенды о его похождениях будут еще долго пересказываться. Да вот, хотя бы эту историю взять…

– Быков!
Нет, жаловаться грех, у нас неплохой старпом. Но почему он не может спокойно пройти мимо меня?
– Да, Виталий Сергеевич. Если вы по работе, то я уже иду в «машину».
– Славно, но сейчас не об этом. Где третий?
Вот, елки зеленые, опять пацан загулял.
– Понятия не имею. Почему вы меня всегда об этом спрашиваете?
– А кого еще?- чиф кажется откровенно удивленным.
Действительно, кого? По пути в Гавану нас завернули в Таиланд на дозагруз. И если Гавана – секс-мечта, то Таиланд и вовсе… рай.
Еще до швартовки третий прибежал ко мне. Почему-то меня он выбрал главным консультантом в этом деле. Я даже не стал ждать его вопроса. Ответил, не раздумывая:
– Как везде. Даже проще и дешевле.
– Понял,- пискнул щегол и помчался в каюту.
По дороге врезался в сэконда, замычал с неудовольствием. Андрюха схватил его за шкирку, как котенка, встряхнул и сообщил:
– Десять процентов с овертаймов – мои. За двойные вахты.
Третий округлил глаза, поднял брови, посучил ножками:
– Побойся Бога, жлобяра.
– И ни цента меньше,- припечатал сэконд.- Заманал уже, стервец.
Третий прожег обиженным взглядом старшего по должности, но все-таки кивнул. Слинял с борта сразу, едва ушла таможня.
– Виталий Сергеевич,- стараюсь, чтобы голос звучал спокойно и убедительно,- я не знаю, где сейчас третий помощник капитана. Я за ним не слежу, мне за это денег не платят.
Чиф вздохнул и почесал макушку.
– Да я понимаю, но отход через два часа, а его до сих пор нет. Слушай, Быков, я тебя от вахты освобожу по производственной необходимости. Деда взамен поставлю, хай поработает хоть немного. А ты сходи этого гуляку поищи. Вот тебе фото с его личного дела. Сходи, Быков, сходи. Считай это моей личной просьбой.
Очухался я уже на трапе, куда меня мягко подталкивал чиф.
– Не понял,- признался старпому.- Что мне надо сделать?
– Вова, неспокойно мне что-то,- объяснил собеседник,- Таиланд с непривычки и затянуть может. Боюсь я за этого поросенка. Ты уж сходи, Вова, добром прошу.
Блин, вот пользуются мной все, кому не лень. Как после такого отказать? Пришлось идти. Третьего узнали по фото в первой же гостинице. Две миниатюрные, словно куклы, таечки, закатили глазки, завздыхали и заохали:
– Был-был, видели-видели. Ой, какой… Ох, какой…
– Куда пошел?- перебил я сладкие воспоминания.
– Туда-туда,- одновременно показали они за угол.
«Там-там» оказалась еще одна гостиница, но уже с меньшим количеством звезд. Девочка на входе залилась краской, захихикала в кулачок и сообщила, что «был-был, видела-видела. Ой, какой. Пошел туда».
Я закусил губы, мысленно пообещал третьему все кары небесные и отправился в следующую гостиницу. Там на входе меня встретила… мадам. Иначе эту степенную тайку далеко забальзаковского возраста и не назвать было. Она посмотрела на фото, потом на меня, назвала номер, где обитал третий, и выплыла из холла.
Я открыл дверь в нужную комнату, взглянул на то, что предстало перед глазами, и протянул:
– Твою ж ты мать. Ну, и что теперь с тобой делать? Как ты на пароход пойдешь?
Третий сидел посреди разобранной постели. Грустный, пьяный и почти голый. Вернее, в одних трусах. Как обычно, в женских. И если негритянские панталоны смотрелись на нем хоть и потешно, но терпимо, то тайские стринги…да на его размер…
– Вова, я не виноват,- начал он свою душещипательную историю.
К окончанию занимательной эпопеи я понял, что многое пропустил в своей жизни. Мне перед смертью даже вспомнить будет нечего, в отличие от этого мартовского кота. Оказалось, что штаны он отдал в залог этого номера, потому что деньги закончились еще в прошлой гостинице. А трусы взяла его новая знакомая «на память».
Но он был уверен, что родной экипаж не бросит и найдет способ вызволить его отсюда. Сидел и дожидался хоть кого-нибудь. Я, конечно, отдал за него долги, а взамен мадам торжественно вручила его штаны.
– А я все думал: лишь бы не Андрюху прислали,- тараторил он, натягивая джинсы,- а то ведь жлобяра такая: всему флоту растрезвонит. Мне тогда только на берег списываться.

Возле дома брата вспоминаю, как стоял у могилы матери. Я, конечно, был в рейсе, когда она умирала. И последний стакан воды мать приняла не из моих рук.
Я стоял над холмиком земли с дешевым керамическим надгробьем в изголовье и слушал, как Витя рассказывает о последних ее часах. О том, что она «зря меня родила».
Может быть, и впрямь, смысла в моей жизни нет. Выдерни кто-нибудь Владимира Быкова и ничего не изменится. Ну, может, Таня всплакнет в подушку. Хотя, нет… Сейчас изменится. В далекой Америке умрет маленькая девочка.
Как сказал Виктор Цой в фильме «Игла»: «Люди делятся на тех, кому нужны деньги и тех, кто сидит на трубе». В моей ситуации его фраза звучала бы так: «Люди делятся на тех, кому нужны деньги и тех, кто бросает своих детей».
Оборачиваюсь на звук клаксона и вижу Андрюхин джип. Это вам не моя подержанная «японка», а настоящий «англичанин»- статусная машина.
Однако… что за фигня. Пассажир рядом не похож на Капусткина. Протираю глаза, вглядываюсь внимательней. Не может быть… Дверца отворяется и на улицу весело вываливается третий. С заднего сидения, пыхтя, вылезает наш «незаменимый» матрос. Мама родная! Надеюсь, они хоть чифа с собой не захватили. А цыпленок – третий подпрыгивает у машины и разминает тощие кулачки. Сэконд подходит, смотрит виноватым взглядом:
– Вова, этот придурок ко мне потрындеть пришел. Ну, куда его было девать? Пришлось с собой взять.
– А что такого?- подскакивает третий.- Я, между прочим, в школе чемпионом по тайскому боксу был.
Следом подходит Капусткин и они смотрят на меня все втроем.
– Володя,- говорит матрос,- мы документы на «Художника К.» подали. Вроде, рейс обещают хороший. Не хочешь с нами? Место механика свободно.
– Да-да,- подхватывает «чемпион тайского бокса»,- я вторым иду, а Андрюха уже вахтенным помощником. Давай с нами.
Спасибо, друзья. При другом раскладе согласился бы, не задумываясь, но сейчас…
– Спасибо, ребята, не могу.
Меня хлопают по плечу, пожимают руку. Сэконд, щурясь, смотрит на окна:
– Он точно дома?
– На работе сказали: взял больничный.
Где еще может быть мой брат – подонок, которого «родили не зря»? Но ты не бойся, Витя. Мне нужны только деньги и твое имя. Если ты пока еще отец.

Нажимаю кнопку дверного звонка и слышу в ответ тишину. Обмениваемся с Андрюхой непонимающими взглядами.
– Дверь выбьем?- предлагает третий свои услуги.
– Куда?- шипит на него сэконд.
Хватает за шкварник и прижимает к стене. Капусткин, как самый взрослый, вообще не выходит из угла.
Через пару минут за железной дверью скребутся. Щелкает дверной замок, слышу Витин голос:
– Ну, заходи, коли пришел.
Переступаю порог квартиры и утыкаюсь взглядом в черный зрачок ПМ-а. Ох, ты и придурок!  Совсем от страха и пьянки мозги потерял.
– Брось, Витя,- говорю ему.- Неужели выстрелишь? Там за дверью трое. Всех перестреляешь? Кто-нибудь, да сбежит. Эх ты, подполковник полиции.
Уговариваю его, как ребенка. Он на краю срыва: с одной стороны – я, у которого на него есть серьезный компромат. А с другой – хозяин, прессующий по полной.
– Чего тебе надо?- вскрикивает брат.- Тебя не тронут, дураков нет. Вали в свои моря, борозди океаны, проходи экватор. Или что вы там еще делаете?
Но пистолет опускает. Присаживается на тумбочку и молчит, уставившись в пол.
– Этого мало,- отвечаю я.- Мне нужны деньги.
Брат вскидывает взгляд, смотрит, как на дебила.
– Какие деньги?- в голосе искреннее удивление.- Откуда у меня деньги?
Не знал бы тебя, мерзавца, даже поверил бы.
– Мало того,- продолжаю я,- мне нужно много денег. А еще мне надо, чтобы ты исполнил свой отцовский долг. Хотя бы раз в жизни. Если ты еще отец.
До Вити доходит, к чему я веду. Он поднимается с тумбочки и приближается ко мне, заставляя понервничать ( пистолет-то еще у него в руке).
– Ты что, решил ее забрать?
Риторический вопрос, брательник.
– Серьезно?
Витя отходит, задумчиво смотрит мне в лицо:
– Нет, правильно тебя мать дураком назвала.
А вот это ты зря сказал! Видит Бог, я не хотел, но… Я выбиваю оружие из его рук – следующую обидную фразу брат проглатывает. Откидываю ногой пистолет к выходу, где его подхватывает третий. Вертит в руках и протягивает:
– Ух, ты-ы-ы! Глянь, Андрюха, памятная надпись: «Лучшему полицейскому года». Ну, будем знать, кто нас «защищает».
В прихожей уже нечем дышать. Услышав звук удара, моя команда нарисовалась на пороге в полном составе. Витя бледнеет, зеленеет и краснеет попеременно:
– Мужик,- обращается к третьему,- отдай пистолет. Это ж табельный. Мне голову за него оторвут.
Андрей забирает оружие из шаловливых ручек, вытаскивает обойму и выщелкивает патрон из ствола:
– Вова, а ведь он тебя реально грохнуть хотел. Даже патрон догнал, сволочь.
Я подталкиваю брата в комнату:
– Пошли, поговорим.
Он идет, оборачиваясь и обжигая нас злобными взглядами. В комнате рассаживаемся кто куда: Андрюха в кресло, третий на подлокотник, Капусткин на край дивана. Мы с Витей остаемся стоять. Брат не дает мне и рта раскрыть:
– Правильный, говоришь? Ты всю жизнь был правильным. Я из кожи лез, чтобы отец меня хотя бы похвалил, а он…Знаешь, как он меня назвал, когда умирал? Засранцем. Так и сказал: вырастил засранца – перед людьми стыдно. Так что, ты сам во всем виноват.
Честно говоря, речь Вовы становится для меня откровением. Никогда раньше об этом не задумывался. Наш отец был военным моряком и дома бывал еще реже, чем я. Настоящий офицер – твердый и немногословный. Именно из-за него я  выбрал флот. Пусть даже  торговый.
Толкаю брата в грудь,  он падает на диван рядом с Капусткиным. Матрос брезгливо отодвигается.
Моя очередь говорить:
– Заткнись, падаль. У меня нет времени. Мне нужно два миллиона, остальное есть.
– У меня нет денег!- орет он.- Зачем тебе это? Вот, зачем? Ты же ее даже не видел никогда. А я видел однажды фотографию. Машка твоя показывала, на жалость била. Это – живой мертвец. Ей жить осталось всего ничего, пусть умирает.
Черт, я тоже не ангел. Далеко не херувим, но ведь она – твоя дочь. Сгребаю этого козла за грудки, поднимаю с дивана.
– Где деньги, Витя? И не ври, что у тебя нет наличных. Такие, как ты, не доверяют банкам. Да и пробить твои счета, если что – раз плюнуть. А ты же у нас «лучший полицейский».
Если бы он опять начал возмущаться, я бы его задушил. За все. За то, что сломал столько жизней; за то, что Маха мертва, а эта скотина живет. И я честно жду его возмущения,  но с дивана поднимается Капусткин.
– Так, ну все,- сообщает он,- вы, как хотите, а у меня жена дома вареники с картошкой делает. Я жрать хочу. Поэтому, извините…
Идет к книжной полке и скидывает книги на пол. Третий шустро поднимается и бросается на помощь. Один Андрюха остается сидеть. Смотрит на нас, перебирая в пальцах два патрона.
– Ну, вот,- слышим мы,- кино надо смотреть чаще.
Это Капусткин. Он стоит, опираясь рукой о полку и улыбается. Примерно посредине разгромленных книжных стеллажей видим вмурованный в стену небольшой сейф.
– Код назовешь сам?- спрашивает Андрей. Продолжает говорить,  заряжая пистолет теми патронами, что держал в руке,- знаешь, у меня тоже был старший брат. Он погиб во время шторма, спасая пьяного в дым матроса. После него осталось трое детей. Что ему было с того матроса? Какая корысть? Но есть такое слово – долг. Кому, как не тебе, знать об этом?
Витя сдается, когда сэконд берет его на мушку. Конечно, он бы не выстрелил. Кто мы против подполковника полиции? Но брата подводит врожденная трусость и убедительный вид Андрея.
– Два, восемь, шесть, четыре,- шепчет он.- Крест на панели.
– Верующий, что ли?- хмыкает третий, набирая код.
Мы берем ровно два миллиона, которые складываем в пакет. Нам не нужно лишнее, измаранное чьей-то кровью и болью. Это вранье, что деньги не пахнут. Пахнут, да еще как.
Брат смотрит на нас, словно крыса, загнанная в угол.
– Ну, все?- спрашивает злобно.- Убирайтесь отсюда.
– Не все,- отвечаю я.- Завтра с утра ты должен позвонить в американское консульство и потребовать возврата Светланы Быковой. Ты еще отец?
– Я не успел отказаться.
– Вот и хорошо. Значит, завтра с утра ты их и взбодришь. Пока проволочки, то, да се, они там, в клинике как раз все сделают. Через две недели девчонка должна быть здесь, иначе… Не обессудь, братишка. Я, конечно, обещал, что не пущу материал в ход, но… в Москве усиленно борются с коррупцией. Полетите белыми лебедями вместе с Костенко.
Отпускаю эту сволочь, и он падает обратно на диван. Мы окружаем его все вчетвером. Андрюха опять разряжает пистолет, бросает его рядом с Витей.
Не могу  подобрать для него сравнение. Я никогда не любил пауков, но, то, что сейчас сидит на диване… Это даже не паук, тот всего лишь хочет есть. Это – никто. Нарыв, гнойник, мерзкий прыщ. И это – мой брат.
– Пойдем, Вова,- Андрей кладет мне руку на плечо,- он все сделает.
Уходим, не оборачиваясь. Слышим уже в прихожей:
– А патроны? Мне же за каждый отчитываться.
Сэконд останавливается на выходе и рассыпает патроны по полу.

***
– Мистер Быкофф?
С экрана монитора на меня глядит серьезный мужчина с посеребренными висками. Его зовут Алан Кларк. Он руководитель хосписа для смертельно больных. В который раз благодарю судьбу за то, что знаю английский. Завтра я должен лечь в онкоцентр и сейчас хочу увидеть ту, ради которой все затевалось. Девочку, чье появление на свет изменило так много судеб. Вот уж не думал, что буду так нервничать. Таня стоит за спиной и ее твердая ладошка успокаивающе поглаживает по плечу.
– Мы выполнили вашу просьбу,- продолжает американец,- все результаты выслали русским специалистам. Будем надеяться, что операция пройдет успешно. Хотя, не стану вас успокаивать: шансы крайне малы. Маленькая мисс Быкофф готова с вами говорить.
Закрываю глаза, прислушиваясь к ощущениям. Не буду врать, я не испытываю к племяннице любви. Мне ее просто жаль. Несчастный ребенок с исковерканной с самого рождения жизнью. Отцом – ублюдком и страшным диагнозом.
– Привет,- слышу детский голос и открываю глаза.
Слава Богу, она похожа на мать, а не на отца. По крайней мере, глаза точно Махины. А волос и бровей у нее нет, она лысая, как резиновый мячик. Но я уверен, что должна быть темноволосой. Выглядит девочка странно. Вроде и маленькая не по возрасту, худая, как щепка, а выражение глаз… стариковское.
– А я знаю, кто ты,- сообщает она, даже не давая поздороваться.- Ты – мой папа. У меня твоя фотография есть. Сейчас, подожди, найду.
– Света, я не…
Татьяна не дает мне закончить и сжимает пальцы на плече. Девочка разворачивается попой ко мне и лезет в какие-то свои закопушки.
– Вот,- говорит, протягивая к экрану… мою фотографию на борту парохода.
Этой фотке лет пять, я помню ее. Она очень нравилась Махе. На ней я стоял, облокотившись о леер, и муссон развевал отросшие волосы. За полоснувшим по сердцу воспоминанием пропускаю то, что щебечет Светка.
– Мама говорила, что ты постоянно в рейсе. Я все-все понимаю, нужны были деньги на мое лечение, вот ты никогда и не приезжал. Да, и зачем я тебе больная такая.
Татьяна отходит от экрана и смотрит на меня повлажневшими глазами
– Я хотела позвонить,- не унимается ребенок,- поблагодарить за подарки. Но мама сказала, что ты далеко и телефон не возьмет. Вот, сейчас говорю: спасибо, папа.
Раскрывает коробку, стоящую рядом на тумбочке. Ракушки. Те, что я привозил со всех концов мира. Из Чили, Бразилии, Испании. С Красного, Черного и Средиземного морей. Машка сказала, что она их спрятала, чтобы не собирали пыль на полках. А оказывается… вот они где.
– Мне сказали, что мама умерла,- от спокойствия в ее голосе я вздрагиваю,- это хорошо. Я тоже скоро умру и мы с ней будем вместе.
– Света…,- я пытаюсь вставить хоть слово, но она меня не слушает.
– А еще мистер Кларк сказал, что я возвращаюсь домой. Это тоже хорошо. Скучно умирать одной и далеко.
– Света,- наконец, вклиниваюсь я,- как ты себя чувствуешь?
Какой же дурацкий вопрос! А с другой стороны и спросить ее больше не о чем.
Девочка внимательно смотрит на меня, качает лысой головой.
– Сегодня лучше. Вчера было очень плохо. Опять делали химию. А я после нее сильно болею.
Отвлекается от монитора, машет кому-то рукой. В палату заходит женщина в белом халате и шапочке. Она подходит к компьютеру, улыбается мне через океан:
– Простите, мистер Быкофф, но девочке пора собираться, ужинать и спать. Самолет завтра рано утром.
Монитор гаснет, оставляя меня в разорванных чувствах. Чего я ожидал от этого разговора? Шквала эмоций? Лавины вопросов? Детских слез и истерики?
– Ну?- спрашиваю я свою голубоглазку.- И как тебе это? Когда я, интересно, папой успел стать?
Таня садится рядом в кресло, накрывает ладошкой мою руку:
– А что она еще должна была сказать дочери? Что отец – мерзавец и насильник? Вот она и придумала ей папу. Доброго и сильного, как в сказке. Опять же, профессия такая, что тебя дома никогда нет. Ракушки всякие, фотографии с моря. Я бы также поступила.
Наверное, она права. Маха не думала о будущем. Прожили один день, и хорошо. Что она ей говорила, когда приходилось жить дома со мной?
Витя все-таки отработал «отцом», нанеся визит в американское консульство. Корочки подполковника сделали свое дело и заграничные крючкотворы обещали ускорить процедуру возврата. Догадывался ли сам мистер Кларк, что имеет дело не с отцом, не знаю. Может быть, догадывался. Но меня это мало волновало. Остатка средств, что заплатил за девочку Костенко, хватило как раз на необходимые процедуры и билет до Москвы.
Завтра я лягу в онкоцентр, а Татьяна улетит в столицу встречать Свету.
– Что ты ей скажешь?- спрашиваю я.
Пожимает плечами и грустно улыбается:
– Скажу, что медсестра.
– А про меня, если спросит?
– Наплету чего-нибудь. И вообще, не бери в голову. Потом как-нибудь все разрешится. Ложись спать, у тебя завтра тяжелый день.

Она кладет голову мне на плечо, тонкие пальцы перебирают волосы на груди. У нас обоих впереди тяжелый день и надо, правда, выспаться. Но, как назло, в глаза, словно спички вставили. Завтра наша жизнь изменится, разобьется на «до» и «после».
– Не жалеешь?- спрашиваю я.- И замужем-то побывать не успела, а уже ребенком обзавелась. Да еще больным.
Садится на постели, подтягивает колени к груди:
– Может, другая бы и испугалась. Но мои родители погибли, когда я была на втором курсе медучилища. Мне пришлось пойти работать и учиться на вечернем. А работала я сиделкой у раковых больных. Уколы ставила, да судна выносила. Вот тогда и насмотрелась сполна. И на детей тоже.
Опускается рядом, щекоча дыханием шею. Сдаюсь сну и в уплывающем сознании слышу шепот:
– Зато теперь ты меня точно не бросишь. Как же ты один-то? Видишь, какая я корыстная.

– Ты только не нервничай,- успокаивает она меня утром,- процедура абсолютно безопасна. Студенты иногда костный мозг сдают, как кровь. Ну, спина поболит немного. Ну, тяжести таскать некоторое время нельзя будет. Через пару недель будешь, как огурчик.
Нет, ей бы у стоматолога  работать с ее умением убеждать. Как всякий совершенно здоровый человек я к врачам отношусь… Непонятно я к ним отношусь, в общем. И бояться не боюсь, скорее опасаюсь.
Я еще три дня назад в Интернете прочел все, что смог найти про пересадку костного мозга. Для меня совершенно неопасно, а вот для Светки… Все анализы сдал еще на прошлой неделе. У нас с ней одна группа крови и подходящий генотип. Риск отторжения невелик, но он есть. А для девочки эта операция – единственный шанс выжить. Следующего не будет.

Такси увозит Татьяну в аэропорт. Самолеты из Америки и нашего города должны прилететь почти одновременно.  Мы тщательно рассчитали время, чтобы Светке не пришлось ждать.
Прохожу в комнату, которую приготовили для девочки. Хотя неизвестно, перенесет ли она операцию. Не похоже на детскую. Обои бы повеселее, и мебель поудобней. Да, уж что есть. Думаю, она и этому будет рада.
Н-да, Машка… Если там, за последней чертой, что-то есть и ты смотришь сверху, надеюсь, что хоть сейчас успокоилась. Видит Бог, я хотел сделать тебя счастливой.
Экран сотового высвечивает номер сэконда.
– Ну,-  спрашивает Андрюха,- ты готов?
– Готов.
Он должен отвезти меня и забрать обратно. За время, проведенное на берегу, мы стали с ним почти братьями. Я ему – погибшим во время шторма, он – моим неудавшимся. Если все получится так, как мы с Татьяной планировали, то я еще могу успеть в рейс на «Художника К.». А женюсь потом. «Нет,- шепчет кто-то внутри,- однажды ты так уже поступил. Смотри, что из этого получилось».
– Переживаешь?- отвлекается сэконд от дороги.
– Не за себя.
– Ну, оно и понятно. Вова, я хотел сказать, что ты молодец. Мне еще на «Академике» показалось, что ты настоящий мужик. Такого бы во время бури рядом.
– Спасибо, Андрей. Может, еще сходим вдвоем. Поборемся с девятым валом: кто кого. Авось, и под твое капитанство попаду.
– Ага,- в голос ржет сэконд,- а третий чифом. Представляешь эту картину. Все бордели на уши поставит.
Через несколько секунд хохочем оба, представляя этого щегла старпомом. А ведь станет, он упорный. Остаток дороги молчим, думая каждый о своем. Когда я принял окончательное решение и сомнения перестали рвать мозг на части, я впервые увидел все камни в саду своей жизни. Когда враги стали врагами, а не фальшивыми близкими; когда друзья стали друзьями, а не случайными попутчиками; когда мертвые ушли, освободив место живым, я понял, что жизнь не так уж и паскудна, как мне казалось несколько месяцев назад. Пусть впереди туман, а курс прокладывал пьяный штурман; пусть эхолот показывает мели и рифы, но компас уже починили и проспавшийся рулевой крепко держит штурвал. А это значит, что у моего пароходика есть все шансы вернуться в порт без пробоин. И я знаю, кто будет встречать меня на берегу.
– Ну, все,- прощается сэконд,- буду вечером. Если завтра помощь нужна, только свистни. Твои прилетают, может, забрать надо.
Заводит мотор, и я провожаю взглядом  черный бампер его джипа.

Выплываю из наркоза, словно из вязкого болота. Вроде, что-то снилось, а может и нет. Все как в тумане. Кажется, хирург говорил, что для встречи Светланы все готово. Что по всем показателям у нас хорошая совместимость. И ей повезло, что она прошла курс химии в Штатах – там оборудование лучше.
Отвлекаюсь на движение рядом и вижу, как серьезная медсестра тычет иголками в руку, приговаривая:
– Не вены, а мечта. Сослепу не промажешь. Как чувствуем себя?
Хороший вопрос. Странно я себя чувствую. Во-первых,  ни хрена не соображаю. Во-вторых, ни черта не помню. Ну, а в-третьих, зверски ноет спина.
– Болит?- деловито осведомляется дамочка.
Дождавшись кивка, продолжает:
– Это пройдет. Несколько дней проколите болеутоляющее и все, как рукой, снимет. Тяжести не таскать, спортом не заниматься. Никаких нагрузок на спину.
Всандаливает укол пониже того, что болит и выплывает из палаты. Через полчаса понимаю, что мне полегчало.
А еще через час выслушиваю хирурга. Он предлагает мне остаться со Светланой, но я не хочу. Если честно – боюсь. Она ведь опять назовет меня «папой». А что я отвечу? Буду врать, глядя в огромные, темные и такие «машкины» глаза? Не хочу. Подожду ее дома, а за время операции что-нибудь с Татьяной придумаем. А то ведь девочка свято уверена, что меня зовут Виктор.

– Вова,- Таня почти шепчет в трубку,- мы прилетели. Андрей забрал нас.
– Как она?
Таня замолкает, словно раздумывая. Понижает голос чуть ли не до шелеста:
– Плохо. Она прошла убойный курс химии, но держится молодцом. Твоя кровь чувствуется. Сейчас спит на заднем сидении.
– Что ты ей сказала?
– Что я – медсестра из центра. Сказала, что едем в больницу сразу с самолета. Ну, чтобы она про тебя не спрашивала. По-моему, поверила.
– Спасибо,- благодарю я.- А то голову ломаю, как ей отчество объяснить.
– Ой, делов-то. Витя не рвется быть папаней, поэтому откажется сразу. А пока девчонка будет лежать в больнице, удочеришь ее и все. Ну…- заминается, словно не зная, как продолжить,- если хочешь, конечно.
Можно подумать, если  отвечу «нет», Светлана Викторовна Быкова исчезнет из моей жизни. Коли уж взялся, то надо идти до конца. Даже когда в харю бьет штормовой ветер и град валит с ног. Меня так всегда отец учил: не останавливаться, не оборачиваться, не менять однажды выбранный курс.
– Ты сам-то как?- спрашивает Татьяна.- Все нормально?
От заботы в тихом голосе на душе теплеет. Все-таки, наверху кто-то есть. Вместо Маши мне дали эту серьезную, отчаянную и ласковую женщину.
– В порядке. Лекарства купил, будешь колоть меня. А я шприцы, страсть как, не люблю, придется только с поцелуями. Сама понимаешь: мы – больные – народ нервный.
– Ага, щас,- фыркает она в трубку.- Все, приехали. Жди меня.
«И я вернусь»,- заканчиваю за нее фразу.
Хотел лечь поспать, чтобы убить время, но от нервов и ноющей боли в пояснице не могу даже задремать. Результат операции будет известен завтра к вечеру. А выпустят Свету (в случае, если все образуется) через месяц – полтора. И у меня в доме появится ребенок. Странная, все-таки, штука – жизнь. Донельзя странная.
О, я знаю, чем заняться!
– Слушай,- Витин голос дрожит от злости,- ну, какого хрена тебе еще от меня надо? Избить ты меня избил, деньги забрал. Что еще?
Нормально, блин. Избил я его и ограбил, видите ли. Да, скажи «спасибо», что вообще не убил, козла. Заталкиваю внутрь растущее раздражение.
– Мне нужно, чтобы ты отказался от ребенка. У нее твое отчество, гавнюк.
Слышу в трубку усиленное сопение.
– Нет,- ставит он мне диагноз,- ты точно дурак. Дураком жил, дураком и помрешь.
– Заткнись, осел. Ты же все равно хотел от нее отказаться.
– И сделаю это с превеликим удовольствием прямо завтра. Надеюсь, это последнее, что тебе от меня надо. Ни видеть, ни слышать больше тебя, идиота, не хочу.
Все, отбой. Называется, поговорили брат с братом. Даже смешно, ей-Богу.

Жаль, что выпить нельзя – на лекарствах сижу. А так бы вмазал от скуки.
Когда в окна падает ночь, набираю Танькин номер.
– Вова, ты извини,- слышу торопливый шепот,- я здесь переночую. Ну, что ж она совсем одна останется.
Можно было и догадаться. Медсестра ты моя, медсестра. Мир белых халатов многое потерял, лишившись тебя.
– Мне приехать?- спрашиваю я.
Задумывается на несколько секунд. Словно наяву вижу, как сходятся над глазами тонкие брови.
– Не стоит. Начнутся расспросы, радость. А ей волноваться нельзя. Я завтра утром обязательно буду. Как она отойдет от наркоза, успокою ее и приеду. Ты выпей таблетки, а я тебе утром укол сделаю.
Конечно, девочку надо успокоить после операции. Ведь она ехала умирать, а сейчас получила шанс. Не могу даже представить, что она чувствует. Как молодой здоровый мужик я редко задумывался о смерти. Хотя старуха с косой частенько ошивалась рядом. Да, вон взять того же боцмана, или брата сэконда, или Машку. Но это, наверное, другое. Этого не ждешь, тебя просто выбивает и все. А если жить ожиданием смерти? Если ложишься спать не зная, проснешься ли завтра? Каково это? Б-р-р…
Мне нужно перекинуться с кем-то хоть парой слов.
– Андрюха, ты прости, что звоню.
– Да все нормально,- отзывается сэконд.- Что-то случилось?
– Нет, просто спросить хотел: когда рейс на «Художнике»?
– Через пару месяцев. А что? Надумал идти? Здоровье-то позволит?
– Блин, Андрюха… не был бы ты на другом конце города, зарядил бы в нос. Я ж не инвалид, блин.
В ответ слышу раскатистый хохот.
– Давай, Володя. У «Художника», говорят, с движком проблемы. А ты это любишь.
Ага, обожаю мертвые двигатели.
Выпиваю горсть болеутоляющих и падаю в постель.

– Вова, Вова,- кто-то нахально тормошит меня за плечо,- просыпайся, давай.
С трудом продираю глаза. О, Танюха… Поднимаюсь на постели, трясу головой. Мне снился отменно мерзкий сон. То ли от таблеток, то ли от нервов, не знаю. Снилась серебристая паутина, с огромным пауком в центре. И у этого паука было Машкино лицо.
Татьяна стоит посреди комнаты, набирает в шприц лекарство. Стравливает воздух из иглы тонким фонтанчиком.
– Давай, давай,- приговаривает, пока я переворачиваюсь на живот.
Никаких сантиментов. Пара движений руки со смоченной спиртом ваткой и я вздыхаю от укола.
Переворачиваюсь на спину и только сейчас вижу, как она устала. И до этого белая кожа приобрела синюшный оттенок. Под голубыми глазами залегли фиолетовые тени, а розовые губы побелели. Она сидит на краю дивана и задумчиво дергает себя за волосы. Мне становится страшно; никогда не видел ее такой.
– Таня, что-то случилось?
Переводит на меня пустой взгляд. В голове мелькает мысль: вот и все. Светка умерла. Конец сомнениям и переживаниям.
Ненавижу себя за то, что где-то становится легче.
– С ней все нормально?- задаю этот вопрос и не знаю, какой хочу услышать ответ.
Таня словно просыпается:
– Да, все в порядке. Операцию перенесла, от наркоза отошла хорошо. Только…
Ну, не томи, голубоглазка!
– Вова, я все ей рассказала.
– То есть, как?
Вскакивает с дивана, меряет комнату шагами. Останавливается у стола, опираясь о край.
– Понимаешь, эта девочка видела слишком много медсестер для того, чтобы понять, что я не медработник. На пороге смерти обостряются все чувства. В общем…
Опять садится на диван и смотрит на меня взглядом побитой собаки:
– Слово за слово получилось. Если ее мама недавно умерла, а я новая жена ее папы, то папа, получается, бабник. И я – сволочь, занявшая место ее матери.
Ничего не понимаю, но продолжаю слушать.
– Ведь эта девочка – ребенок, не более,- Таня переходит на бормотание.-  Сам подумай, хорошо ли это. Вот я и сказала, что ее отец погиб еще до ее рождения. А ты – только дядя. И о ней узнал недавно. А фотографии и ракушки… Они настоящие, просто…Это мама  дарила, чтобы она дольше жила.
Откидываюсь на подушки и слушаю, как колотится сердце. Не надо ничего выдумывать, не надо притворяться. Я – тот, кто есть на самом деле. Я – дядя.
– И как она?- задаю осторожный вопрос.
– Ты знаешь,- отвечает Танюха,- нормально. То ли еще под наркозом была, то ли… Не поняла, в общем.

Я понимаю. Когда сижу через две недели у постели маленькой девочки с такими знакомыми глазами. Я сегодня пришел впервые, раньше было нельзя и мы внимательно смотрим друг на друга. В ее теле живет моя частица, которая дала ей жизнь.
– Дядя…,- она запинается. Она привыкла к тому, что я – отец.
– Вова,- подсказываю я,- меня зовут Вова. Только давай без «дядя».
Улыбается,  в медово-карих глазах плещется радость. И пусть она сейчас лысая, как тыква, но…Я уже сейчас вижу – вторая Машка. Погибель мужская.

– Вова,- тараторит Татьяна,- ты носки взял?
Она впервые провожает мужчину в рейс. Я еле открестился от жареной курицы и пирогов с капустой на дорогу. Не в командировку же еду.
– Носки взял.
– А документы?- спохватывается она.- Документы взял?
Я все взял, голубоглазка моя. Не в первый раз.
Они провожают меня вдвоем. Таня суетится и переживает, а Светка молча хлопает ресницами. Брови и волосы уже отрастают, пробиваясь наружу темным-темным цветом.
– И все-таки, ты – папа,- слышу ее шепот.
Ну, как знаешь. Официально я ее удочерил, а там… как ей сердце подскажет. Им еще многое предстоит без меня. Мы получили всего лишь отсрочку, спрятавшись от смерти.  Еще возможен рецидив, но врач сказал, что приживаемость на редкость отличная. А значит, надежда есть.
Поднимаюсь по трапу. Я вернусь, как в песне у Высоцкого – через полгода. Только ждите.
Вижу, как Татьяна прижимает Светку к себе и они обе машут мне руками.

– Вова, а ты в Гонконге был?
О, нет… Бывший третий, а ныне – сэконд, возникает рядом.
– Как везде,- слышу я знакомый голос,- только проще и дешевле.
Оборачиваюсь:
– Привет, Андрюха.
Мы втроем стоим у лееров и ждем, когда Капусткин нацелуется со своей добротной супругой и поднимется к нам. Нам нипочем злая волна и бешеный вал. Мы вернемся. Через полгода. Потому что нас ждут.

Другие публикации автора:

Фантомные боли (продолжение)

24.08.2024 2

Сеня Маниш энд компани

24.08.2024

Фантомные боли

17.08.2024 2

Автор публикации

не в сети 3 недели

Крапива

1 340

Комментарии: 82Публикации: 21Регистрация: 26-02-2021