Умка Ненужный

Пролог

Лето в тот год сворачивалось рано. Ещё неделю назад стояла жара, и от мошкары не было спасения, а уже в последнюю декаду августа на Хартын-Алынью упали первые заморозки. Для промысловика это значило только одно: пора снаряжать лодку и выходить по открытой воде в тайгу, чтобы успеть подготовить зимовья, пока Енисей не встал на зиму.

Андрей, с говорящей фамилией Ненужный, был хоть и молодым, но уже опытным соболятником. Позади – шесть удачных сезонов. За эти годы промысел превратился в единственный способ заработка. Труд тяжёлый, но променять его на что-то другое было уже невмочь. Увела и влюбила в себя тайга, будто ведьма. И спасу не было ему от тех тягучих летних месяцев, когда приходилось справляться по домашнему хозяйству и заниматься подготовкой к сезону.

Порой и сам себя понять не мог. И баба, вроде, есть. И ведь хорошая баба! Верная, хозяйственная, принципиальная. Для промысловика, на полгода уходящего в тайгу, иной и не надо. Да только жизнь полной грудью удавалось вдохнуть лишь в одиночестве.

А она… Что она? Чай не дура. Видит, как рвётся мужик из дому. Изводится весь, осени ждёт. И ей от этого самой невмочь. Потому, когда заморозки ударяли, она радовалась за мужа, украдкой от него утирая слёзы. Соберёт тормозок, проводит взглядом уходящую лодку, приберется в доме, поплачет тихонько, выдохнет одним разом всю горечь и обиду, и в руки себя берёт. Ни слезинки больше не уронит. Ждёт.

Уж что-что, а ждать она умела. На том и крепла семья, на том держалась. Cрослись две одинокие души, которым врозь – тоска, и вместе – тягость. И ничего другого им не надо.

С детьми, правда вот, не выходило. Не дал Бог пока. Но ни он, ни она веры не теряли. Ждали, любили, что было времени и сил, надеялись.

Андрей понимал, что и не нужны ему особо эти дети. Жене вот только тоскливо одной всю зиму. Тяжко. Вот ей бы не помешала пара-тройка крикливых и сопливых. А ему…

Потому первые заморозки были, как спасение. Как колокольный звон, отрывающий от муторошного, гнетущего сна. Первый звоночек, указывающий на то, что пора готовиться к настоящему промыслу. Пора выезжать на свой участок, в несколько ходок завозить провизию в зимовья, чтобы в сентябре вернуться и остаться в тайге уже до весны.

За окнами стемнело. На утро запланирован выход на реку. Лодка подлатана и проверена, провизия упакована, поняга собрана. Андрей уже заканчивал со снаряжением, когда услышал на крыльце знакомые шаги. За седьмой год совместной жизни её шаги он не спутал бы ни с чьими другими. Анна вошла, в доме сразу повисла необъяснимая тревога. Лицо её и поза подсказывали, что случилось что-то неладное.

– Чего там? – не выдержал Андрей тягостного молчания жены. Она запыхалась и тяжело дышала. – Да говори уже! Не томи!

– Там к тебе эти… – она махнула рукой через плечо, – крутые какие-то. На джипе.

– Какие крутые? – не понял Андрей и тревога усилилась. В ответ жена только пожала плечами и отёрла ладони о фартук.

Не хватало ещё незваных гостей перед самым выходом. На джипах в здешних краях ездят либо бандиты, либо инспектора из охотнадзора. Ни от тех, ни от других хорошего ждать было нечего. Ненужный отставил в сторону понягу и вышел во двор. Сквозь щели дощатого забора виднелся голубоватый свет фар. Автомобиль урчал незаглушённым двигателем.

Распахнулась передняя пассажирская дверь и на траву ступила миниатюрная женская нога в красном туфле на «шпильке». Андрей даже хрюкнул от удивления. В их деревне такие ноги, да ещё в такой обуви и не ходили-то никогда.

Из машины вышла блондинка в бежевом плаще. Её губы сияли ярко-красной помадой, а кожа на лице напоминала тёплый воск. Девушка неуклюже ступала по целине, при этом неотрывно всматривалась в лицо Андрея. Слепящий свет фар не позволял в полной мере разглядеть гостью. Но чем ближе она подходила, тем больше крепла уверенность, что это именно та, о ком Ненужный старался не думать последние годы.

– Боже, я тебя не узнала, – она залилась незлым, весёлым смехом. – Такой дядька солидный. Борода! Офигеть просто. Тебе идёт.

Она улыбнулась, подошла вплотную и чмокнула его в щёку.

– Привет, Андрюш!

– Привет, – бросил тот, стараясь чтобы это слово прозвучало как можно тише. Он обернулся и заметил, что на крыльце стоит Анна. Она внимательно изучала гостью, высоко задрав подбородок.

– Твоя? – шёпотом спросила блондинка и вскинула брови.

– Чего надо?

– Ужас! Ты не меняешься, Ненужный. Ты что, даже в дом не пригласишь?

– Я не звал гостей. Чё тебе надо? – он говорил тихо и быстро.

Девушка, наконец, стёрла натянутую улыбку, и Андрею даже показалось, что выражение лица сменилось на виноватое. Она огляделась, вздохнула и сказала:

– Приехала сказать, что у нас с тобой есть сын.

В одно мгновение по телу прокатилась волна жара, но внешне он этого не выказал. Лишь бросил короткий взгляд на урчащий внедорожник и до боли стиснул зубы.

– Всё?

– Не всё! – в её голосе появился хорошо знакомый металл. – Ты даже не спросишь, как его зовут?

Андрей снова обернулся. На этот раз на крыльце уже никого не было. Он скривился, но всё же спросил:

– Как?

– Павел, – девушка снова натянуто улыбнулась.

– Хорошее имя. Поздравляю. Чё ещё?

Она сунула руки в карманы плаща и сощурила глаза, всматриваясь вдаль, в темноту; туда, где тяжёлым потоком шли чёрные воды Енисея. Затем, будто опомнившись, снова посмотрела на Андрея.

– Мне уехать надо. За границу. Замуж выхожу. Пашку оставить не с кем. Ты – отец. Так что, вот…

От такой наглости Ненужный оторопел.

– Ты охренела, что ли?

– Ты тон-то выбирай! – взгляд блондинки стал колючим, как сибирский мороз.

– А ты головой-то думай, что говоришь! – Андрея трясло от гнева.

– Я уже и без твоих подсказок всё обдумала. Уеду, обоснуюсь, потом за ребёнком вернусь. Не облезешь, если год-другой за собственным сыном присмотришь.

– За чьим сыном? Я его в глаза не видел! Не знал даже, что у тебя ребёнок! С чего ты взяла, что он вообще мой?

– У нас ребёнок, Ненужный. Не у меня, а у нас. Если говорю, значит знаю. У меня тогда кроме тебя никого не было…

– Конечно, не было! – перебил её Андрей. – Потому, наверное, и ушла из дому!

– Не язви! Оправдываться перед тобой не собираюсь. И обсуждать ничего не буду. Сын твой, вот и воспитывай. Папаша…

Она обернулась и выкрикнула:

– Павел, подойди!

Из внедорожника никто не вышел. Она снова позвала. Щёлкнул замок, приоткрылась задняя дверца.

– Пошла вон отсюда, – сквозь зубы процедил Ненужный.

Девушка на его слова никак не отреагировала, а только прикрикнула:

– Ну, долго ты там? Вылезай!

Андрей подхватил её под руку и рывком потащил к машине. Та брыкалась и упиралась, но, всё же, шла.

Открылась водительская дверца и на траву выпорхнул худощавый мужик интеллигентного вида. В правой руке он держал помповое ружьё. Мужик передёрнул затвор и коротко бросил:

– Эй!

Андрей отпустил блондинку. Та поправила смятый, перекошенный плащ, сдула с лица прядь волос и с ненавистью уставилась на отца собственного ребёнка. Ненужный ничего не сказал. Он молча вернулся во двор и затворил за собой калитку. Немного подумал, сходил в дом за ружьём, зарядил и снова вышел за двор.

Пахло выхлопными газами. Габаритные огни внедорожника мелькали вдали. На том месте, где недавно была машина, теперь стоял маленький, темноволосый человек лет шести. В джинсах и синем свитере. Он смотрел на удаляющийся автомобиль и тихо плакал. Рядом лежали пакеты, из которых выпали детские вещи. Андрей прислонился спиной к воротам, поставил рядом ружьё и, присев на корточки, закрыл глаза. Мальчик был его уменьшенной копией.

– Привет, – тихо сказал Пашка, всхлипывая и утирая слёзы.

– Привет, – Андрей продолжал сидеть с закрытыми глазами, словно боялся смотреть на сына.

– Я Паша Ненужный. «Ненужный» – это такая фамилия. А так я нужный. У меня бабушка умерла.

– Соболезную.

– А?

– Плохо, что умерла, говорю.

– Да. Плохо. Она заболела кашлем, а потом умерла. Её на кладбище похоронили.

– Все умирают.

– Да. Я знаю.

Пашка подошёл к отцу и присел рядом.

– А я у тебя теперь буду жить?

– Не знаю, – честно ответил Андрей, открыл глаза и посмотрел на мальчишку. – Тебе лет-то сколько?

– Шесть. Я скоро в школу пойду. Осенью. А ты мой папа?

Андрей снова закрыл глаза и прислонился затылком к забору. Ему не хотелось говорить, не хотелось отвечать на вопросы. Он просто хотел лечь спать, чтобы утром уйти в тайгу. А ещё он не знал, как теперь смотреть в глаза людям, не говоря уже о собственной жене.

– Слушай, малец. Ты же помнишь, где живёшь, да? Найти сможешь?

Он закивал.

– Солнечная, пять. Там моя бабушка живёт. Только она уже умерла.

– А мать твоя, где живёт? Знаешь?

На этот раз Пашка отрицательно покачал головой.

– Мама с нами не живёт.

– Так ты с бабушкой жил, что ли?

– Да. С бабушкой Таней.

– Вот сука, – процедил Ненужный.

– Ругаться нехорошо.

Андрей помял густую бороду, вздохнул и встал. Пашка последовал за ним. Ростом он был ему чуть выше пояса и глядел снизу вверх.

– Ты такой большой, – мальчик улыбнулся, – и с бородой. А она сама выросла?

– Сама.

– А у меня тоже вырастет?

Ненужный не ответил. Вместо этого просто погладил мальчишку по волосам и собрал в пакеты рассыпанные вещи.

– Идём, подкидыш.

Пашка без разговоров последовал в дом. От слёз на щеках не осталось и следа.

Анна строчила на швейной машинке и делала вид, будто не замечает вошедших. Андрей бросил пакеты у порога и помог мальчишке разуться. Тот поздоровался, робко прошёл в дом, уселся на табурете.

Ненужный сел на кровать. Анна продолжала строчить.

– Это бывшая моя, – сам не узнавая собственного голоса, сказал Андрей.

Жена молчала.

– У неё сын от меня. Я не знал.

– Мои поздравления, – с наигранным спокойствием процедила та, не отрываясь от дела.

– Ты хоть внимание-то обрати! Человек к нам в дом пришёл!

– Ой, и правда! Что же это я!? Простите, пожалуйста! – всплеснула ладонями Анна и обернулась, растягиваясь в искусственной улыбке. – Счастье-то какое, Андрюша! Теперь у нас хоть семья-то на семью станет похожа! А что? Мама, папа и вот… сын! Здорово! Никогда не знаешь, откуда столько счастья привалит. А тут на тебе! И главное – рожать-то самой не надо. Вот он – готовенький сидит.

Пашка хихикнул:

– Меня Паша зовут.

– Ой, и даже имя выдумывать не надо! За тебя уже назвали. Павел Андреевич, получается. Звучит? А? Муж! Чё молчишь-то?

Пашке показалось забавным поведение незнакомой тёти. Она смешно качала головой и жестикулировала. Но тут он заметил, что папу такое поведение нисколько не веселит, а даже наоборот – сердит. И Пашка на всякий случай улыбаться прекратил.

– Не язви. Самому тошно, – выдавил Андрей, но Анна не унималась.

– А похож-то как! Ну, весь в отца! И глазки-то карие, и даже волосинки – все одна в одну твои! Ну, не прелесть ли? Ни у кого же сомнений даже не будет. Точно сын! То-то все в селе обрадуются! Зауважают! Шутка ли? Ненужный отцом стал! Не нагулял, не наблудил. Всё честь по чести – нарожал! Мо-ло-дец!

– Да что ты цирк-то устраиваешь?! – рявкнул Андрей, и Пашке снова захотелось плакать. А ещё больше захотелось домой, к бабушке. – Я виноват, что ли? Мальцу седьмой год! До тебя это было! Она не говорила, что брюхатая. А потом сама в Москву улетела. Ты же знаешь всё! Какого лешего душу вынимаешь?

Анна встала из-за швейной машины, обула галоши и вышла из дому. Андрей долго сидел, не говоря ни слова. Пашка тоже молчал. Он боялся, что папа будет и на него кричать. А ещё ему было интересно, как работает та машинка, которой тарахтела тётя. Пашка уже даже хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть механизм, но папа встал с кровати, подошёл к навесному шкафчику, достал бутылку, стакан и налил в него водку. Выпил, не закусывая. Снова налил и снова выпил. Затем вернулся к кровати, лёг, отвернулся к стене и замер.

Пашка сидел, не зная, что делать дальше. Тётя не возвращалась. Папа начинал храпеть. На тумбочке тихо тикали часы. Он тихонечко встал и, скрипя половицами, прокрался к швейной машине. Снаружи послышались шаги. Пашка вздрогнул и пулей метнулся обратно к табурету.

Вернулась смешная тётя. Разулась и, не обращая внимания ни на Пашку, ни на папу, ушла в другую комнату. Скрипнула кровать. Шорохи в доме полностью стихли. Пашка остался в одиночестве. Осмелев, он прошелся по комнате, рассматривая разные диковинные вещички, пару раз зевнул и прилёг рядом с папой на краешек высокой кровати. Хотелось есть, но ничего съестного на столе не нашёл, а будить грозного папу было страшно. Так и уснул одетым, прислонившись к широкой отцовской спине. А утром проснулся от того, что папа снова ругался с тётей.

Она суетилась, бегала из комнаты в комнату и собирала вещи в чемодан.

– Ты чё творишь-то? Ты чё творишь?! – возмущался Ненужный. – Река не сегодня-завтра встанет! Зимовья пустые! Если в сезон не выйду – с голоду издохнем к едреней фене!

– Так ты поезжай, Андрюша! Поезжай! Снаряжай зимовья-то!

– Чё ты дуру-то из себя корчишь? Как я поеду? Куда я его дену теперь? С собой брать, что ли?

– Ну, тут уж не знаю. Ты же у нас глава семейства. Большого семейства, Андрюша! Решай. Ответственность-то теперь тоже большая. Дети – это тебе не соболей за хвосты дёргать. Тут придётся изворачиваться как-то. Так что решай, Андрюша. Может, и решишь чего. Да? А у меня вот своих забот полно. Мать третий месяц пишет, что больная, а я всё никак не проведаю. Что ж я, чужая ей, что ли? Семья ведь! Вот у тебя семья – дети, бабы какие-то. А у меня – мать. Обождёт твоя река. Выйдешь в сентябре, как все нормальные люди. Займёшь у Лихачёвых ещё одну лодку, нагрузишь и одним махом всё вывезешь. Не переломишься. Только до сентября реши, куда семейство своё пристроить, а то не ровен час по миру пойдём, пока ты там, в лесу, прохлаждаться будешь.

– Ну, что ты делаешь, стерва? Ну, накой ты жизнь ломаешь? Ты же сама детей хотела! Не вышло у нас, так может Бог нам так помогает? Ну, включи ты башку-то свою бабскую!

Она отложила вещи, подошла к Андрею почти вплотную и, гладя в глаза, проговорила:

– Я может и стерва, Андрюша, да только стыда такого с роду не питала. Если тебе есть чем крыть, то ты скажи. А коли нечем, так реши вопрос, как настоящий мужик решает. Вон бывшая твоя умеет решать! И молодец! Вот у неё и учись! А твоя нынешняя баба пока свои бабские вопросы порешает. Так что, бывай, муженёк. Как говорится, до новых волнующих встреч!

С этими словами Анна взяла упакованный чемодан и вышла вон, громко хлопнув дверью. В доме стало тихо. Пашка лежал с закрытыми глазами и старался не дышать. Папа ходил по дому, скрипя половицами, громко сопел и хрустел костяшками.

– Спишь, что ли? – спросил он, когда немного успокоился.

– Нет, – робко ответил Пашка и приоткрыл глаза.

Папа сидел на табуретке, опершись большими ладонями о колени, и смотрел на него.

– А тётя на меня рассердилась, да?

– Нет. Не на тебя. Не бери в голову.

– А на кого?

– На меня.

– А что ты сделал?

– Мать твою однажды повстречал.

– А это плохо?

Андрей посмотрел на сына, хмыкнул и даже слегка улыбнулся.

– Для тебя так точно не плохо. Вон, какой получился. Чё ты так рано проснулся-то?

– Тётя разбудила. Громко разговаривала.

Андрей понимающе кивнул.

– А как её зовут?

– Аня.

– Она твоя жена?

– Да, жена.

– А она вернётся?

– Слушай, чё ты такой любопытный-то? Я таким не был. Ты молчать умеешь вообще?

– Умею.

– Так молчи, ёлки-палки. Спи вообще! Рано ещё.

Андрей вышел, а Пашка перевернулся на другой бок и попробовал уснуть. Но сон не шёл. Тогда он спрыгнул с кровати и подошёл к окну. Солнце едва поднялось над горизонтом и по широкой реке искрили его разноцветные отблески. Пашка даже ахнул от восторга. Он никогда раньше не видел столько воды!

Вернулся папа, и Пашка тут же задал очередной вопрос.

– А у тебя собака есть?

– Есть. Три.

– Ого! А они кусаются?

– Если разозлить, кусаются.

– А меня покусают?

Андрей вдруг заметил, что выговор у его сына, как у медвежонка Умки из старого советского мультфильма. Сходство было настолько очевидным и забавным, что суровый промысловик не сдержался, улыбнулся.

– Ты есть-то хочешь, Умка?

Пашка кивнул и мужчина вышел. Через пять минут мальчик уже вовсю уминал краюху ароматного хлеба, запивая прохладным молоком из эмалированной кружки. Отец сидел напротив и внимательно наблюдал, разглядывал. От этого Пашка чувствовал себя неловко, но завтрак был настолько вкусным, что оторваться от него было невозможно.

День первый.

Андрей снова принялся возиться с понягой. Укладывал какие-то вещи, вязал узлы. Пашка с интересом наблюдал за отцом и старался понять, как эта штука работает и для чего она вообще нужна. Ему нравилось, что диковинный предмет сделан из деревяшек. Он раньше никогда таких не видел. А папа всё суетился, выходил из дому, возвращался, принося с улицы ещё более интересные вещи. Один только нож чего стоил! Огромный, с зазубринами, в кожаных ножнах. Он был таким блестящим, что в его металле всё отражалось, как в зеркале.

Затем папа принялся распаковывать пакеты с его вещами. Он просто вывалил всё их содержимое на кровать и стал откладывать в сторону куртку, штаны, зимние ботинки, носки и шапки. Спросил, есть ли у него резиновые сапоги, а получив отрицательный ответ, вздохнул и смешно цыкнул языком. Пашке стало интересно, получится ли у него так же. Попробовал. Получилось. Андрей это заметил и снова усмехнулся.

– Ты в лесу-то хоть раз бывал, Умка?

– Бывал, – сказал Пашка и хихикнул. Ему показалось забавным само слово «бывал». Раньше он всегда говорил «был». А «бывал» – ни разу. Смешное слово.

– В тайге?

– Не знаю, – пожал плечами Пашка, -может и в тайге. Мы с бабушкой один раз по грибы ходили. Грибы в тайге растут?

– Растут… – пробормотал Андрей, пакуя тёплые детские вещи в небольшой рюкзак. Ему он достался от тестя. Детский рюкзак. Брезентовый. Думал, что уже никогда не сгодится, а тут вон как жизнь обернулась.

Когда вещи были упакованы, он прикинул вес на руку и поморщился. Видать, тяжеловата ноша для мальца. Если не потянет, придётся часть выбросить.

– Ну-ка, прикинь.

– Это как это? – не понял Пашка.

– Вставай. Надевай на плечи, – он помог продеть руки под лямки. – Вот так. Ну что? Тяжело?

– Не очень, – Пашка улыбался до ушей. Ему очень нравился рюкзак. Не школьный, конечно. Старый какой-то и пахнет странно. Но уже то, что сумка висит на спине и от этого держать её не тяжело, было здорово.

– Идти сможешь?

– Конечно! У меня же вон – ноги есть!

Недоумение мальчика было настолько искренним, что Андрей от души рассмеялся. Ну, Умка Умкой! Смешной. Была бы жизнь попроще, может даже и обрадовался бы сыну. Да только всё не так просто, как кажется в шесть с небольшим.

Хороший малец. Смышлёный и не нытик. Может и срастётся задуманное. Только бы не подвёл…

Когда Пашка сел в лодку, его восторгу не было предела. А когда папа завёл мотор и тот заурчал, восторг перерос в настоящее счастье. Они отчалили от берега, и чёрная речная вода забурлила за кормой. Мальчик сидел, как заворожённый и с открытым ртом глазел на всё вокруг. На белый туман, стелящийся над рекой, на уток, летящих в этом тумане. Лодка шла неспешно, но уверенно. Пашке очень хотелось порулить, но он так и не решился спросить разрешения.

А впереди, вдоль берега, возвышались сосны. Высокие, косматые, с острыми верхушками. Такие Пашка видел только на картинках. В книжках с русскими сказками. Бабушка читала ему их перед сном. И самая любимая сказка была о Маше, которая заблудилась в лесу и попала в дом к медведю. Он именно таким и представлял тот лес: высокие, старые деревья, под кронами которых всегда сумрачно и страшно.

– А в этом лесу есть медведи? – осторожно поинтересовался Пашка, когда Хартын-Алынья скрылась из виду за крутым изгибом реки.

– Есть. И медведи, и волки есть. И соболя. Вот они-то нам и нужны. Знаешь, кто такие соболя?

Пашка покачал головой. Андрей улыбнулся.

– Зверьки такие. Маленькие, пушистые. Вот они-то нас и кормят.

– Зверьки кормят? Они что тебе еду добывают?

– Можно и так сказать. А ты что, медведей боишься?

Пашка хотел соврать, что не боится, но подумал, что когда оказываешься в настоящем лесу, то лишняя бравада ни к чему, а потому честно ответил:

– Боюсь.

– Не бойся. Они иной раз сами людей боятся. Сейчас медведь ленивый. Да и ружьё у нас с тобой надёжное.

Пашка кивнул, но меньше бояться всё равно не получалось. Да и бог с ними, с медведями! Волки пугали куда сильнее. Не говоря уже о бабке Ёжке. Та – вообще монстр! Детей ест! Но о ней спрашивать сурового папу было немножко стыдно, и Пашка просто стал наблюдать за проплывающими мимо берегами, надеясь рассмотреть в лесной чаще избушку на курьих ножках или хотя бы соболя, который несёт еду, чтобы накормить людей.

Плыли долго. Пашку даже слегка укачало. Он прилёг на сваленные в кучу рюкзаки и задремал. Проснулся от толчка лодки о берег.

Папа сказал:

– Приехали, – и поднялся на ноги.

Пашка огляделся. Вокруг – всё тот же лес и каменистый берег. Только река измельчала и даже на середине, то тут, то там, из воды торчали округлые валуны, вокруг которых пенилась бурлящая вода. Волны качали лодку, от чего папе приходилось балансировать. Он подошёл к носу, прямо в сапогах шагнул в воду и вытащил лодку почти на берег. Пашка тут же выпрыгнул на камни.

– Аккуратнее! Ногу не подверни. Нам идти далеко. Будешь ныть, брошу в лесу. Усёк?

Пашка не знал, что значит «усёк», но страх остаться в лесу в одиночестве заставил быстро закивать и даже присесть на корточки.

– Рюкзак твой где?

– В лодке.

– А почему он в лодке, а ты на берегу?

Пашка вскочил и метнулся к рюкзаку, но тут же вспомнил, что нужно быть аккуратнее и снизил темп.

– Детский сад, ели-пали, – тихо шепнул Андрей, но острый детский слух уловил каждое слово.

– Я уже почти школьник! – возмутился мальчик и вытянулся по стойке «смирно», демонстрируя свой рост.

– Давай, школьник. Одевайся, мажься от мошкары и рюкзак цепляй. И переобуйся! В кроссовках далеко не уйдёшь.

– Это же зимние ботинки! – возразил было Пашка, но встретив суровый взгляд отца, последовал его совету.

– И куртку надень, а то мошкара сожрёт.

– А кто такая мошкара? – его глаза округлились.

– Комары такие. Кусаются больно. Их сейчас уже поменьше, но ещё грызут.

– А-а-а… – облегчённо выдохнул Пашка.

Нашёл чем напугать! Комарами! Комары совсем не страшные. Хоть и кусючие, но маленькие. Чего их бояться-то?

Солнце уже клонилось к закату. Лес щебетал тысячей птичьих голосов. Где-то даже дятел стучал. О них Пашка слыхал только из сказок, да по телевизору разок видел в какой-то передаче. А тут – вот он! Стучит!

Пахло сосновой смолой и сухими травами. Сквозь шум речной воды различался скрип старых сосен и кедров. Андрей вскинул на плечи понягу, подхватил какие-то узлы и зашагал вверх по склону. Пашка поспешил за ним.

Папа шёл быстро, ловко лавируя между густо растущим кустарником. Мошкара, которую Пашка поначалу не воспринял всерьёз, стала донимать не на шутку. Она была повсюду и грызла похлеще любого комара, оставляя на месте укуса крошечные зудящие точки.

– А куда мы идём? – осторожно поинтересовался Пашка, перепрыгивая через поваленную сосну.

– К зимовью.

– А что такое зимовье?

– Избушка в лесу.

– Как у медведя?

– Ага.

– А кто её построил?

– Я.

– Сам? – удивился Пашка, и даже взвизгнул от удивления и восторга.

– Да. Сам. Не болтай. Силы береги. Дыхание собьётся – устанешь быстро.

Пашка кивнул и затих. Но ненадолго. Через сотню метров снова последовали вопросы. Их было так много, что они просто не вмещались в маленьком человеке. Сами выплёскивались наружу, из-за чего Андрей раздражался, а через час начал сомневаться в правильности принятого решения идти в тайгу с ребёнком. Даже в серьёз задумался над тем, чтобы вернуться обратно, но затем подумал, что лучше уж пусть болтает, чем ноет.

Пашка не ныл. Хотя очень хотелось. Отмерял шаги по камням, по торчащим из земли кореньям, перебирался через поросшие мхом валуны, карабкался по крутым склонам, лавировал меж сухих ветвей, то и дело норовящих хлестнуть по лицу. Каждый шаг папы был равен двум Пашкиным, рюкзак натёр плечи, ноги в зимней обуви распарились, мошкара надоела до одури, но он не отставал. Шёл.

Он и сам не понял, как прозевал момент появления зимовья. Маленькая бревенчатая избушка будто выпорхнула из-за очередного куста и предстала перед поражённым мальчиком во всей красе. Тут уж вопросы стали бить из Пашки фонтаном.

– А почему в домике окна без стёкол? А сюда медведь может залезть? Мы тут спать будем? Да? А когда мы назад поплывём? А лодку нашу ночью не украдут?

Андрей чувствовал, что закипает. Он готов был отдать всё, что угодно, лишь бы просто остаться в тишине. В одиночестве.

Промысловик распаковывал поклажу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не рявкнуть на мальчишку. Но тот не ощущал бурлящих в отце эмоций, и продолжал щебетать.

– А к нам сюда мама приедет?

– Нет.

– А тётя Аня?

– Нет.

– А у тебя ещё дети есть?

– Нет.

– А если бы были, то они были бы моими братиками и сестричками?

– Да закрой ты рот!

Голос отца прорубил гул птичьих голосов, будто топор. Пашка запнулся и застыл на месте. Он хотел было сказать, что вовсе не ноет, что не хочет, чтобы папа его бросил в лесу, но сказать не решился. Вместо этого он густо покраснел и уселся на свой рюкзак.

Андрей отворил дверь и пригласил Пашку внутрь. Тот вошёл и принялся с интересом разглядывать нехитрое хозяйство. Тем веременем Андрей нарубил дров, растопил железную, ржавую печку, заколотил окна целлофаном и достал из поняги бумажный свёрток. Пашка проголодался, поэтому сразу заинтересовался приятным запахом, исходящим от пропитанной жиром бумаги.

Внутри оказалось сало, чёрный хлеб, две луковицы и какая-то зелень. Такого вкусного бутерброда Пашке пробовать ещё не доводилось. Он слопал сразу два, запил свежезаваренным чаем из лесных трав и заметил, как сильно хочет спать.

Андрей ещё долго возился с провизией, загружая принесённые продукты в специальный сарайчик на высоких столбах, вкопанных в землю. А когда вернулся в избушку, нашёл сына спящим на нарах. Он прикрыл его брезентом, присел рядом и тяжело вздохнул.

Впереди ещё две ходки. Малой выдохся после первой. Завтра каждая мышца болеть будет. Да и ноги, небось, растёр в кровь. Не выдержит. Может оставить его здесь пока? А если не успею к вечеру вернуться? Нельзя. Ну, не бросать же всё, в самом деле!

Он заварил чаю, вышел наружу и закурил. Тайга засыпала. Птичий гомон стихал. Воздух будто замер. Такие моменты Андрей любил больше всего. Для полного счастья не хватало лишь снега да одиночества.

Он вернулся в избушку, плотно затворил дверь и прилёг на нары рядом с сыном. От его волос пахло чем-то кисло-сладким, но, от чего-то, запах этот показался приятным. Мальчик дёрнулся во сне, захныкал. Андрей приобнял его и закрыл глаза. Так и спали вдвоём до утра. А на рассвете двинулись обратно. К реке.

День второй.

Небо с утра затянуло тяжёлыми тучами, от чего настроение у Пашки было не таким хорошим, как вчера. Ему надоел лес, надоело шагать без остановки. Хотелось обратно – в лодку. Поэтому, когда папа сказал, что сегодня придётся ходить больше, чем вчера, Пашка едва не расплакался. Он тихо хныкал, чтобы папа не услышал. Но чем дальше от зимовья они уходили, тем сильнее болели растёртые ступни, и плакать по-настоящему хотелось всё больше. А когда Пашка споткнулся о торчащий из земли корень и упал, сдерживать слёзы стало просто невмоготу.

Андрей услышал плачь, обернулся. Мальчик сидел у старой сосны, держась за лодыжку.

– Идти можешь?

– Да! – закричал Пашка, вкладывая в это слово всю боль и обиду, накопленную за время похода.

– Тогда не реви, а вставай и топай! Времени нет.

Андрей ещё немного постоял, потом сплюнул, отвернулся и пошёл дальше. Пашка смотрел ему вслед и ждал, когда тот остановится и обернётся. Ему даже в голову не приходило, что папа может и в самом деле его здесь бросить. Но папа не остановился и не обернулся. Он даже шаг не замедлил, а вскоре и вовсе скрылся из виду в зарослях кустарника. Пашка встал и, прихрамывая, поплёлся следом. Он внимательно смотрел под ноги, чтобы снова не споткнуться, а когда поднял взгляд, понял, что не знает куда идти дальше.

Пашка тут же кринул. В ответ послышалось:

– Давай шустрее!

Он припустил, и уже совсем скоро шагал рядом с отцом.

– А ты вправду меня бросишь, если я буду ныть?

Андрей не ответил, будто сын и не спрашивал ни о чем. И в этом простом молчании Пашка уловил нечто странное. Нечто, чего раньше не замечал в папе. Если бы у него была возможность остановиться, разобраться в собственных ощущениях, он бы без труда узнал в поведении папы самую настоящую угрозу. Но останавливаться было нельзя, поэтом он просто шагал, глядя под ноги и думал о папе, маме, а особенно о бабушке… Если бы она не заболела и не умерла, то ему бы не пришлось ходить по лесу, не пришлось бы терпеть боль и усталость. А главное – ему не пришлось бы так сильно бояться.

А Пашка боялся. Медведя, который прятался за кустами; бабу Ягу, которая ворует детей у их родителей и варит из них еду; волка, который хоть и глупее лисы, но всё равно очень опасный и кровожадный зверь. Ещё он боялся, что упадёт, повредит ногу и не сможет идти, а папа его бросит его здесь одного. Как бросила мама, когда привезла на машине с дядей Ричардом, вытащила из машины и даже не поцеловала на прощание. Всего этого Пашка сильно боялся, и поэтому шел молча, очень внимательно глядя под ноги, и старался убедить себя, что всё, на самом деле, очень хорошо.

У Пашки раньше никогда не было папы. Но у его друзей – были. И они были хорошими, добрыми. Юркин папа даже на рыбалку как-то брал. С ночёвкой! И Пашке всегда хотелось, чтобы у него тоже был такой же. И чтобы на рыбалку брал.

И вот теперь папа есть. Не рыбак, зато охотник. Это даже лучше, чем рыбак. У него ружьё! Настоящее! И лодка с мотором. А ещё он суровый. Не боится медведей и волков. Умеет строить дом в лесу. Хороший папа! Сильный! С бородой!

Пашке захотелось писать. Он остановился. Папа шаг не замедлил, продолжая идти вперёд. Мальчик отмахнулся от назойливой мошкары, снял штаны и сделал свои дела. Змейка на джинсах заедала. Пришлось повозиться, чтобы застегнуть ширинку. А когда всё было готово, папа уже скрылся из виду. Пашка не запаниковал, не испугался. Он знал, что достаточно крикнуть и папа отзовётся. Но зачем кричать, если можно немного пробежаться, и за очередным кустом снова замаячит пустая поняга шагающего отца?

Он так и сделал – побежал. Всматривался в густую зелень кустарника, растущего повсюду, но папы не видел. Пашка спустился по крутому склону, а оказавшись в балке, стал карабкаться по противоположному и понял, что зря не кричал раньше. Папы нигде не было. Только деревья, кусты и птичьи голоса среди гудящей мошкары.

– Папа! – взвизгнул Пашка, рассчитывая тут же услышать ответ.

* * *

Андрей шёл вдоль балки, всё глубже и глубже погружаясь в мысли о жене. И чем больше думал, тем сильнее крепла уверенность в том, что она может к нему не вернуться вовсе.

Голос сына вернул в реальность. Пришлось остановиться. Малой кричал откуда-то справа, со стороны балки. Андрей обошёл заросли и всмотрелся в чащу. Пашка стоял на противоположном склоне в трёх сотнях метрах от него. Ярко-красная куртка хорошо выделялась на фоне леса и опытный таёжник без труда смог его разглядеть. Вот только отвечать на крик не торопился.

Мальчик был явно растерян. Он озирался по сторонам. Рюкзак метался из стороны в сторону в такт разворотам.

– Па-а-па-а-а! – ещё громче крикнул Пашка и принялся карабкаться выше по склону.

Ненужный почувствовал, как в груди сжимается. Он уже тогда решился на поступок, который не сможет себе простить до конца жизни. Он знал, что не сможет простить, но признаться самому себе в собственном решении не мог даже мысленно. Андрей просто стоял, свесив руки, и молча смотрел на удаляющуюся фигурку. Мальчик поднялся на вершину склона и скрылся в густом лесу. Красная куртка окончательно исчезла из виду. Ненужный поправил понягу, отвернулся и двинулся дальше.

Ноги будто свинцом налились. Лицо горело то ли от укусов мошкары, то ли от стыда. Дыхание сбилось, и выровнять его никак не получалось. Андрей сплюнул, стиснул зубы, потом коротко заорал. Просто заорал на всю тайгу, будто медведь, разбуженный во время зимней спячки. Птицы, услышав его рык, смолкли. Шаг, ещё шаг, и ещё. Всё дальше и дальше от сына, всё ближе и ближе к реке.

Он старался не думать о том, что сделал. Просто убеждал себя, что всё теперь позади. Пытался представить, что всё, как прежде. Он один в тайге. Он здесь хозяин. Андрей, как мантру повторял и повторял: «Всё, как раньше. Всё, как раньше. Всё, как раньше».

Через час вышел к лодке. Ещё через шесть – перенёс провизию в другие зимовья. А когда заходящее солнце коснулось горизонта, его лодка взревела мотором и медленно пошла вниз по течению.

Андрей пришвартовался уже в темноте. В домах, стоящих по берегу реки, горели огни. Лишь в одном было темно. Он даже собак кормить не стал. Просто закрылся в доме, достал банку самогона и упился, уснув лицом на столе.

* * *

А Пашка всё дальше и дальше уходил от реки. Первые полчаса он был просто уверен в том, что вот-вот догонит отца. Он бежал. Когда сил на бег не осталось – перешёл на шаг. Но шёл быстро. Чтобы догнать. Кричал, прислушивался, снова кричал. Переживал, что когда папа его найдёт, то всыплет по первое число за то, что потерялся. Но даже страх быть наказанным не шёл ни в какое сравнение со страхом остаться в одиночестве. В тайге!

Потом казалось, что папа решил его просто проучить за то, что он постоянно отставал, и теперь прячется за деревьями и ждёт, когда Пашка по-настоящему испугается. Но эта мысль показалась настолько нелепой, что скоро пришлось её отбросить. Не такой папа. Он не стал бы мучить только для того, чтобы проучить. Значит, всё-таки потерялся? В это верить не хотелось.

Конечно, папа его ищет! И он обязательно его найдёт! Но что делать, чтобы найтись побыстрее? Идти? Стоять на месте и кричать? Что? А если папа не заметил, что он потерялся? Что, если он так ни разу и не обернётся, пока до реки не дойдёт? Он вернётся на его поиски? Найдёт его? Или уплывёт на лодке домой?

После трёх часов беспрестанной ходьбы Пашка окончательно выдохся, остановился и рухнул на колени. Рюкзак превратился в невыносимо тяжёлую гору за спиной. Лямки натёрли плечи, а пот солью разъедал растёртую кожу, от чего та горела огнём. Но Пашка меньше всего заботился о плечах. Куда больше его волновало пришедшее, наконец, чёткое осознание того, что он потерялся. Потерялся! Заблудился в лесу! Как Маша из сказки! Только это была никакая не сказка. Это было по-настоящему! С ним! С Пашкой Ненужным!

От этой мысли мальчик заплакал. Он сбросил рюкзак и ревел, стоя на коленях. Громко, навзрыд. А когда слёзы кончились, улёгся прямо на земле, положил ладони под щёку и уснул.

Проснулся ночью и первое, что ощутил, был ужас. Настоящий, невыносимый, всепроникающий. Пашка открыл глаза и не решался пошевелиться. Так и лежал на холодной земле с ладошками под щекой, а вокруг стояла непроглядная тьма.

Он трясся, дрожал всем телом. Но не от холода, хотя и было прохладно.

– Папа, – тихонечко прошептал Пашка, зажмуриваясь от страха, что будет услышан кем-нибудь, кроме его папы, – Папочка, миленький, я больше никогда-никогда не буду отставать. И молчать буду всегда. Честно-честно!

Кричать, звать папу теперь было страшно. Если днём всё видно, понятно, что медведя и волка рядом нет, то ночью не видно ничегошеньки. Страшные звери могут быть совсем рядом, и если закричать, то они сразу найдут его и съедят. И Пашка молчал. Так и пролежал до рассвета, вслушиваясь в малейшие шорохи, треск веток и уханья сов. Лишь изредка шептал слова извинений, в надежде, что папа хоть как-то их услышит, почувствует.

Ему очень хотелось пописать, но он так и не решился встать. Из-за этого штаны намокли, что вызвало очередные слёзы, а следом за ними и холод.

Когда небо посветлело, а густая ночная тьма стала рассеиваться, Пашка, наконец, смог заставить себя пошевелиться. Изо рта шёл лёгкий парок. Всё тело онемело. Пришлось ещё долго сидеть, разминать ноги, которые кололи иголками. Рюкзак всё также лежал рядом. Пашка хотел пить, а внутри была маленькая пластиковая бутылочка с водой. Он видел её, когда папа упаковывал вещи. Пробка оказалась плотно завинченной. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы напиться.

Там же, в рюкзаке, нашёл чистые трусы и штаны. Переоделся, ёжась от холода. Обмоченные штаны сначала сунул в рюкзак, но немного подумав, вытащил обратно и забросил в кусты. Подумал, что будет стыдно, если папа увидит эти штаны и поймёт, что он обделался, как маленький.

В предрассветных сумерках лес выглядел зловещим. Мрачности придавало и птичье молчание. Казалось – всё вокруг вымерло. Это отчасти успокаивало. Если всё вымерло, значит, ничего не будет нападать и съедать. Пашка дождался, пока верхушки сосен озарились первыми лучами солнца, и зашагал туда, куда, по его мнению, ушёл папа.

День третий.

Анна вернулась утренним автобусом незадолго до обеда, застав Андрея спящим поперёк кровати в одежде и сапогах. В комнате стоял характерный запах перегара. Она прислушалась, но ничего, кроме размеренного храпа мужа, не услышала. Заглянула в спальню, убедилась, что дома кроме них никого больше нет, и присела на стул. Ненужный застонал, перевернулся на спину.

– Собаки воют, – тихо сказала Анна. – Не кормил, что ли?

Андрей приподнял веко и уставился на неё воспалённым глазом. Раскалывалась голова, а все последние сны были только о том, как он пытается напиться, но сколько ни пил, жажда всё равно не отступала. Теперь же, после того, как проснулся, во рту и вовсе разгорелся пожар.

– Рассолу дай.

Анна помедлила, словно раздумывая, но всё же вышла из дому и вернулась с эмалированной кружкой в руках. Андрей напился и снова лёг, отвернувшись к стене.

– Где малой-то?

Ненужный чуть заметно вздрогнул, но не ответил. Только ноги подогнул, сворачиваясь в клубок. Будто замёрз и пытался согреться.

– Отвёз, что ли?

– Тебе-то что? – буркнул Ненужный. Да так тихо, что ей пришлось прислушиваться, чтобы разобрать, что он говорит.

Анна положила ладонь ему на плечо и легонько погладила.

– Я зла не держу, Андрюш. Что было, то было. Чё уж тут… Если надо, буду и чужого растить. А там, бог даст, своих нарожаем. Лукины вон вообще приёмных понабирали и ничего – живут. Хорошая детвора. И постыдного тут нету ничего. Сын есть сын. Чего уж тут стыдиться? Ты уж прости, если что. Психанула, не подумавши.

Ненужный глубоко вздохнул, встал с кровати и, не глядя на жену, вышел из дому. Во дворе заскулили, залаяли собаки.

Андрей ушёл и не показывался дома до ужина. Анна даже волноваться начала, не случилось ли чего. По хозяйству уйма дел, а мужик ходит где-то.

К вечеру вернулся, и слова не сказал. Будто похмелье так и не отпустило. И тревожило Анну не то, что с нею он не говорит, а то, что сам на себя не похож. Жили-то до сих пор сносно, мирно. Когда-никогда поругаются. Бывало и крепко. Но ссоры эти были, как буря, которая всегда скоро стихала. Покричат друг на дружку, поругаются, выплеснут накипевшее, и снова – душа в душу. А тут, будто туча над домом собралась. Собралась, повисла и с места не двинется. И молний, вроде, не видно, и грома не слышно, а душно так, что дышать нечем.

– Вот ты молчишь, а мне страшно делается, – она присела рядом с Ненужным на ступенях крыльца. – Да скажи ты уже хоть что-то! Что ж ты, как бык насупленный? Я же вижу, что ты в тайгу ходил. Крупы вот вывез. Ну, прости ты уже бабу дурную. Не сдержалась. На то и баба же. Ну?

Андрей закрыл ладонями лицо и шумно выдохнул.

– Грех на мне большой, Аня.

Она почувствовала, как по всему телу прошёл холод. Да такой, что прижаться к мужу захотелось, только бы не замёрзнуть. И знать она не знала, о чём он говорит, да только чувствовала, понимала, что никогда Андрей не сказал бы таких слов, если бы и правда беды не наделал. Она часто задышала, заглянула ему в лицо и быстро залепетала:

– Какой грех, Андрюшенька? Что за грех? Ты что такое говоришь?

Она спрашивала и боялась остановиться. Спрашивала без остановки, боясь получить ответ. Потому что в мыслях догадывалась, каким этот ответ будет. Сама не понимала, почему связывает его слова с отсутствием ребёнка, а потому спросить об этом не решалась. Но Ненужный сам ответил.

– Мальца бросил.

Он говорил тихо, глядя в одну точку. При этом чуть раскачивался вперёд-назад. Анна же ощутила, как мороз, до того жгущий всё тело, отступает и позволяет расслабиться. Она облегчённо выдохнула.

– Ох, и дурак. Ох, и напугал-то, гад, – она даже позволила себе хохотнуть вслух и толкнула мужа в плечо. – Дурак ты, Ненужный! Я сама себе уже такого понапридумывала!

Андрей прекратил раскачиваться и посмотрел на жену так, словно та была сумасшедшей. Она же его взгляда не заметила, и уже в который раз махнула рукой, усмехнулась и спросила:

– Сама, что ли, вернулась?

– Кто? – Андрей смотрел на жену, не понимая, о чём она его спрашивает. Он со вчерашнего дня вообще мало что понимал.

– Как кто? Ну, эта… Мамаша эта.

– Куда вернулась?

– Как куда? – теперь уже она ничего не понимала.

Он продолжал смотреть жене в глаза и говорил медленно. Язык сделался вязким, не желал поворачиваться.

– Я его в тайгу отвёз.

Анна запнулась. Улыбка медленно сошла с лица. Оно сделалось серым.

– Ты его в зимовье оставил?

Он, не отрывая взгляда с жены, очень медленно покачал головой.

– О, Господи… – выдохнула Анна. Ей не хватало воздуха, а глубоко в груди что-то заныло. – О, Господи милостивый, – повторила Анна и встала со ступеней, сделала глубокий вдох. – Так! Так, без паники. Ты говорил кому?

Он снова покачал головой.

– Вот и хорошо. Вот и хорошо, Андрюшенька. Не говори. Никому не говори. Никто его не видел. Это хорошо. Никто не знает даже, что у тебя сын есть. И не надо им знать. Правильно? Не надо. Никому не надо. А мать его, видать, и не вернётся за ним. Раз бросила, значит, не вернётся. Такие не возвращаются.

– Какие такие? – всё тем же отрешённым голосом спросил Андрей.

– Такие. Которые детей своих бросают. Кукушки.

– А я тоже кукушка?

Анна запнулась, затем нервно хихикнула, снова присела рядом с мужем, обняла за плечи и прижалась щекой.

– Ну, что ты такое говоришь-то? Ты-то причём? Она же мать! Ну? Она растила его. Это её сын. Такие если бросают, то уже не вспоминают. А тебе-то он кто? Может он и не твой вовсе? Может, нагуляла, а тебе сказала, что твой? Ты же и не знал-то, что он есть даже? Не знал!

Он молчал.

– Ну, вот! Так какой с тебя спрос-то? Какой ты ему отец?

Анна говорила, продолжая поглаживать мужа по плечам. Дыхание сбивалось от волнения, руки дрожали.

– Ты же его не сам бросил? Не убил же, в конце концов? Прости Господи… Он же сам потерялся? Ну? Заблудился ребёнок! Так было, Андрюш? Да тут и отвечать-то не надо. Я же тебя знаю. Ты бы сам не бросил. Заблудился, значит, мальчик. Заблудил в лесу-то. Ну, так с кем не бывает? Такая, видно, судьба у него. Такая доля у человека. Значит, надо было так. Жалко, конечно. А как же не жалко? Жалко! И мне вот жалко. Но что делать? Искать? А как ты его в тайге-то найдёшь? Он-то, видать, ушёл уже. На чужой участок даже. Как его найти-то? Никак!

Андрей обхватил голову и вздохнул. Анна же не унималась.

– Так, а может он найдётся ещё? Ну, сам! А? Андрюш! Ну, находятся же дети, когда заблудят! Выйдет к людям, его пригреют. А там – передадут в детдом или ещё куда? Куда таких определяют?

Ненужному и так было тошно, а от беспрерывной трескотни жены и вовсе жить не хотелось. Он сбросил с плеч её руки, встал и вышел за ворота. Только сейчас Анна дала волю чувствам. Разрыдалась. А из глубины двора завыла собака.

* * *

Пашка весь день шагал. Лес то становился гуще, то расступался обширными полянами. При этом ни водоёмов, ни, тем более, реки он так и не встретил. Пару раз видел издалека зайцев. Разок заметил стучащего дятла на стволе старого кедра. Встречались какашки. Некоторые – большие. Он даже думать боялся, кто такие кучки мог наделать. В остальном же тайга особо не менялась. Правда иногда интересовался грибами, которых вокруг была уйма, но быстро потерял интерес, когда попробовал один на вкус. Тот, хоть и пах приятно, но оказался пресным и не аппетитным.

Кричать и звать папу он перестал ещё утром. Болело горло и любые слова давались с трудом. Солнце встало высоко, согрело спину, и Пашка почувствовал, что сильно вспотел. При этом ему почему-то было холодно. Даже озноб бил.

Он присел у сухого дерева и сбросил рюкзак. Хотелось пить. Пашка пошарил внутри, отыскал небольшую бутылку, на дне которой ещё оставалось немного воды, выпил. Горло отозвалось острой болью, но Пашка даже постучал по бутылке, чтобы выжать из неё последние капли.

Есть не хотелось. Зато спать – очень. К тому же от яркого солнечного света болели глаза. Пашка огляделся, отыскал участок, освещённый солнцем, и перебрался туда. Спину пригрело, дрожь в теле поутихла. Он закрыл глаза и быстро уснул, а когда проснулся, понял что заболел.

Всё тело взмокло от пота и болело. Было жарко, хотелось пить. Горло, до этого беспокоившее только при глотании, теперь ныло постоянно. К тому же, начался кашель. И от того, что горло болело, кашлять было больно.

Пашка хотел было даже заплакать, но вдруг услышал чей-то голос. Услышал отчётливо, хотя и не мог разобрать слов. Кто-то тихо говорил неподалёку. Мужчина! Это был мужской голос! Настоящий голос! Человеческий!

Сначала стало страшно, но осмыслив происходящее, Пашка понял, что это шанс на спасение. Возможно, другого не будет! Он часто задышал и вскочил на ноги. Тупая боль тут же напомнила о себе, разливаясь по ногам, спине, ударяя в самое темечко изнутри головы. Но Пашка не обратил внимания на это и постарался прислушаться. Голос пропал. Пашка даже дыхание затаил, но сердце билось так часто, а дышать хотелось так глубоко, что долго терпеть он не смог. Снова задышал. И это громкое дыхание заглушило остальные звуки.

Пашка не выдержал – побежал.

– Ау! – кричал он на ходу, вспоминая, как кричала Маша в сказке, когда заблудилась в лесу, – Ау-у-у!!!

Обязательно нужно было кричать «ау!» Обязательно! Иначе, дядя, который разговаривал, подумает, что мальчик, кричащий в лесу, не заблудился, а просто зовёт своего папу или кого-нибудь ещё. А если кричать «ау!», то любому взрослому станет понятно, что кричит кто-то, кто потерялся в лесу. Тот, кто заблудился! Так кричат только те, кто заблудился! Те, кого обязательно нужно спасти!

Пашка остановился и снова прислушался. Ни голоса, ни треска сучьев. Ничего. Он ещё несколько раз крикнул, но ответа так и не дождался. Зато заметил, что забыл взять с собой рюкзак. Решил вернуться, так как в рюкзаке оставались вещи и бутерброды. К тому же дядя, который разговаривал в лесу, мог искать его там.

Пашка пошёл обратно и даже поначалу узнавал местность, по которой пробегал минуты назад. Но чем дальше шёл, тем больше убеждался в том, что идёт не туда. Окончательно убедился, когда услышал неподалёку равномерный гул, которого не замечал раньше. Точнее не гул, а шум. Он свернул. Звук нарастал и теперь Пашка был уже уверен, что шумит вода!

Через несколько минут он вышел к небольшому ручью, вытекающему из широкой заводи. Вода в ручье искрилась в солнечных лучах, пенилась, рассыпалась брызгами. В заводи же – напротив – была похожа на зеркало. Пашка попробовал сглотнуть, но слюны не было. Язык так высох, что даже нёбо царапал. Шатаясь от истощения и усталости, он подошёл к воде и принялся жадно пить, черпая ледяную воду ладошками. Вместе с глотками в горло будто врезались стальные иглы, причиняя сильную боль, но остановиться было невозможно. Вода была такой вкусной, какой пить ещё никогда не приходилось.

Напившись, отдышался, но так и не смог подняться на ноги. Не было ни сил, ни желания идти дальше. Жажда отступила, снова захотелось спать. Болели голова и глаза, не говоря уже о ломке во всём теле. Из-за холодной воды вернулась дрожь. К тому же Пашка заметил, что промочил обувь и штаны. А вода, стекавшая по подбородку, пропитала ворот куртки и свитер.

Он поёжился, отполз подальше от ручья, обхватил себя за плечи и свернулся клубком. Постепенно озноб сменился жаром. Пашка согрелся. А когда сквозь монотонный шум воды расслышал человеческий голос, даже не поверил в то, что снова слышит его, поэтому просто лежал и прислушивался, уверенный в том, что это ему просто снится. Голос говорил очень тихо, сильно растягивая слова.

– Умка. Ты меня слышишь? Умка.

Пашка улыбнулся, не открывая глаз, и прошептал:

– Слышу.

– Ты молодец, Умка. Ты не описался. Это просто вода тебе штаны намочила. Я знаю.

– Да. Я воду пил, – по лицу крупными каплями стекал пот, а щёки раскраснелись от сильного жара.

– Молодец.

– А ты кто? – шептать было совсем не больно, и Пашка улыбался.

– Я твой папа.

– Ты меня нашёл?

– Я тебя не терял. Просто ты меня не видишь. Но я всегда рядом.

– А почему тебя не видно?

Пашка лежал и ждал ответа, но никто не отвечал. Он сделал усилие и приоткрыл глаза. Видно было плохо. Деревья, растущие вокруг, выглядели серыми, мрачными и стояли, словно в дымке. Папы среди них видно не было. Пашка снова зажмурился. И вдруг понял, почему папа не показывается. Просто злая баба Яга превратила его в медведя. Он хотел высказать внезапную догадку, но не успел. Уснул.

* * *

Андрей долго бродил по деревенским окрестностям, стараясь никому не попадаться на глаза. Домой возвращаться не хотел. Не мог! Не мог смотреть в глаза жене, которая старалась снять с него вину. Старалась убедить его и себя в том, что вины никакой нет. Впервые за долгие годы совместной жизни ему захотелось, чтобы она ушла. Но больше всего хотелось уйти самому. Ещё вчера он знал, куда можно уйти. Знал, где ему будет хорошо. Ещё вчера тайга была родным домом… Но то было вчера. А сегодня хотелось бежать от неё, чтобы никогда больше не возвращаться.

Ненужный медленно ковылял вдоль берега реки, глядел на неспокойные воды и гнал от себя назойливый образ, который зудел под кожей. И зуд тот унять было нельзя. Образ тот было не прогнать. Он стоял перед глазами. Мальчишка в красной осенней куртке. Маленький такой, на него похожий. Умка. Один в ночном лесу, смотрит на него и молчит. И от молчания того хотелось рвать волосы на себе, расчёсывать кожу в кровь. Не уйти от него. Даже на край света не сбежать. Потому что внутри он. Под кожей. Зудит.

Андрей умылся из реки, прокашлялся, выдохнул и, перепрыгивая с камня на камень, поспешил к дому, где к тому времени уже погас свет. Анна легла спать, не дождавшись его возвращения. Но, едва он скрипнул дверью, как жена вышла навстречу в одной сорочке. В тусклом лунном свете, бьющем в окно, она казалась ненастоящей, чужой. Лицо было в слезах, а глаза – опухшими.

Не говоря ни слова, Андрей собрал все патроны, какие были в доме, уложил в понягу. Анна, тоже молча, кинулась собирать еду, лекарства и прочую провизию. Собирались скоро, даже свет не включали. Уже через десять минут женщина в ночной сорочке стояла у калитки и смотрела вслед Ненужному, рядом с которым семенила серая лайка по прозвищу Хурта.

Долго так стояла. Даже когда силуэт мужа скрылся за кустами ивняка, а вдалеке заурчал мотор отчалившей лодки, всё продолжала стоять, глядеть в темноту. И было ей отчего-то стыдно. Толи за мужа, толи за себя. Хотя, разницы-то всё равно никакой…

Ходить по Енисею ночью – занятие более чем опасное. А идти на полном ходу – и вовсе сродни самоубийству. Лодка промысловика рассчитана на переброску больших грузов, а потому сделана так, чтобы не иметь глубокой усадки. Потому – неустойчива. Если в борт ударит волна, то опрокинет. Править надо строго против волны. В темноте поймать правильный курс не просто, но Ненужный понимал, что ждать утра, по сути – преступление. Что любая минута промедления может стоить жизни человеку. Человеку, которого он сам обрёк на смерть. Потому держал руль и молился, чтобы луна, дающая хоть какой-то свет, не ушла за тучи. А ещё ему хотелось бы заплакать, да только он забыл как это делается.

* * *

– Тебе нельзя лежать, Умка. Вставай. Прячься!

– От кого?

Пашке было трудно говорить. Зубы стучали, а дыхание сделалось прерывистым. Из-за этого слова выходили рваными и тихими. Всё тело трясло то ли от холода, то ли от болезни. Он не знал точно, от чего это происходит.

Открыл глаза. Сквозь кроны деревьев светила луна. Она заливала лес голубоватым светом и отражалась в зеркале заводи. Папы всё также не было видно, но Пашка знал, что он обязательно где-то рядом. Просто прячется.

– Папа.

Долго никто не отвечал, и когда Пашка уже и не думал получить ответа, снова услышал знакомый голос:

– Вставай, Умка. Иди к реке.

– Где ты, папа? Я тебя не вижу! – ему хотелось плакать, но он боялся показаться слабаком перед папой, поэтому держался.

В кустах, растущих неподалёку, хрустнула ветка. От резкого звука Пашка чуть не подпрыгнул на месте. Он весь сжался, зажмурился и тихо прошептал:

– Папа, это ты?

Ему никто не отвечал. Пашка попятился. В кустах послышалось шевеление, силуэты некоторых веток закачались. Зашуршали листья, снова хрустнула ветка. Звуки не прекращались, а мальчик всё продолжал пятиться назад, пока не уткнулся спиной в поваленный ствол. Он зарылся пальцами в мох и старался дышать как можно тише. Спустя минуту звуки стихли.

– Папа, – снова шепнул Пашка, но ему снова никто не ответил.

Было жарко. То ли от волнения, то ли мох, на котором он теперь сидел, согревал. Кусты больше не шевелились. Звуки стихли. Луна, до этого исправно светившая прямо над головой, зашла за проплывающее облако и потускнела. Зато звёзды стали ярче. Пашка лёг на спину, чтобы получше их разглядеть.

Бабушка рассказывала ему, что звёзды – это вовсе не маленькие точки. Это большие солнца, которые только кажутся маленькими из-за того, что находятся очень далеко. Так далеко, что свет от них долетает через много-много лет. Но что больше всего удивляло Пашку, так это то, что многие из этих звёзд уже давным-давно погасли, а свет их всё ещё продолжает лететь и лететь к земле. Он смотрел на них и ждал, когда хоть какая-нибудь звёздочка мигнёт и потухнет. Надеялся увидеть последний свет хотя бы самой маленькой, самой далёкой звёздочки. Иногда ему казалось, что вон та или эта – погасла. Но, когда присматривался получше, снова начинал видеть тусклый мерцающий огонёк.

А ещё Пашка вспомнил, как бабушка рассказывала ему, что ночью можно увидеть падающий метеорит. Он светится в темноте, потому что сгорает. И если успеть загадать желание, пока он горит, то желание это обязательно сбудется. Особенно, если желание сокровенное. Пашка не знал, что означает это слово, но ему казалось, что «сокровенное» – это самое главное, самое важное желание. Ему нравилось это слово. И прежде он много раз задумывался над тем, какое же из желаний можно назвать по-настоящему сокровенным. Смотрел на небо из окна бабушкиной квартиры и ждал. Иногда казалось, что двухколёсный велосипед будет пределом всех мечтаний, а когда Юрке купили настоящий компьютер, стало казаться, что сокровеннее желания и быть не может. И всякий раз находились всё новые и новые. Всякий раз терзали сомнения, какое из желаний лучше. В итоге их скопилось так много, что он даже стал некоторые забывать. А метеориты, как назло, всё не падали.

Пашка готов был ждать у окна хоть до утра, но бабушка всякий раз говорила, что скоро уже полночь и укладывала спать. Засыпая, Пашка думал, что настоящие метеориты никогда не падают до полуночи. Зато в полночь их падает так много, что можно загадать миллион желаний! От этого становилось обидно, и он даже пару раз сердился на бабушку. Но не сильно, не всерьёз. В конце концов, скоро он вырастет, станет взрослым и сможет загадывать желания хоть всю ночь напролёт.

И только сейчас, лёжа в одиночестве в тайге, Пашка не сомневался в том, что нашёл, наконец, то настоящее, то сокровенное, что теперь жило в нём. Самое важное и главное желание. Он даже вслух решил его проговорить, чтобы отрепетировать. Чтобы успеть повторить, когда метеорит, наконец, упадёт. Ведь теперь бабушки рядом нет, и некому прогнать его в кровать. Да и кровати-то никакой нет. Лежи себе на мху и смотри в небо. А значит, он сможет дождаться полночи и обязательно увидит заветный огонёк!

– Хочу, чтобы папа меня нашёл, – тихо прошептал Пашка и тут же охнул.

В один миг он позабыл о том, что ещё совсем недавно в кустах кто-то был. Кто-то пугающий до одури. Первые мгновения даже дышать перестал, не веря в то, что произошло, а когда осознал – вскочил и запрыгал, будто и не было никакой болезни, не было никаких страхов. А причиной тому была крошечная полоска света, блеснувшая в чёрном ночном небе как раз в тот момент, когда он произносил слово «нашёл». Пашка прыгал в лунном свете, размахивал руками, и кричал, не боясь, что кто-то из лесных тварей сможет его услышать.

– Успел! Метеорит! Настоящий! Полночь! Ура! Я успел! Метеорит!

Пашка не понимал, почему ему хотелось плакать в тот момент. Его переполняла настоящая, безумная радость, и уж что-что, а слёзы тут были совсем не к месту. Но он плакал. Прыгал, смеялся и плакал одновременно. Потом утёрся рукавом, быстро улёгся на тёплый мох и снова уставился на звёзды. В каждом движении сквозило нетерпением. Он запыхался, и пар, идущий изо рта, мешал обзору. Пашка отдышался, снова утёрся рукавом и со счастливой улыбкой шепнул:

– Теперь папа меня найдёт.

Больше метеориты не падали. А если и падали, то Пашка их просто не видел. Он спал, свернувшись калачиком и подложив ладошки под щёку, а на лице его то и дело вздрагивала улыбка. Лёгкая, еле уловимая. Как лучик света, прорезающий звёздное небо.

День четвёртый

Андрей причалил на рассвете, бегло осмотрел берег и без промедления двинулся к балке, у которой два дня назад бросил сына. Хурта семенила рядом, стараясь не отставать от хозяина. Здесь, у реки, её нюх был бесполезен, но Ненужный рассчитывал, что у балки опытная охотничья собака сможет взять след ребёнка и выведет его к Умке.

Невыносимый зуд под кожей немного поутих, но ему на смену стали приходить чудовищные картины. Они приходили помимо воли. Сами. Врываясь в сердце, разрывая изнутри. Вот Андрей видит маленькое тельце, разодранное зверем. Оно лежит в траве, а над истерзанными внутренностями кружат мухи. Отгоняет страшное видение и тут же представляет новое. В нём он находит собственного сына умирающим от жажды. Исхудавшего, обескровленного. И Умка ещё живой, в нём ещё есть силы. Но их хватает только на то, чтобы посмотреть в глаза отцу. В глаза, которыми теперь стыдно смотреть даже на тайгу, не говоря уже собственно сыне.

Когда до балки оставалось не больше десяти минут пути, Ненужный выстрелил в воздух. Эхо разлетелось по тайге и затерялось в кронах деревьев. Он выстрелил ещё раз. Озадаченная Хурта заскулила и вопросительно уставилась на хозяина.

– Пошли, родная. Рядом уже.

Собака легко взяла след. Хурта была опытной охотничьей лайкой. Настоящим лидером в своей стае. Все шесть сезонов была рядом и потому научилась понимать хозяина с полуслова. А иной раз и говорить ничего не нужно было. Сама знала что и как делать.

– Ищи!

Она обнюхала кусты, мох на склоне балки, дважды гавкнула и рванула вперёд. Ненужный не стал её задерживать, а тем более просить бежать помедленнее. Он сам ринулся следом, продираясь сквозь густые заросли кустарника и едва успевая уворачиваться от ветвей.

След петлял. Андрей заметил, что они уже дважды дали приличные круги и стал подозревать, что лайка всё же сбилась со следа, но когда услышал впереди заливистый лай, понял, что ошибался. Сердце в раз выпрыгнуло из груди. Он не видел Хурту. Она лаяла в зарослях кустарника в нескольких десятках метрах от него. И эти метры дались с таким трудом, с каким он не преодолевал даже самые дальние зимние переходы. Перед глазами снова маячили страшные картины, а Хурта всё не унималась. Лаяла.

Это были штаны Умки. Они висели на ветвях кустарника, полностью облепленые насекомыми. Ненужный взял их, встряхнул, понюхал. Пахло мочой, хотя ткань уже успела просохнуть. Хурта в это время обнюхивала опавшую хвою, где Пашка провёл свою первую ночь в одиночестве.

* * *

Пашка проснулся бодрым. Солнце давно встало, лес кричал сотнями птичьих голосов, а мошкара облепила всё лицо и руки. От постоянных укусов кожа распухла. Он уже немного привык к тому, что насекомые лезут в глаза, в рот, в уши. Даже раздражаться перестал. Но сегодня мошкара донимала, как никогда прежде. А ещё глаза, почему-то, слиплись и открывались с трудом. Пашка потёр их пальцами, поморщился от боли и на четвереньках подполз к воде. Умылся и почувствовал, как в животе заурчало. Хотелось есть. Впервые за три дня.

Осмотрелся, надеясь увидеть рюкзак, но быстро вспомнил, что потерял его ещё вчера. Расстроился. Затем вспомнил, что папа говорил про соболей. Вот бы встретить такого! Хотя бы одного! Он бы точно накормил…

Пашка попробовал встать. Ноги болели, но той ломки, которая мучила вчера, теперь не было. Решил, что выздоровел и приободрился. В конце концов, заветное желание скоро должно исполниться! А значит, пора бы и выздороветь! Как же иначе?

Заводь, из которой вытекал ручей, оказалась не простой. Пашка догадался об этом по поваленным деревьям, лежащим повсюду, и по изгрызенным веткам, торчащим, словно толстая проволока, из земли. О бобрах он знал. Точно не помнил откуда, но знал, что есть такие животные. И что они строят плотины из деревьев и веток. Да только видел такое чудо впервые. Но бобров видно не было, и мальчик быстро потерял интерес к необычному водоёму. К тому же сильно хотелось есть, а значит надо было быстренько придумать, где отыскать соболя.

Он пошёл вдоль ручья. Тот оказался извилистым, часто уходил в густые заросли, через которые пройти было просто невозможно. Тогда Пашка сворачивал в сторону и искал путь попроще, но всякий раз возвращался к бегущей воде. Делал он это не столько для того, чтобы выйти к реке, сколько для того, чтобы иметь возможность попить, когда захочется. Страх перед жаждой, мучившей его ещё день назад, вынуждал быть осмотрительным.

А ещё Пашка постоянно размышлял над тем, с кем же он разговаривал ночью? Действительно ли папа был рядом или ему это только померещилось? И чем больше он об этом думал, тем крепче убеждался, что папы рядом нет. Ему бы очень хотелось, чтобы это было не так, но обманывать себя Пашка не любил. Тогда кто же был прошлой ночью в кустах? Треск сухих веток и шуршание листвы, в отличие от голоса папы, были настоящими! В этом сомнений не было. Он даже видел, как качаются ветки кустов. Так кто?

Пашка шагал, глядя под ноги, но так и не понял, когда именно оказался на тропинке. Он даже остановился от удивления, когда это понял. Тропинка! Настоящая! Протоптанная чьими-то ногами! А если она протоптана, значит, по ней часто ходят люди! Папа!

– Папа! – не в силах сдерживаться, выкрикнул Пашка, – Эй! Ау! Ау, папа! Я здесь!

Он стал озираться по сторонам, но ни папы, ни других людей так и не увидел. Зато вдалеке, в той стороне, куда вела эта самая тропинка, росли кусты. Обычные кусты: с ветками, с листьями. Вот только цвет у кустов этих был не как у других, а с розовинкой.

Заинтересовавшись такой сменой однообразного пейзажа, Пашка зашагал по тропинке быстрее, а когда подошёл ближе, расплылся в улыбке. Перед ним стояли плотные заросли кустарника, густо обсыпанного упругой, тёмно-лиловой ягодой. Он протянул руку, сорвал одну. Во рту тут же собралась слюна, которой Пашка чуть не подавился. Сунул ягоду в рот и раскусил. Сладкий, ароматный сок брызгами разлетелся на языке, вызывая стон блаженства. Трясущиеся от нетерпения и слабости ладошки принялись жадно срывать вкуснятину прямо с листьями и горстями совать в рот. От этого пальцы, как и весь подбородок, зубы и язык окрасились в малиновый. Но Пашка этого не замечал. Он ел, пока не почувствовал лёгкое покалывание в животе. Затем смачно отрыгнул, вздохнул и завалился в траву.

Если бы Пашка знал слово «блаженство», он бы именно так и охарактеризовал охватившее его чувство. Он лежал на спине, смотрел на растущие ягоды и улыбался. А если бы в животе осталась ещё хотя бы капелька свободного места, Пашка обязательно съел бы ещё несколько штук. Но места больше не было. И это было замечательно.

* * *

Андрей гнал Хурту вперёд. Периодически стрелял в воздух, в надежде, что Умка услышит выстрелы, и бежал. Просто идти, даже быстрым шагом, он уже не мог. Судя по тому, куда вела его собака, сын уходил вглубь. В противоположную от реки сторону. К болотам. И если раньше перед глазами вставали только жуткие картины, то сейчас к ним прибавился ещё и страх потерять след. А уж в том, что в болотах след потеряется, Андрей не сомневался. Чего уж говорить об опасностях такой местности.

Он снова выстрелил. Хурта заскулила и закружилась на месте.

– Ты чего это? Давай! Вперёд!

Но собака озадаченно крутила мордой и поскуливала.

– Жрать, что ли? Или воды тебе? Ручей скоро! Напьёшься! Шагай вперёд! Ищи! Ищи, говорю!

Хурта гавкнула, будто соглашаясь с хозяином, и резко сменила направление. Ненужный шагнул следом. Метрах в ста от того места, где она кружилась на месте, Андрей увидел вещи. Они были разбросаны по лежащим замшелым деревьям, некоторые висели на ветвях. Чуть поодаль валялся небольшой разорванный рюкзак. Собака обнюхивала детскую одежду, размахивала колечком пушистого хвоста и радостно лаяла.

Ненужный застыл на месте, как вкопанный. Он прекрасно понимал, чьих рук, а точнее, чьих лап, это дело и ясно осознал, к чему нужно готовиться. В этот момент даже решиться было страшно на то, чтобы осмотреться по сторонам. Чтобы обыскать окрестности. В поисках чего? Нужно ли знать, что и так уже известно? Нужно ли искать то, что заставит приставить дуло карабина к подбородку? Нужно ли видеть? И нужно ли теперь вообще хоть что-то?

Собака продолжала отчаянно лаять, зазывая хозяина к находке, но тот не двигался с места. Он просто стоял, не моргая, и смотрел вперёд, на яркие лоскуты тканей. Долго так стоял. Целую вечность. А потом развернулся и пошёл назад.

Хурта гавкнула ещё пару раз, обнюхала на прощание изодранную одежду, пахнущую человеком и медведем, и отправилась следом за хозяином. Но тот теперь будто не замечал её вовсе. Просто шагал вперёд и тихо мычал. Она чувствовала, что не так что-то, но не понимала, в чём причина, а главное – в чём её вина? А потому просто бежала рядом и тихо скулила.

* * *

Пашка вздремнул, а уже через час его разбудили капли, падающие на лицо. Он открыл глаза и удивился, как всё вокруг изменилось. Небо стало непривычно низким, серым и тяжёлым. Лес шумел дождём. Каждый листик, каждая травинка отзывалась шелестом падающей воды.

Он рывком накинул на голову капюшон и поспешил укрыться под старым, раскидистым кедром. Здесь дождя почти не было, и он уселся на мох, прислонившись к стволу.

Из-за шума не было слышно бегущей в ручье воды. От этого идти дальше было страшновато. Да и намокать совсем не хотелось, поэтому Пашка решил переждать дождь под деревом. Вот только дождь и не думал заканчиваться. Даже наоборот: чем дольше длилось ожидание, тем сильнее начинало лить. Уже через полчаса ветви кедра промокли и по его хвое стали стекать первые крупные капли. Ещё через час, когда мох под ногами полностью пропитался водою, как губка, Пашка почувствовал, что обувь его тоже промокла. Изо рта стали вырываться маленькие клубы пара, а это означало, что воздух остывает и скоро станет по-настоящему холодно. Да и солнце, спрятавшееся за тучами, уже клонилось к закату. От этого в лесу с каждой минутой становилось всё темнее и темнее. А дождь всё лил и лил, даже не думая прекращаться…

Пашка почувствовал, что дрожит. Встал, потоптался на месте. Не без удовлетворения отметил, что слабость, которую ощущал в последние дни, сменилась бодростью. Конечно, оставался кашель. Причём сильный, хриплый. Но больших неудобств он не доставлял, и Пашка по этому поводу сильно не расстраивался.

Немало порадовало отсутствие мошкары. То ли от холода, то ли от дождя назойливые твари совсем пропали. А ещё рядом росли заветные кусты… Всё-таки хорошие он нашёл ягоды!

Пашка вспомнил их вкус, и от этого стало чуточку теплее. Вон они висят. Маленькие, но такие приятные! Он выбрался из-под дерева, подошёл к кустарнику и сорвал несколько. Знакомый вкус снова принёс удовольствие. Пусть не такое яркое, как в первый раз, но останавливаться всё равно не хотелось. От воды ягоды налились и стали ещё более сочными и упругими. Они здорово лопались на зубах, взрываясь ароматными бомбочками.

Совсем скоро куртка промокла почти насквозь. К спине стала прилипать даже футболка под лёгким свитером. Ноги в ботинках чавкали от влаги. Сухими оставались лишь волосы, укрытые под капюшоном. Тот, почему-то, упрямо не промокал.

Когда все ягоды, растущие на нижних ветках, были ободраны, Пашка вернулся под кедр. Уселся на прежнее место и понял, что сидит практически в луже. Тут же вскочил и огляделся. Затем схватился за ветку, растущую почти параллельно земле, и забрался на неё. Ветка была толстой, широкой. Можно было даже прилечь на неё. Пашка так и сделал. Лёг, закутался в ворот куртки, натянул поглубже капюшон, поджал коленки и стал дышать в коченеющие кулаки. Дождь лил до самого рассвета, и с каждой минутой становилось всё холоднее и холоднее.

* * *

Ненужный прошёл километров пять, прежде чем осознал, какую глупость совершил. К этому времени начался дождь, и если бы не он, то здравый рассудок, возможно, и вовсе не вернулся бы. Прохладные капли будто встряхнули, отрезвили.

Умка мог просто выбросить свой рюкзак! Слишком тяжёлая ноша для ослабевшего ребёнка! Внутри были бутерброды, и даже если мальчик к этому времени успел их съесть, запах колбасы и хлеба всё равно остался внутри. А чуткий нос зверя слышит его с огромного расстояния. Летом в тайге еды и без бутербродов хватает, и если медведь заметит человека, пусть даже ребёнка, вряд ли станет нападать. Но если речь о бесхозном рюкзаке, от которого ещё и вкусно пахнет, то тут уж не соблазнится только самый ленивый и сытый косолапый. Да и тот, наверное, не сдержится. Хотя бы просто из любопытства.

Внезапная догадка мигом превратилась в окрыляющую надежду.

– Ищи! – заорал он на всю тайгу, – След, Хурта! Ищи! Ищи, сука, чтоб тебя!

Собака, испугавшись новой перемены в настроении хозяина, попятилась назад, но когда поняла, что от неё требуется, тут же поспешила выполнить команду. Нос припал к влажной земле и принялся шарить из стороны в сторону. Она рванула туда, откуда они только что пришли, и Ненужный поспешил следом. К изодранному рюкзаку вернулись уже в сумерках. Оба промокшие и выбившиеся из сил. Андрей осмотрел все вещи, обрыскал всё вокруг, а когда стемнело так, что начал натыкаться на ветви, рухнул под деревом, закрыл глаза и облегчённо вздохнул.

– Живой, медвежонок. Живой…

День пятый.

Пашка кашлял. Кашлял сильно, от чего в груди болело. Снова вернулась головная боль, а от холода всю ночь трясло так, что стучали зубы. О том, чтобы уснуть, оставалось только мечтать.

Когда в лесу стали видны очертания крон деревьев, дождь постепенно сошёл на нет. Пашка выпрямил затёкшие ноги и сполз на землю. Обувь чавкнула. Холодная, мокрая одежда прикасалась к коже, от чего по всему телу выступали мурашки. Изо рта шёл уже не лёгкий парок, а вырывались крупные клубы белого пара. Пальцы на ногах и руках занемели. Веки снова слиплись, и их пришлось раздирать руками.

Есть не хотелось. Даже искать новые кусты с ягодами теперь казалось глупой и никчёмной затеей. Куда больше хотелось согреться.

Вдалеке снова стал различаться шум текущего ручья. По сравнению со вчерашним днём, этот шум значительно усилился. Пашка догадался, что из-за дождя воды в нём стало больше, поэтому и шумит сильнее.

Тучи на небе никуда не делись. Разве что выглядели не такими чёрными, как вчера. Зато плыли всё также низко, и солнца за ними, также как и вчера, видно не было. Пашка подумал, что если они не уйдут и солнце так и не выйдет, то он просто замёрзнет насмерть. Просто умрёт от холода. Иначе как можно остаться живым, когда так трясёт? Долго такую тряску выдержать нельзя.

Он тяжело вздохнул и медленно побрёл вдоль кустарников голубики. Побрёл по той же тропинке, по которой пришёл сюда вчера. Только не назад, а дальше. Туда, где в считанных километрах начинались бескрайние болота.

* * *

Андрей в ту ночь тоже уснуть не смог. Он наспех соорудил из ельника жалкое подобие укрытия, но, несмотря на это, тоже промок до последней нитки. Спать в дождь, равно как и в холод, Ненужный не боялся. Приходилось уже. И не раз.

Да он и рад бы был забыться сном, только не мог. Смог бы, если бы не тот самый зуд под кожей. Это он не давал сомкнуть глаз. Зудело назойливое воображение. Зудели мысли и ещё что-то. Нечто большее, несознательное, рвущее изнутри, выкручивающее наизнанку.

Ненужный ясно видел, как маленький мальчишка, несмышлёный ребёнок, отродясь не знавший ни мамки, ни папки, брошенный всеми, сидит в лесу среди зверья, под дождём, в холоде, уставший, голодный и, главное, напуганный до смерти. До смерти! И виноват в этом никто иной, как он сам – Андрей Ненужный, промысловик, отец того самого ребёнка! «Папа», как называл его Умка.

Кем нужно быть, чтобы сотворить такое? Что надо носить там, под рёбрами? Что там бьётся-то внутри уже тридцать с лишним лет? Что колотится? И главное – накой чёрт оно там бьётся, если вот так вот всё? Вот так вот…

– Хурта! След! След, родная! Ищи!

Собака обнюхала окрестности, растерянно гавкнула и снова припала носом к земле. Она кружилась на одном месте и Андрей, вдруг, с ужасом осознал, что след потерян. Дождь за ночь сбил все запахи, смыл остатки следов сына. Даже если он прошёл здесь всего день назад, вода уничтожила любые признаки присутствия человека.

– След, Хурта! – прорычал Ненужный, от отчаянья чуть не срываясь на крик. – Ищи, сука старая! Ищи, зараза!

На глаза наворачивались слёзы. Растерянная лайка металась из стороны в сторону, вынюхивала мох и жалобно скулила. Андрей не выдержал, подбежал и пнул собаку ногой. Та взвизгнула, отскочила в сторону. Ненужный передёрнул затвор карабина.

– Ищи, тварь! Иначе нахер ты нужна? Ищи! Землю рой, но ищи!

Хурта заскулила и снова принялась вынюхивать. Только теперь старалась держаться подальше от хозяина, опасаясь очередного пинка. Андрею стало стыдно за свой поступок, и он поспешил успокоить собаку ласковым словом. Та немного приободрилась и завиляла хвостом, но носа от земли не оторвала.

После получаса безуспешных поисков Ненужный принялся обдумывать план дальнейших действий. Патронов оставалось совсем немного, поэтому беспрестанно палить в воздух было нельзя. Решил стрелять каждый час. Оставалось выбрать направление, в котором мог уйти Умка.

Он огляделся. Полянка, на которой лежали остатки детских вещей и рюкзака, находилась на возвышенности. Дальше шёл пологий склон в одну сторону, и такой же  пологий подъём в другую. Ребёнок добрался сюда явно уставшим. Иначе не бросил бы вещи. Значит, должен был выбрать наиболее лёгкий путь. К тому же у него должна была закончиться вода. Андрей понятия не имел, знает ли ребёнок, что воду нужно искать не на возвышенности, а в низинах, но решил, что смышлёный Умка мог об этом догадаться. Выходило, что пошёл он вниз. Если так, то можно попробовать поискать след чуть дальше, спустившись в балку. Возможно, там удастся что-нибудь вынюхать.

К бобровой плотине вышли почти сразу. Шум воды привлёк не только Андрея, но и лайку, которая припала носом к ручью и стала жадно лакать. А когда напилась, даже взвизгнула от радости. Залаяла и принялась суетливо обнюхивать мох, в котором днём раньше спал Пашка. Андрей сразу понял, в чём дело. Мох в том месте был сильно примятым. Мальчик явно провёл здесь много времени. Рядом росли кусты малины, но ни единой ягоды на них не осталось. Только оборвал их не человек. Ненужный хорошо знал, как выглядят кусты после того, как их обдирает медведь – ветки изломаны, кусты изнутри вытоптаны.

Хурта снова двинулась вперёд. В отличие от вчерашнего дня, сегодня след часто обрывался. Собаке приходилось много петлять в поисках зацепки, на что требовалось время. И Андрей нервничал, потому что знал, что время – это единственное, чего у них сейчас совсем не было.

Короткими перебежками вышли на медвежью тропу. Такими тропами часто пользуются промысловики. По ним ходить легче. Также, видимо, поступил и Умка. Лайка медленно шла по ней и задержалась лишь у густых зарослей малинника. Здесь ягоды были оборваны только с нижних ветвей. Оборваны аккуратно. Почти все ветви остались целыми.

Андрей решил, что если у мальчика нет воды, то далеко от ручья он точно отходить не будет. Да и след, похоже, Хурта взяла устойчивый, надёжный. По крайней мере, шла она по нему уверенно. Даже увереннее, чем вчера! Она отвлеклась на старый кедр, обнюхала всё вокруг и побежала дальше. Ненужный выстрелил в воздух. Затем ещё раз. Звук разнёсся эхом среди вековых деревьев.

Сомнений почти не было – мальчик совсем рядом! След свежий, оставлен после дождя. И уходит он к болотам. Если поднапрячься и решиться на очередной марш-бросок, то можно успеть догнать, пока не случилось непоправимого.

* * *

Пашка горел. Сначала от долгой ходьбы стало теплее, и он даже успел порадоваться, что согревается. Но когда озноб, сотрясающий всё тело, просто подкосил ноги и свалил на землю, все радости мигом улетучились. Он никогда раньше не падал от слабости. От усталости – да. Но только не от того, что ноги не слушаются. А тут – упал. Ко всему прочему в голове шумело, звуки были какими-то далёкими. Птичьи голоса доносились будто издалека. Болели глаза. Он закрыл их, и стало легче. Поджал ноги, свернулся калачиком. Так и замер на замшелой земле, изредка сотрясаясь крупной дрожью. Маленький человек, прошагавший десятки километров по безлюдной тайге. Замер без надежды на спасение, без осознания того, что отныне он вовсе не ненужный, а очень даже нужный. Просто фамилия у него такая…

* * *

Зверь, который разодрал рюкзак, третий день бродил вдоль ручья, обдирая малинники. Он чуял Пашкин запах, наблюдал за ним со стороны. Издалека. Он даже чувствовал, что ребёнок заболел и ослаб. Медведь ждал. Как и водится, в августе ему нет дела до добычи, которую нужно убивать. И без того лакомства хватает. Но если мясо само идёт в пасть, брезговать им не стоит.

Как раз сейчас человек упал. Лежит и не движется. Он ослаб. Он измождён и болен. Запах его жара слышен далеко. И запах этот сладок.

Вдали слышны выстрелы. Это насторожило, но соблазн уже слишком велик, а выстрел слишком далёк. Медведь вышел и медленно заковылял к добыче. Запах усилился. Слюна скопилась во рту, а когда переполнила его – тягучей каплей сползла с губы.

Мясо… Он уже слышит его частое дыхание. Но это не от страха. Нет запаха страха. Ребёнок спит. Или слишком слаб, чтобы бояться. И он горячий. Он очень горячий! От этого слюна ещё более обильным потоком хлынула в пасть. Медведь сглотнул, мотнул головой и тяжело задышал.

И он ревёт! Ветви от этого рыка дрожат и сбрасывают остатки дождя в промокший мох. Уже близко! От нетерпения медведь ускоряется и успевает остановиться, едва не наступая на добычу.

Делает шаг назад. Наслаждается зрелищем. Добыча не движется. Она просто лежит. Медведь толкает её лапой. Та тихо стонет, открывает глаза, но не боится. Она не понимает, что происходит. Добыча вот-вот умрёт. Слюна стекает с губы и падает ей на лицо. Медведь снова рычит.

О! Этот запах! Он сводит с ума. Заставляет не замечать того, что происходит вокруг. Есть только добыча и зубы. Медведь открывает пасть, не замечая ничего вокруг.

Острая вонь горелого пороха, смешанная с запахами человеческого и собачьего пота, ударяет в нос слишком поздно. Медведь едва успевает понять, что рядом враг, но уже в следующий миг слышит самый громкий и самый последний гром в своей жизни.

Немыслимой силы удар смял в бесформенную массу медвежью морду, а хищные клыки, которые едва не впились в сладкое человеческое мясо, разлетелись вокруг, будто осколки битого фарфора. Медведь не издал ни звука. Он рухнул рядом со своей добычей и, прохрипев несколько раз, стих навсегда.

* * *

Андрей бежал к сыну, отбросив в сторону карабин и скинув с плеч понягу. Ноги не слушались, глаза заливали слёзы. Умка лежал рядом с огромной, бездыханной тушей, истекающей сгустками багровой крови. Лежал тихо, без движения, а изо рта едва-едва струился прозрачный парок. Андрей рухнул перед ним на колени, схватил быстро, но очень аккуратно, прижал к себе и почувствовал жар даже через промокшую насквозь одежду.

Хурта без умолку лаяла, но Ненужный её не слышал. Всё его внимание, весь он сейчас находился в совершенно другом мире. В мире, где отец держит на руках собственного сына. Живого!

Пашка проснулся только поутру. Открыл глаза и не поверил в то, что видит. А увидел он человеческое лицо. Лицо улыбалось ему, радовалось, называло Умкой и целовало. Хорошее лицо. Доброе. Папино. С бородой!