Три цвета осени…
Желтый, промокший кленовый листок, прочно прилип к оконному стеклу и лишь резные края его, цвета табачной крошки, дрожали мелко и устало.
Тонкие, отливающие ртутью струйки дождя вначале раздваивались, огибали лист, оставляя на стекле чуть заметные следы, а ниже, вновь соединялись и скользили навстречу разбухшему от многодневных осадков оконному штапику, грязно-белому, с рыжими крапинами гвоздей.
Наташа приоткрыла балконную дверь, сняла со стекла осеннее золото листопада и, нетерпеливо размяв листочек пальцами, обессилено утонула лицом в ладонях.
Истерзанный листок тотчас наполнил ее легкие одуряющим, каким-то неправдоподобно пряным запахом. Запахом, сумевшим на некоторое время самым удивительным образом отодвинуть, заслонить собою всю неприглядность, всю нищенскую омерзительность, в которой они варились последние полгода вместе с ее столь любимым и столь инфантильным, по-детски неприспособленным к жизни мужем – Володенькой.
Наташа испуганно обернулась, как если бы супруг, смог почувствовать, прочитать столь грешные, столь недостойные ее мысли, посмотрела на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату, откуда лишь иногда доносились приглушенные звуки: то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино, а то четко и размеренно простучит стрелка старенького метронома.
В той комнате, куда ей, Наташе, было строго настрого запрещено заходить без серьезных на то оснований, ее Володенька писал музыку…
Что это была за музыка, когда же, наконец, это его произведение будет законченно и, несомненно, взорвет весь музыкальный мир, она не знала и не могла даже предполагать? Но в том, что это его детище будет гениальным, Наташа не сомневалась ни на минуту.
Да и разве могла она, девчонка без рода и племени, родившаяся и выросшая в Богом забытым поселке под Норильском, основное население которого составляли в большинстве своем бывшие уголовники и лишенцы, сомневаться в таланте ее Володеньки!?
Конечно же, нет!
И никто: ни Бог, ни черт, ни вечно пьяная соседка по площадке, не смогли бы, даже если бы очень захотели, не то, что очернить его, а просто зародить в Наташиной душе мельчайшее зернышко сомнения в богоизбранности ее супруга.
И даже родная Наташина мать, рано постаревшая и высохшая женщина, всю свою жизнь просидевшая над бухгалтерскими книгами, приехавшая к дочери на свадьбу, и цепким материнским чутьем сразу же рассмотревшая в далеко уже не молодом Наташином муже бездельника и бездаря, не смогла, хоть и пыталась, сбросить в глазах дочери с Володеньки ореол гения.
Не смогла.
– Уезжай мама.
Выдохнула решительно дочь, зло обрывая лепестки с белого, свадебного, розового букета.
-Уезжай. Мой Володенька еще заявит о себе. Вот увидишь. Мы с ним еще весь мир с концертами объедем.
Если б ты знала, какие он подавал надежды в консерватории… Мне об этом по секрету его мама, Людмила Ивановна рассказывала. Просто сейчас он находится в творческом поиске, а вокруг столько завистников… Ты же знаешь, мама, гениям всегда трудно…
– Надежды, говоришь?
Мать горько вздохнула и, застегнув крючок на вытертом пальтишке, уже на пороге поцеловала Наташу в отвердевшую щеку, и, несмело перекрестив дочь, ушла на вокзал сквозь седую московскую зиму.
Ушла, чтобы уже никогда более не увидеть свою кровинку, наивную, по ее мнению доченьку.
Ушла, чтобы уже через месяц быть небрежно и спешно закопанной в звенящую под кайлом, вечную мерзлоту поселкового погоста.
….Первое время, еще до рождения дочери, у молодых все складывалось более-менее удачно.
Наташа служила в небольшом институте с необычайно длинным, заковыристым названием «Гипрооргсельканалросстрой», секретарем-машинисткой, по вечерам мыла полы в ближайшей поликлинике и была всем, абсолютно всем довольна.
А как же иначе!?
Дома чистота, всегда пахнет настоящими домашними котлетами или поджаренной до золотистой готовности рыбкой.
В ванной комнате сыто бурчит стиральная машинка, а Володенька, ее Володенька, красиво откинувшись на покрытый полосатым пледом диван, покуривая дорогие папиросы, роняя серебристо-серый пепел на паркет, вслух размышляет о том, когда он, ну и естественно Наташа (куда же без нее?), поедут с турне по миру со своим концертом.
А еще он пишет и пишет музыку.
Кажется, даже оперу… Какую и о чем?
Да разве ж это так важно!? Главное, что в доме мир и покой, муж ее любит ( и ежедневно, за плотно прикрытой дверью, слышатся по вечерам таинственные, наполненные необычайно глубоким смыслом и значением бархатистые звуки пианино, тоскливые переливы скрипки и довольные, приглушенные восклицания Володеньки.
… Но, наверное, кто-то, где-то там, наверху, тот, который все знает, видит и понимает, вопреки своему бесконечному человеколюбию и долготерпению, позавидовал огромному и безграничному женскому ее счастью, и над семьей Варакиных начали собираться не предвещающие ничего хорошего темные тучи семейных неурядиц.
Так, или примерно так, думала Наташа, вдыхая запах осени, запах перетертого, истерзанного кленового листочка, и он, этот самый запах, отчего-то уже не казался ей столь приятным, как раньше, а напротив, находила она в нем тоскливые, отвратные ноты тлена и распада…
…Первые проблемы начались практически сразу же, после того, как институт, где работала Наташа, закрыли, всех его сотрудников уволили, а помещение, весь первый этаж большого дома на Ленинском проспекте, кто-то вовремя подсуетился и приватизировал.- Володенька.
Робко постучала в дверь к мужу Наташа как-то под вечер, когда, по ее мнению, в его работе наступил небольшой перерыв.
– Володенька, можно я войду? Мне необходимо поговорить с тобой…
Кожаное кресло недовольно скрипнуло багровым хромом, укоризненно зашелестели бумаги, паркетная плашка со стоном просела под Володиными ногами, и наконец, в дверном проеме, в полумраке, пропахшем хорошим табаком и дорогим парфюмом, показался и сам Володенька.
Господи, до чего же он был хорош, в этом золотистом бархатном халате, с витым шелковым шнурком вместо хлястика, мягком платке на шее и снежно-белой феске с точно такой же белой кисточкой!
Несмотря на тихий и спокойный голос, весь вид супруга выражал крайнюю степень недовольства: и его смуглое лицо с крупным носом, и высокий, породистый лоб, пересеченный глубокими морщинами, и тонкие кисти с длинными холеными пальцами, в которых перекатывались, глухо и нервно постукивая друг о друга, два шара из полированного обсидиана.
– Тебе чего, Наталия?
Ты же знаешь, я не люблю, когда мне мешают работать по вечерам… Или уже пора ужинать? Что-то сегодня рановато…
– Нет, милый, ужин еще не готов.
– Тогда, Наталия, я тебя вообще отказываюсь понимать. Да что с тобой сегодня!?
– Володенька, в садике отменили пятидневку из-за карантина, и Ирина теперь будет, по крайней мере, в течение этого месяца жить с нами.
Владимир поморщился, прошел на кухню и, открыв фрамугу окна, закурил.
– Это все надеюсь?
За окном светофор на ближайшем перекрестке мигнул красным, и лицо супруга, впервые за все время их замужества, показалось Наташе злым и старым.
– Нет, Володенька.
Отмахиваясь от этого странного ощущения, тихо, почти шепотом заспешила она.
– Дело не только в Ирине, хотя и это тоже…
Мое место уборщицы в поликлинике отдали местной медсестре. Ей к пенсии нужно набрать побольше, вот и отдали…
И теперь у нас совсем нет денег… Совсем.
Я тебя, милый не хотела беспокоить, но завтра истекает последний срок в ломбарде… А там сережечки, мама еще подарила на свадьбу, помнишь? И колечко мое, обручальное… Жалко колечко… Обручальное все ж таки… Да и сережки…
– И что теперь?
Зло, с придыханием (словно назревший чирей), выдавил из себя Варакин.
– Мне, может быть, почку свою пойти продать, чтобы цацки твои выкупить? Или на Казанский метнуться, вагоны разгружать? Ты скажи, скажи…
– Да ты что, хороший мой? Какая почка, какие вагоны? Просто я подумала: а может быть, ты сходишь к своей маме, Людмиле Ивановне? Попросишь немножко… В долг… Ты не думай, непременно в долг!
– Я не пойду.
Володя снова закурил.
– Я что тебе, мальчик? Мне скоро сорок… И что значит в долг? А откуда ты деньги возьмешь отдавать? Откуда?
Молчишь? Вот то-то…
Он выбросил за окно окурок, и молча отодвинув Наташу плечом, прошествовал в свою комнату. Дверь за его спиной сухо причмокнула и в квартире воцарилась равнодушная, вязкая, словно сироп тишина.
Впервые за пять лет, что прожили они вместе, Володенька не поцеловал ее в лоб перед сном.
Впервые остался в своей комнате, впервые она легла спать одна.
Наташа лежала на не разобранном диване, беззвучно плакала и сквозь слезы смотрела в потолок, где в черных, причудливых переплетениях теней от ветвей, почти уже облысевших по случаю осени, деревьев, путаются разноцветные блики светофора… Красный, желтый, зеленый… Красный, желтый, зеленый…
Красный…
На следующее утро Володенька переоделся, побрился и, накинув дорогой плащ, небрежно кивнул Наташе.
– Иду искать работу. Приду, наверное, поздно.
Наташа долго смотрела сквозь залитое дождем оконное стекло в спину уходящему мужу, а потом радостно засуетилась: сбегала в садик за дочерью, пропылесосила квартиру, прибралась в Володиной комнате и начала ожидать его возвращения.
Ирочка, словно что-то чувствуя, безропотно проглотив скользкие, подогретые на подсолнечном масле макароны, тихонько рисовала карандашами, сидя за кухонным столом, о чем-то разговаривая сама с собой.
На работу Володенька в этот раз не устроился.
– Что же ты хочешь?
Доедая вновь подогретые макароны, вещал супруг, энергично, словно дирижерской палочкой размахивая вилкой.- В кинотеатрах перед сеансами сейчас не играют, в рестораны или кафе без протекции не пробиться, да и не нужны им профессионалы с классическим образованием… Хотел было в репетиторы, да уж стыдно как-то: Владимир Юрьевич Варакин-репетитор. Меня пол Москвы знает… Не дай Бог кто из знакомых проведает, позор на всю жизнь…
– Да-да, Володенька, конечно, – соглашалась Наташа, вновь любуясь своим избранником.
– Не надо репетитором, не надо…
-…Завтра попробую на радио, если не получится, тогда в костел… Им вроде бы органист требовался…
Наташа погладила его руку, все еще держащую вилку, прижалась щекой к его груди и прошептала недоуменно и даже как-то торжественно:
– Господи, да за что мне счастье такое!? Какой ты у меня хороший!
– Да уж!- Снизошел Владимир и, поцеловав Наташу в макушку, ушел к себе. И вновь из-за двери послышались звуки пока еще неоконченной музыки.
…Наташа встала на учет на биржу труда, и, ожидая хоть какой-нибудь более или менее приемлемой вакансии, перезанимала почти у всего подъезда, втайне надеясь, что вот-вот, если не сегодня, то завтра уж обязательно, все у них вновь наладится, будет работа, будут деньги, но…
… Володя каждый вечер приходил все более и более мрачным.
Частенько от него пахло спиртным, дешевым табаком и отчего-то духами, чужими духами, не ее…
– Суки! Что мне, Варакину, музыканту от Бога, на панель идти!?
Володя кричал, плевался и плакал, не обращая внимания на испуганную, забившуюся в угол, куда-то за штору ,Ирочку, на побелевшую, окаменевшую Наташу.
-… Мне, мне бы еще с годик… Я им бы всем доказал. Всем.
Обессилено роняя голову на красивые свои руки, засыпая, раз за разом повторял Варакин.
Уже в постели, Владимир неожиданно трезвым голосом проговорил, глядя на Наташу мокрыми от слез глазами.
– Эх, найти бы мне какую-нибудь старую дуру, богатую и похотливую бабу, я ни на минуту не задумываясь, переспал бы с ней.
Я, я, я бы на все пошел, милая, лишь бы не видеть того, как ты, жена моя, и моя дочь, голодаете.
– Да ты что?
Ахнула пораженно Наташа, осторожно, пальцами вытирая с лица мужа пьяные его слезы.
– Окстись! Это же измена! Как ты можешь об этом говорить, родной? Как!?
– Да какая к херам собачьим это измена?
Измена, это когда чувства, а так… Нет Наташенька, это не измена.
Нет…
…Где-то через час, Володенька уснул, обиженно бормоча сквозь сон пьяную чепуху, по-детски поджав коленки и положив руки под голову.
Наташа накрыла пьяненького мужа пледом, поправила подушку в кроватке у дочери, и плотно прикрыв двери, вышла на балкон.
…Дождь все шел и шел, монотонно шлепая по чахлым кустам сирени, по крышам гаражей, по черному, словно лощеному асфальту. За перекрестком, за неугомонным светофором, сквозь его красно-желто-зеленые всполохи, угадывался торец здания гостиницы.
В туманном, дождливом, ночном, разбавленным редкими фонарными пятнами полумраке, то пропадала, то появлялась вновь, выполненная желтыми лампами реклама: ЦДТ.
– «Центральный дом туриста». – отчего-то по слогам прошептала Наташа, на носочках пробираясь на кухню.
-«Центральный дом туриста».
Повторила она уже более решительно, устанавливая на столе небольшое, округлое зеркальце и выцарапывая из кармана своей сумочки турецкий набор дешевой косметики.
– Ты спи Володенька, спи… Тебе – то уж точно никогда не придется идти на панель… Я это тебе обещаю…. Спи мой хороший. Спи.
Желтый…
В ресторане иностранцев было на удивление мало, а если и были, то отчего-то они вообще не обращали внимания на Наташу, одиноко сидевшую за пустым столиком.
Шустрый, и уже не молодой официант, поставил перед ней высокий фужер с каким-то дешевым лимонадом, разрезанное яблоко на маленьком хрустальном блюдце и почтительно изогнув худосочную спинку, прошептал внушительно, с плохо скрываемой издевкой в голосе.
– Потом стольничек для Валеры, для меня значит-с, через швейцара передашь.
Наташа пила гнусный напиток мелкими глоточками, изредка покусывая дольку яблока, потемневшую, отдающую железом.
– Вах! Какой дэвушка скучает! Может, познакомимся?
– Может…Пересилив себя, кивнула она, с болезненным любопытством разглядывая немолодого, приземистого и смуглого, давно небритого мужика, кавказца, неряшливо одетого в дорогой, темный, с фиолетовым отливом костюм, и ярко-зеленую, шелковую рубаху.
-Может.- Решительно кивнула Наташа, поднимаясь.
Зеленый…
…Когда под утро, Наташа пришла домой, с тяжелыми, оттягивающими руки пакетами, полными продуктов купленными в дорогом, работающем круглосуточно магазине, в доме все еще спали.
Вывалив яркие упаковки, пакеты и кульки на стол, Наташа решительно прошла в комнату, ту самую, где вот уже насколько лет муж ее, ее Володенька пишет свою музыку. Сегодня ночью, она для себя совершенно твердо поняла, что имеет право знать, что, в конце-то концов, написал супруг.
Кассета, которой частенько потрясал в порывах гнева Володенька, нашлась на удивление быстро, и Наташа, уменьшив заранее громкость, с все возрастающим нетерпением включила магнитофон.
Сначала из динамиков послышался шорох и гулкий фон, но уже через мгновение она услышала уже столь знакомое: то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино, а то четко и размеренно простучит стрелка старенького метронома.
Другие публикации автора:
Автор публикации
