“Вот я откинулся”…

                        “Вот я откинулся”…

На Одесском привозе шум и гомон, вполне впрочем, обычный для воскресного дня. Скрип телег, мычание коров, пронзительное гоготание гусей, крики зазывал и истошные вопли старухи, у которой только, что подрезали кошелек- все слилось в плотный, вязкий гул, нехотя поднимающийся к белесому, южному небу.

Среди овощных рядов с грудами ярко-багровой редиски и молодой, ажурной, резко пахнущей зелени расхаживают темно-бронзовые от солнца селянки, в светлых, полинялых рубахах и платках.

Чуть дальше, на дощатых прилавках расположились молочники. Они более степенные, сдобные и дебелые, в сравнении с торговками овощами, да и товар у них несравненно дороже.

В ведрах, под влажными марлицами, рассыпчатый, чуть желтоватый творог, ярко – белая, крупчатая сметана, домашний, со слезой сыр, даже под горячим июньским солнцем, казавшийся на удивление прохладным.

А в вощеных полупрозрачных бумажках, у них лежит уже взвешенное и нарезанное кубиками домашнее сливочное масло – упругое и желтое.

Фруктов пока еще мало – сезон не подошел.

Лишь ранняя клубника и желтая черешня в лыковых туесках, лежат в тени рваных, довоенных зонтиков, заботливо раскрытых над ними торговцами. А как иначе, товар ранний, привередливый, дорогой?

В стороне от всего этого изобилия, мужики торгуют живностью: коровы, козы, овцы, свиньи.

Здесь стоит плотная пыль и стойкий запах навоза. Но и покупатели сюда заглядывают более степенные, при деньгах.

Ну, а начиная от кирпичной коробки туалета, где на крашенных зеленым дверях, намалеваны крупные буквы:

М и Ж, начинается и непосредственно сам привоз.

Война только что закончилась, тут и там среди гражданских одежд, мелькают порыжевшие от солнца солдатские шинели и гимнастерки всех родов войск, включая морские черные бушлаты.

Вроде бы послевоенная нищета, безотцовщина, голод и разруха, но на руках у торгующих, чего только нет.

Трофейные патефоны и аккордеоны, часы, кружевное полупрозрачное белье, ароматное немецкое мыло и мыло сваренное из конины – коричневое и вонючее.

Папиросы и сигареты в пачках и поштучно, махорка и самосад – мерными стаканчиками. И конечно семечки.

Тут же, почти не скрываясь, идет бойкая торговля самогоном. Мутная, сизовато – желтая жидкость, под завязку наливается в залапанный граненый стакан, и покупатель, передав самогонщику несколько ассигнаций и шумно выдохнув воздух в сторону , картинно отставив мизинец, неспешно проглатывает спиртное. При этом у него захватывает дух от крепости и забористости этого пойла, настоянного явно на махорке и по небритым его щекам бегут непрошенные слезы, но он стоек – да хоть на овечьих катышках, раз деньги уплачены, пить надо.

И кругом голодные глаза детей и взрослых, разглядывающие счастливых обладателей муки и крупы. Картины и старинная бронза с легкостью уходят за каравай черствого хлеба – в городе карточная система, голодно.

Одноногий моряк в прожженной тельняшке навесил на жилистую шею несколько ниток с вяленой кефалью и тюлькой – Рыба, вкусная вяленая рыба! Меняю на табак или на соль. Берите, мать вашу, что б я так жил…..

В тени чахлого тополя расположился игрок в наперстки. Смуглые, в наколотых синих перстнях руки его так и летают над фанеркой, положенной прямо на землю, гоняя маленький красный шарик из одного стаканчика в другой.

Рядом стоит ряженный интеллигентом напарник наперсточника, неумело изображая случайного прохожего, зазывает проходящего мимо неискушенного в подобных штуках зеваку.

Через – сквозь толпу, важной поступью шествуют два милиционера в белых льняных одеждах, туго перетянутых портупеями и ремнями. Один из них – молодой, огненно рыжий и длинный, словно жердь, в чине младшего сержанта, другой – лейтенант, хотя уже и не молод, с солидным животиком под ремнем. Темно-синие галифе, заправлены в ярко начищенные сапоги. Из расстегнутых кожаных кобур, переброшенных на животы, виднеются рифленые рукоятки револьверов, и вообще, во всем облике этих двух представителей власти чувствуется важность и самоуверенность.

Небрежно сплевывая подсолнечную шелуху себе под ноги, лейтенант словно бы, между прочим, подошел к наперсточнику, томимому бездельем, и презрительно прихватив двумя пальцами его хрящеватое ухо, негромко, каким-то свистящим шепотом спросил, как бы промежду делом оглядываясь по сторонам –

-Ну, как, Сявка, все спокойно? Никаких нескромных предложений к тебе от коллег твоих, уголовничков не поступало?-

– Да что вы, гражданин начальник, все пока спокойно в Одессе. Лето. Сами знаете, все уважаемые люди на гастроли подаются….. Правда есть кое – что интересное….-

Милиционер, несмотря на дурной запах изо рта Сявки, придвинулся почти вплотную к нему

– Ну-ну?-

– Валет цветной объявился.

– Как Валет?

Ушлый милиционер явно удивился, хотя и попытался перед осведомителем выглядеть более солидно.

– Ведь он же сейчас должен быть в крытке. Его насколько я помню, еще в тридцать девятом забрали. В Соликамск определили. Сам лично приговор слышал…..-

– Ну, не знаю…

Снисходительно усмехнулся наперсточник, высвобождая ухо из цепких, коричневых от никотина пальцев лейтенанта.

– Может быть, по-вашему, он и в крытке сейчас, а, на мой взгляд, так он возле водокачки, на солнышке, почитай как третий час, словно котяра дремлет. Зуб даю! Только уж ты начальник, смотри, не проболтайся, кто вас на него навел….. Сам понимаешь, на первой правилке, на любом толковище, меня за него на нож посадят…. Он в авторитете.

– Ну ладушки, бывай Сявка.

Бросил через плечо старший, и быстрым шагом, раздвигая толпу словно ледокол раздвигает хрупкий, весенний ледок, двинулся к высокой, сложенной из красного кирпича водокачке ,стоящей несколько на отшибе.

– Товарищ Нестеров, – спросил лейтенанта напарник, еле поспевающий за пожилым милиционером.

– А кто это, Валет Цветной, что за гусь?-

– Он не гусь, Володя. Он известный и очень авторитетный по-своему человек. Медвежатник.

Любой сейф, хоть швейцарский, хоть немецкий, запросто откроет. И что интересно, газовую горелку, или там взрывчатку – на дух не переносит. Но почему он на свободе? Ему еще года три, как минимум чалиться .

Не знаю, не знаю….

….На пригорке, в одних только новеньких галифе, лежа на спине, спал широкоплечий, загорелый, словно грек мужик, почти двух метрового роста, с ярко-рыжими, почти огненными спутанными волосами. Рядом стояли яловые сапоги его с портянками, накрученными на голенища, а гимнастерка с офицерскими погонами пехотинца, сиявшая многочисленными орденами и медалями, небрежно брошенная, валялась несколько в стороне. Под головой мужика, вместо подушки, в темно-бордового бархата футляре лежала явно очень дорогая и старинная гитара. Сквозь завязки виднелись желтоватые, слоновой кости колки и резной, в инкрустации гриф.

На груди спящего, татуировка: Иисус Христос, стоящий на облаке, в центре которого крупными буквами было выколото:

«Терпеть не могу сук и легавых».

На одной из раскинутых рук, Иисуса, на распахнутой ладони, свесив ножки восседал Ленин. На другой, с трубкой в руках стоял в задумчивости Иосиф Сталин.

Вожди были выполнены в виде шаржей, смешно и не без таланта.

– Странно. – Прошептал удивленно Володя.

– Здесь же кругом наш контингент шныряет, а этот спит себе и в ус не дует, его ж сейчас ограбить, как делать нечего…

– Ну – ну, – Буркнул, оглядываясь вокруг себя, ушлый Нестеров.

– Что-то у меня вызывает сомнения такая наивность со стороны подобных граждан. А если к тому же они еще и в бегах…

Он аккуратно постелил газетку себе под колени, чтобы не зазеленить галифе о траву и, положив пистолет позади себя тихонько, почти нежно прошептал.

– Валет, пора вставать. Довольно спать милый….Полдень уже…

Вдруг, совершенно неожиданно, спящий, не прерывая храпа, широкой и, по-видимому, очень жесткой ладонью, захватил лейтенанта за шею, почти не напрягаясь, пригнул его голову к себе и звенящим шепотом, медленно и веско произнес.

– Запомни, товарищ начальник, крепко запомни.

Нет больше Валета Цветного. Вот уже два года как нет. А есть Прохор Александрович Бессонов. И даже не гражданин Бессонов, а непременно что бы товарищ… А еще лучше, товарищ старший лейтенант, командир роты разведки, при восемнадцатом штрафном батальоне. Усек, товарищ лейтенант!? Ну, все, ша на этом. Теперь вы оба можете быть свободны, а у меня…

Бессонов посмотрел на большие, позолоченные, явно трофейные, ручные часы.

– У меня еще есть возможность покемарить пару часиков.

Ладонь Прохора, все еще крепко держащая милиционера за шею, ослабла, пальцы резко разжались и не ожидавший этого лейтенант, по инерции, кубарем покатился по пыльной траве. Что же касается Бессонова, так он повернулся к разъяренным стражам порядка спиной, лег на бок и даже подложил под щеку огромные свои ладони. Сволочь…

– Ах ты, гад!

Заорал оскорбленный, тем более в присутствии молодого стажера, Нестеров.

– А ну встать! Предъяви документы! И лучше прямо сейчас, если не желаешь в отделении париться…

Пальцы Нестерова все еще шарили в безуспешных поисках револьвера по кобуре, хотя он уже совершенно четко осознал, Его оружие, уже в руках ухмыляющегося Валета.

– Вот ворюга!

Отчего-то уже без прежней злости, а скорее с восхищением подумалось лейтенанту.

– Но когда он успел-то?

Положение испортил молодой и не опытный Володя. Наклонившись над лежащим, и весело ухмыляющимся Прохором, он ломающимся еще тенорком, прокричал.

– Ты что, Валет, не слышал? А ну доставай свои документы, если они конечно у тебя есть!

Бессонов, теперь уже явно взвинченный, выхватил из кармана гимнастерки целую стопку документов, справок и книжек и, сграбастав стажера за ворот, с силой хлестнул ею ему по носу. Раз. Другой. Третий…

– Документы тебе говоришь? Мальчишка!

Салага сопливый! Запомни. Бессонов Прохор никогда не врал. На любой малине, на любой хазе, в любом, Богом забытом городишке, а не то, что в Одессе, тебе скажут, что я не звонарь! А теперь пошел вон.

Эх вы,- огорченно пробормотал он успокаиваясь.

– Такой сон досмотреть не дали…

Нестеров бросил беглый взгляд, на разбросанные по вытоптанной, пожухлой траве документы и наградные справки Бессонова ,на измятую, пожелтевшую фотографию длинноногой девчушки, неизвестно как затесавшуюся в документы и даже как будто немного загрустил.

Несмотря на малый чин, он был довольно опытным милиционером и сразу же понял, что и документы и ордена и медали, украшающие полинялую гимнастерку Валета, подлинные, самые, что ни на есть настоящие, честно заслуженные.

Да и в поведении Бессонова, лейтенант как ни странно не почувствовал и капли лжи.

-Бывает же так, – подумал он отрешенно.

– Валет и вдруг старший лейтенант и не для легенды, не для гнусного обмана, а взаправду. Воевал, служил и дослужился… А если судить по шрамам на теле, – от смерти не бегал, на брюхе перед ней, костлявой, не ползал….

– Знаешь Володя, сходи – ка ты, поброди по привозу, принюхайся, присмотрись, а я пока, с героем нашим, Прохором Александровичем, поболтаю.

Все-таки как не крути, а старый знакомый.

Даже не приказал, а попросил стажера, Нестеров, а сам прикурив короткую дешевую папиросу , разогнал ладонью густой белесый табачный дым и очень по мирному , как-то даже задушевно спросил Бессонова.

– Ну ладно Прохор. если без обид может, расскажешь , как ты из известного авторитетного медвежатника, перерос в старшего лейтенанта батальонной разведки? Одним словом …

Лейтенант коротко рассмеялся.

– Поведай, как ты бродяга, так резко свою масть поменял!?

Валет поднялся, и, подойдя к полуразрушенной водокачке, очень привычным движением спрятал окурок в щель между кирпичами, потом, вернулся к спокойно сидящему Нестерову, нависнув над ним своей огромной, мускулистой, без капли жира фигурой, как-то странно, даже как показалось милиционеру ,болезненно сморщился и нехотя пробурчал, присаживаясь к тому почти вплотную.

– Ты знаешь, паря, длинная это история, да и нет, пожалуй в ней ничего необычного….

-Это не страшно, – Ответил тот, устраиваясь на траве поудобнее.

– Мне, да и тебе, пожалуй, также спешить особливо некуда. Вот только если можно, прикрой ты свою грудь разрисованную, я как ты догадываешься тоже некоторым образом легавый, сам понимать должен….

Прохор хмыкнул и позванивая медалями, неспешно натянув гимнастерку, а потом, также не торопясь, углубился в воспоминания, рассказывая этому, пожилому и, наверное, довольно честному лейтенанту милиции свою историю, вернее историю последних двух лет жизни. И чем проще и безыскуснее был его рассказ, тем ярче и очевиднее виделось все пережитое Валетом за эти трудные, тяжелые, его военные годы.

..В марте, когда белый, таежный снег, все также девственно чист, как и в начале зимы и даже ночи мартовские казались еще более длинными, с Валетом Цветным, произошло несчастье, повергшее его в глубокую апатию, можно даже сказать тоску, проигрался он в секу основательно, в пух и прах одним словом.

Но деньги тьфу, ерунда, дело наживное, к ним у Валета давно уже сложилось отношение довольно легкомысленное, но вместе с деньгами, проиграл он крашенное луковой шелухой, темно-коричневое пасхальное яйцо, слегка шероховатое, но удивительно приятное на ощупь, предмет зависти многих и многих сидельцев.

А вот это уже было для него настоящее горе.

Через сколько шмонов и повальных обысков в бараках, пронес он этот, крашенный кусочек своего далекого дома в целости и сохранности, даже трещинки ни одной не было на его слегка пористой поверхности, а вот надо ж – черт попутал, поставил Валет яйцо на кон, и проиграл.

– Сука я, Сука!

Причитал он мысленно, наблюдая, как отцеубийца Квелый, гнусный мужик, презираемый давно и прочно всеми более или менее имеющими авторитет ворами, но необычайно удачливый в картах, бережно кладет его драгоценность в карман черной, лагерной своей телогрейки.

Напившись крепко заваренного чифиря, до сердцебиения, до ярко-лиловых пятен в глазах, без сна проворочался всю ночь Валет на жесткой лагерной постели, а утром, после развода, когда политические уже ушли на работу, под скрип снега, в плотном сизоватом пару, пронзительно ярком на фоне темного утра и в бараках остались только доходяги, дежурные шныри для уборки помещений, да особо авторитетные уголовники, взял он чистый лист из школьной тетрадки и часто слюнявя грифель химического карандаша, написал крупным почерком с сильно наклоненными буквами письмо Вождю народов.

ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ СТАЛИН. Я ПОНИМАЮ, ЧТО СВОИМ ПИСЬМОМ ОТВЛЕКАЮ ВАС ОТ ТОЙ ТЯЖЕЛОЙ, ЕЖЕДНЕВНОЙ И ЕЖЕНОЧНОЙ РАБОТЫ, КОТОРОЙ ЯВЛЯЕТСЯ РУКОВОДСТВО НАШЕЙ ОГРОМНОЙ СТРАНОЙ, ПАРТИЕЙ И ВСЕМИ ВОЙСКАМИ И ОФИЦЕРАМИ, НО ТЕМ НИ МЕНЕЕ ПРОШУ ВАС ДАТЬ МНЕ ВОЗМОЖНОСТЬ СМЫТЬ ВСЕ МОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ КРОВЬЮ И ЕСЛИ ПОВЕЗЕТ САМОЙ СМЕРТЬЮ. ПРОШУ УЧЕСТЬ, ЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КРОВИ НА МНЕ НЕТ И ЧТО ВСЕ СЕЙФЫ, КОТОРЫЕ Я ВСКРЫЛ, ОТНОСИЛИСЬ ТОЛЬКО К ЧАСТНОМУ СЕКТОРУ.

ВАЛЕТ ЦВЕТНОЙ. ОН ЖЕ  П.А.БЕССОНОВ.

24 МАРТА. 1943Г. СОЛИКАМСК ЛАГ.

Как ни странно, уже в первых числах июля, начальник лагеря вызвал к себе Валета, и издали, как видно для того, чтобы Бессонов своими грязными воровскими пальцами не залапал сделанную лично Иосифом Виссарионовичем, его знаменитым красным карандашом с толстым грифелем резолюцию, наложенную прямо поверх текста письма.

– Просьбу удовлетворить! Пусть повоюет, сволочь!

Сталин.-

Начальник лагеря, грузный полковник внутренних войск, благоговейно положил письмо с красной Сталинской резолюцией под стекло на своем столе и в течение часа, распинался, какая это честь для осужденного Бессонова , личное разрешение товарища Сталина на участие в Великой Отечественной, так что уже через день, Валет трясся на верхней полке поезда до Москвы, навстречу со своей войной, навстречу со своей новой судьбой.

Состав с десяток общих жестких вагонов, битком забитых новобранцами, не спеша, взбирался на покрытые сибирской тайгой сопки, недовольно и сипло, выплевывая в глубокое небо клубы черного дыма, медленно оседающего на пыльные, придорожные березы.

Прохор, отрешенно смотрел сквозь залапанное стекло, но вместо уплывающей назад зелени перед его взором раз за разом, словно заезженная пленка в кинопроекторе, всплывала его самая последняя ночь в лагерном бараке.

Раздарив соседям по нарам весь свой нехитрый скарб: телогрейку, ватные штаны, почти новую черную ушанку (Бери мужики, там, небось, новенькое выпишут!) и, отогнув заветную доску на полу, достал он из черной крысиной норы, финку, умело выточенную местным умельцем из рашпиля.

Финка, тускло блеснувшая в полумраке барака, аккуратно насаженная на черную эбонитовую рукоять, удобную и ухватистую, невольно приковывала к себе взгляды уголовников, неплохо разбирающихся в оружии.

– Перышком любуешься, Цветной?

Перед ним, покачиваясь на кривых, коротковатых ногах стоял Квелый. За его спиной переминались еще несколько уголовников, в основном шалупень, шестерки.

– А у нас к тебе базар имеется. Может, выйдем, Валет на воздух, на чистый, поболтаем о том, о сем?

– Уйди, Квелый.

Прохор с показным равнодушием откинулся на подушку, ловко отправив заточку в голенище сапога.

– Уйди. Сам знаешь, не люблю я тебя. Дай хоть последнюю ночь спокойно провести, рожа твоя мерзкая.

– Нет милок, не придется тебе сегодня поспать. Сукам на нижних нарах спать не полагается. Им полагается под шконкой спать. Народ порядка воровского хочет.

Квелый осклабился, верхняя губа его хищно приподнялась, обнажив крепкие, черные от чифиря зубы, от чего стал он, поразительно похожим на злобного, матерого волка.

– Да ты никак спятил, шавка?

Прохор недоуменно рассмеялся.

– Это я – то сука? Я? Валет Цветной? Вор в законе? Ну, ты блядь даешь. Всегда был глуп, а сегодня….

Ты нелюдь, своего отца за облигации положил, на тебе кровь человеческая, отцовская, а туда же, законы воровские соблюдать пытаешься!?

Мокрушник вшивый, безпонтовый!

Ты родом с Урала, у тебя и родных то нет, да и война до Урала не докатилась.

А у меня под Одессой, румыны мать застрелили и сестренку , малолетку изнасиловали, а потом, какой-то подонок, вроде тебя, ее фашистской подстилкой назвал.

Сволочь.

А она, она на следующее утро в риге повесилась .

-Повезло ж тебе Квелый. В любой бы другой день, удавил бы тебя за суку, за оскорбление, но только не сегодня.

Я мальчик, уже считай, откинулся!

Мне, если ты хочешь знать, уже давно надо было письмо Сталину написать. А я все тянул чего-то, не решался. Все законы какие-то воровские соблюдал. Под таких подонков как ты, подстраивался ….

Там, на фронте, сейчас такое творится…

Кровь, слезы, смерть, а мы здесь, паримся. Пузо греем…

У фронтовиков лишний кусок хлеба отнимаем.

Так, что, уходи, не зли меня Квелый и если я еще бы хоть раз, что-нибудь про себя подобное услышу, я тебя, хмырь болотный, вместе с твоими шестерками сначала опущу, а потом голыми руками удавлю…. Не порти ночь, гад!

С соседних нар, привстало несколько крепких мужиков, не выспавшихся и оттого еще более злых.

– Пошел вон, сволочь! Валет на войну уходит, а ты его к ссученным приравнять пытаешься? Ну, ты и мразь….

Квелый со своей свитой сгинул куда-то, недовольно матерясь, а Бессонов, уткнувшись лицом в подушку, с горечью думал.

-А ведь и правда, два года потерянно. Целых два года войны, которая уже давно могла быть и моей войной.

Он лежал, обхватив руками жесткую подушку, а кто-то из его дружков, наверное, чтобы хоть как-то исправить гнусное настроение, повисшее в бараке, слегка подтянув колки самодельной гитары, негромко запел что-то, подвывая по – блатному.

«Течет реченька да по песочечку,
К бережочку сносит,
А молодой жиган, молодой жульман
Начальничка просит:

«А ты начальничек, да: ты полковничек,
Отпусти на волю,
Повидать бы мне, повстречать бы мне
Милую зазнобу!»

«Отпусти тебя, отпусти тебя —
Воровать ты будешь.
Ты напейся воды холодненькой –
Про любовь забудешь».

-…Але, Але. Это Лелека? Да вы что, мать вашу, совсем там охренели? – Невысокий, сухонький, весь какой-то на первый взгляд, затюканный майор, на деле однако, не боявшийся ни немцев, ни собственных генералов из штаба 4го Украинского фронта, не стесняясь в выражениях, надрывался в крике. Черная телефонная трубка в его руке казалась, дрожала и вибрировала, словно живая от его негодующего мата.

Ходили слухи, что майор этот, был в свое время в больших чинах, при лампасах, но то ли личная дружба с генералом Власовым, то ли еще какая подобная хрень, поставила крест на его карьере и сбросила способного, кадрового офицера, до уровня командира батальона связи при крупном артиллерийском объединении 4го Украинского фронта.

– У меня всего сорок человек в живых осталось, а из них тридцать – штрафники.

Какие к чертям коммунисты? Прямиком из лагерей.

Да они и автомат-то еще в руках не держали, не то, что пулемет….

Да никакого она, высота эта ваша долбанная, стратегического значения не имеет….

Просто протянуть нитку!? Это по-вашему просто!?

Да она же лысая как колено, ни кустика, ни кочки, и к тому же ниже всех соседних высоток. Там ребята мои со своими катушками, как под микроскопом будут.

Слушаюсь. Так точно. Но предупреждаю, в самое ближайшее время, я подам на вас рапорт на имя главкома! Не донос, а рапорт…Улавливаете разницу!?

Все. Отбой.

Майор, не глядя, швырнул телефонную трубку связисту и, обернувшись к кучке солдат, устало сидевших на полупрелых пнях и поваленных деревьях, заросших толстым, слоем податливого мягкого, ярко-зеленого мха,. На сваленных кучей катушках с жестким телефонным полевым кабелем, посреди небольшого торфяного болотца, заросшего корявым, каким-то полупрозрачным лесом, по которому с завидной периодичностью немец долбал из миномета, с той самой, лысой как колено высотки.

– Ребята,

Проговорил он, дождавшись, когда очередной взрыв растворился в шорохе леса, как – то очень просто, и даже несколько виновато.

– Мальчики мои, вы, наверное, все слышали сами. Я ничего не смог сделать…Нужно протянуть нитку связи на соседнюю высоту, окопаться там и продержаться как минимум двое суток.

Без связи и ваших глаз на этой высотке, одной, пусть самой маленькой, из целой группы Пришибских высот, наша тяжелая артиллерия совершенно слепа и бесполезна. А без артподготовки, пара пулеметов, к примеру, на такой вот безымянной горке, в состоянии сдерживать атаки многих и многих пехотных полков.

В штабе армии, пообещали добровольца протянувшего кабель связи до верхушки высотки, представить к награде. Я же, даю честное слово офицера, если доброволец будет из штрафников, и останется, жив, все его сопровождающие бумаги, все его документы о судимостях, будут официально уничтожены. Новая, с чистого листа жизнь так сказать. Подумайте ребята, подумайте.

– Ладно, майор, чего уж тут распинаться, надо так надо. Я пойду.

Бессонов, через голову стянул свою, новенькую гимнастерку и, протянув ее кому-то, рядом сидящему поднялся во весь свой богатырский рост.

– Сейчас, похоже, гроза начнется. Жалко рубашенку, вещь-то новенькая, считай неодеванная совершенно, да и на чистую гимнастерку медаль, поди, приятнее прикручивать, чем на рваную и грязную, а майор?

Но только вы дайте мне, какого-нибудь связиста из настоящих. Сами понимаете, я к вам только вчера вечером, на перекладных, еще толком – то и не освоил, что, куда и как подсоединять.

– Товарищ майор, а можно мне с ним?

Худенький как тополек мальчишечка, поднялся с катушки.

– А то война, того гляди закончится, а я и не успею ничего… А вы не сомневайтесь, товарищ майор, я в Ленинграде, во дворце пионеров, приемники собирал.

Сам.

Добавил он зачем-то с мальчишеской гордостью.

Все рассмеялись, но как-то уж очень весело, несколько, даже фальшиво, словно понимая, что эти двое, сейчас даруют им, остающимся здесь, в этом лесочке, определенный шанс выжить, или если и погибнуть, то не сейчас, а когда ни будь потом.

Бессонов посмотрел на паренька, вздохнул и уже на правах старшего приказал.

– Каску надень, фраерок и за мной не спеши, отстань малёха…

Пожав майору горячую, сухую его ладонь, взвалил он на исписанную татуировками спину, сразу четыре катушки. – Столько хватит, надеюсь?

Бросил он через плечо и, раздвигая осиновые ветви широкой грудью, двинулся из леса.

И тут же, словно лист сухой фанеры преломился, лопнул где-то под небесами гром.

Мертвенно-голубым светом задрожала неправдоподобно длинная молния.

Гроза началась резко.

Ливень и порывистый ветер с силой обрушились на добровольцев, вышедших из леса.

Высота: лишь кое-где поросший чахлой травой высокий меловой холм, окруженный двойным ограждением колючей проволоки, медленно вставал перед передвигающимся Бессоновым темным, размытым пятном и лишь во время вспышек молний, он видел силуэт куста, где по предположению майора и находились пулеметное гнездо немцев. Куда в конечном итоге и следовало протянуть эту, проклятую и столь важную, наверное, телефонную нить.

Пулеметы молчали. Скорее всего, фашисты спрятались от дождя куда-то под навес и лишь миномет, иногда, квакая, словно огромная жаба, выплевывал летящею смерть по направлению леса: туда, где остались и майор, и остальные ребята и то, что называлось прошлым.

Прошлым для Прохора, прошлым для осужденного Бессонова, прошлым для Валета Цветного.

Парнишка, как, оказалось, звали его Сережа, послушно ползущий позади Бессонова, пропуская сквозь вымазанные в склизкой, меловой грязи жесткий телефонный провод, неумело, шепотом матерился, а Прохор, все продвигался и продвигался вперед: – то бегом на полусогнутых, а то ползком на животе. В кровь распарывая о длинные острые «чертовы пальцы», в изобилии торчащие из белой глины и мокрые, курчавые облака на знаменитой своей татуировке.

Последняя катушка, была уже наполовину пуста, когда гроза пошла на убыль.

Тучи, пропали неизвестно куда и довольно жаркое августовское солнце, вывалилось на умытое дождем небо.

Прохор, устало перевалился в окопчик, аккуратно обшитый горбылем и нос к носу столкнулся с немцем, открывающим продолговатый деревянный ящик с минами.

Перед Валетом, впервые в его жизни стоял самый, что ни на есть настоящий враг.

Фашист.

Широко раскрытыми глазами, тот уставился на окровавленного Иисуса , на облако с пафосной надписью НЕНАВИЖУ ЛЕГАВЫХ И СТУКАЧЕЙ, на Ленина и Сталина , сидящих на руках Спасителя и лишь спустя мгновенье, фашист поднял свой взгляд и посмотрел в глаза того, на теле которого и было выколото подобное безобразие.

Длинное лезвие финского ножа Прохора, словно бы слегка прошлось по длинной, кадыкастой шее минометчика, но уже через миг эта самая шея, как бы разделилась пополам и необычайно темная кровь, ринулась на свободу сквозь длинные пальцы немца, пытавшиеся собрать воедино эту свою расползающуюся плоть.

Минометчик еще падал, и рогатая его каска глухо ударялась о деревянную обшивку окопа, а Бессонов уже стоял на коленях, брошенный на землю страшным приступом рвоты, вызванной и этим своим первым в жизни убийством человека и близким, приторным запахом свежей крови и еще черт знает чем.

Может быть даже обыкновенным, нервным переутомлением.

– Слава Богу, хоть Серега меня в этот момент не видел, а то бы я враз, весь свой авторитет потерял…

Подумал он, а в него, в него, уже стрелял второй немец, выползший из небольшой землянки, оборудованной под самым кустом бузины, торчащим на вершине холма.

– Ну, уж блядь нет!

Закричал с болью и отчаянием Прохор.

– Чтобы вот так быстро и навсегда!?

Хрен тебе! Фашистская твоя морда!

И превозмогая резкую боль где-то в районе правого соска, метнулся к врагу.

И тот и другой, словно родные братья, оба рыжие и огромные копошились в тесном окопе, в осклизлом мелу, пытаясь дотянуться до упавшего в сторону автомата.

– …Прохор Александрович! Прохор Александрович!

Задребезжал испуганный голос появившегося над ними Сергея.

– Прохор Александрович, отодвиньтесь от него, пожалуйста, чтобы я вас случайно не задел.

В голос закричал ничего не соображающий парнишка и, закрыв глаза, нажал на спусковой крючок.

От близости автоматных пуль, огня и грохота, удушливого запаха пороха, эти двое, что катались в окопе, вконец обезумели. Ничего не соображая, забыв что и у Прохора, что и у немца есть ножи, они рвали друг на друге волосы, пытались выдавить глаза и прокусить горло, словно были они уже не людьми, а страшными в своей дикой, необузданной ярости зверями…

Наконец Бессонов, поймал изогнутым пальцем губу противника и резко дернув ее в сторону, по- блатному, по – уголовному, порвал немцу рот, почти до самого уха.

Захлебываясь собственной кровью, тот закричал что-то по-немецки, тоскливо и безнадежно, а жесткие пальцы уголовника, уже сомкнулись на его шее, ломая хрупкие человеческие хрящи и сдирая ногтями бледную кожу поверженного врага.

– Как вы его!

Завистливо вздохнул Сережа, помогая подняться на ноги Валету, скользкому и грязному.

-Вам после войны нужно обязательно записаться в секцию Греко-Римской борьбы. У вас Прохор Александрович получится, я совершенно уверен.

Он еще раз улыбнулся и вдруг, по-юношески выдав петуха, закричал радостно и громко.

– Смотрите. Тут землянка, и довольно большая!

Он, отбросив кусок промокшего брезента, прикрывающий вход в землянку, тут же, практически в упор, был прошит автоматной очередью.

Бессонов обхватив парнишку со спины, выхватил из рук его автомат и, не целясь, через брезент, выпустил в землянку весь магазин.

Патроны уже кончились, да и брезент висел – сплошные клочья, но Валет, все никак не мог, не мог заставить отнять свой палец со спускового  крючка. Он так и стоял, покачиваясь перед входом в укрытие, словно пьяный или смертельно уставший человек.

– Ну а дальше? – Нетерпеливо спросил его Нестеров.

– Что дальше то было?

– Дальше? – Бессонов закурил и начал наматывать жесткие, высохшие портянки.

– Дальше уже и не столь важно.

Там уже как-то вроде бы и полегче.

Привычнее, что ли.

А майора нашего, на следующее утро снайпер достал.

Я за него некоторое время в командирах ходил. Но не долго…

Ранило меня несколько раз, но все как-то не серьезно, по мелочи. Да…

Вдруг со смешком вспомнил он.

Мне ведь тогда, в первом моем бою, татуировку мою несколько подретушировал немец.

Прохор распахнул гимнастерку и ткнул пальцем в небольшое красное пятнышко, как раз туда, где в свое время, была выколота рука Вождя народа, держащая трубку .

Они помолчали, покурили и, уже собрались было расстаться, когда милиционер спросил Бессонова.

– Ну а теперь куда? У тебя же, по-моему, и жена вроде бы была? Или я ошибаюсь?

Губа Прохора нервно дернулась и, сняв бархат с гитары, он, ловко пробежав пальцами по послушным струнам, нехотя ответил.

– Это ты правильно сказал, лейтенант, именно была. Заезжал я к ней, вчера вот только и заезжал…

– Ну и как?

– А никак! Помнишь, как там, в той песне…

« Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной»…

Нестеров, пряча глаза, перебросив планшетку назад, ближе к заднице, торопливо и смущенно, почти бегом спустился по направлению к привозу, прочь от водокачки, той самой, где обхватив красивую трофейную гитару своими сильными руками, плакал бывший осужденный ,Прохор Бессонов.