Рассказ № 3 Что ты видишь, смотритель?

1.

Жить с братом было тяжело, потому что мы были с ним слишком разные. К примеру, я люблю тишину и покой, а он всегда был непоседой. Когда умер наш отец, я занял его место и стал смотрителем маяка. Работа мне нравилась, ведь я знал ее с детства: тут подкрутить, тут включить, каждый вечер записать показатели в журнал. Я помню, что отец фиксировал не только показатели приборов, он вел настоящий журнал происшествий, куда записывал все значимые события, происходящие на острове, а и иногда, и свои собственные комментарии. Он писал о бурях, о засушливом лете и о массовом падении мертвых птиц на южной стороне острова. В ту осень, мы собрали их все в большие мешки и потом жгли на древнем кострище, которое невесть кто поставил еще задолго до появления маяка. Сам маяк появился примерно двести лет тому назад, и с тех пор при нем всегда был смотритель. Словно собака при дворе. Говорили, что в начале здесь работал беглый каторжник, потом спившийся святой отец, ну а после уже поселился наш дед.
Я был младшим в семье, и по идее должен был слушаться брата. Однако, так не сложилось. Должен, хотел или мог – такие сложные слова для простых человеческих взаимоотношений. И такие пустые на этом острове. Здесь нет людей, и поэтому никто не отвлекает от мыслей, что лезут в голову. Здесь уютно тому, кто хочет разобраться в себе, будь ты мудрец или глупец. Вряд ли я стал умнее со времен университета, поэтому просто тешу себя размышлениями обо всем. Немного помогают записи, оставленные предшественниками, они дают возможность понять жизнь смотрителей, может быть даже их настроения, мысли и страхи.
Отец говорил, что раньше записи были бессистемные и отрывочные. Каторжник писал о своих беспокойных снах, святоша плодил цитаты из Библии, коряво записывая их поперек желтоватых листов журнала и лишая читателя возможности что-либо понять. С приходом деда записи стали более скрупулёзными. Именно они обрисовали реальную жизнь острова: когда и во сколько пошел дождь, где упало столетнее дерево и почему из-за морозов и болезни смотрителя маяк не работал целую неделю. Лишь в ноябре 1893 года дед написал несколько строк совсем не понятных, ни мне, ни отцу: «Холодно. Очень холодно от того, что за стеной кто-то есть. Я не боюсь ее, но она и не приходит к сильным. Выжидает». И через два дня еще: «Стук. Стук. Малиновые черви пролазят в мои сны».
Дальше что-то зачеркнуто основательно, видимо несколько строк. После опять были лишь метрологические заметки, в том числе отчет о замене двух зеркал и ремонте внешней лестницы. Когда мой отец, тогда еще пятнадцатилетний юноша, приехал в мае 1894 года на остров, дед был уже мертв. Он упал со смотровой площадки, видимо во время сильной весенней бури. Отец похоронил его недалеко от маяка, и уладив кое-какие формальности, стал следующим смотрителем, продолжив семейную династию. На восточной стороне острова, за болотами, он построил домик, где с 1904 по 1915 прожил со своей женой, нашей мамой. Она умерла от тяжелейшей простуды. Мы остались жить с братом и папой, успев отучится на материке и неплохо провести время в университете. Я закончил его, несмотря на неминуемые прогулы, а вот мой брат Сэм был отчислен еще на третьем курсе. Он успел отсидеть два года за хулиганство в местной тюрьме, жениться и развестись, снова сесть, на этот раз за разбой на целых семь лет, а потом, наконец успокоиться, пристрастившись к чтению книг в тюремной библиотеке.
Я же остался холостяком. Мне хорошо было с самим собой, и честно говоря, женское общество меня смущало. Я увлекся необъяснимым и мистическим, писал большую диссертацию о местных верованиях и обрядах. Примерно на половине диссертация застопорилась, неприятно улыбаясь мне пустыми страницами и ворохом исписанных и скомканных черновиков.
В 1954 я вернулся на остров и сменил на этом посту своего отца. Он уже был старым и видел довольно плохо. Пришлось отправить его в дом престарелых, в надежде, что там он успеет встретить свои последние светлые дни. До 1960 года я жил на острове один, и только птицы и волны были моими несменными спутниками. Я много бродил по острову, по вечерам пил чай на маяке и перечитывал свою не дописанную диссертацию. Когда это надоедало, опять брал старые журналы смотрителей, пытаясь найти в них, хоть что-то интересное. Из интересного оказалось только то, что все страницы c 1952 и 1953 были безжалостно вырваны, оставлены лишь корешки. Мне казалось, что отец никогда не смог бы этого сделать, ведь далее, с января по июнь пятьдесят четвертого, его узнаваемый почерк выводил крючки и запятые, исправно записывая показатели барометра и проделанные технические работы по маяку.
В марте 1961 года на остров вернулся мой брат Сэм, поселившись отдельно от меня, в старом домике, где прошло наше с ним детство. Брат не стремился к общению, но и от встреч не отказывался. Жизнь потрепала его, тюрьма и семья сильно изменили. С тех пор он основательно поутих, став более замкнутым, порядком устав от житейских перепутий. Смешно, но разногласия у нас с ним начались на научной теме. Как говорится, беда пришла с неожиданной стороны. Сэм всерьез увлекся темой пришельцев, все время что-то читал, чертил, обосновывал. Правда из слушателей у него остался только я один.
– Ты не понимаешь, – кричал он мне в те редкие вечера, когда мы по старинке упивались местной водкой и вспоминали университетское прошлое, – все вокруг управляется пришельцами. Они давно уже захватили наш мир и всерьез подбираются к нашему разуму. Может быть прямо сегодня мне воткнут штырь в голову и, словно через соломинку выпьют мой бедный мозг!
Откуда у него в голове был такой винегрет, я и представить не могу. Наверное, тут постаралось телевидение. Вот, кто действительно всерьез и надолго захватывал неподготовленный разум.
Вспоминая верования и легенды разных народов, я мог бы рассказать ему, что не все они основывались на вере в приход богов с небес. С незапамятных времен, в повседневной жизни, люди чаще всего смотрели себе под ноги, потому что их мысли и деяния были заняты тяжелой работой по выживанию в агрессивном мире. Звезды же спокойно смотрели на их спины, как и сейчас на двух дураков, дерущихся у маяка.
– Убирайся к черту со своими пришельцами, – крикнул я ему, выдворяя за дверь, – мне еще твоих теорий заговора только не хватало!
– Ну, и пропадай здесь одиноким хрычом! – Сэм вскочил на старый перекошенный велосипед и виляя по тропе поехал в старый домик.
Остров наш был не маленьким, где-то километров пятнадцать по кругу. Брат нашел и починил папин велосипед, а у меня был его старенький автомобиль. Ездить здесь особо было негде, но пару дорог все же присутствовали. В детстве, на маленький пляж, папа с мамой всегда возили нас на этом авто с откидным верхом. Когда же папа был зол на маму, то ездил на велосипеде, который сейчас не хотел слушаться моего пьяного брата. Я не обижаюсь на него. Обычно, на утро, после таких попоек, мы оттаивали и шли друг к другу мирится. Но, не в этот раз.
На следующее утро я умер.

2.
Ближе к ночи, после нашей ссоры, окончательно раскапризничалось небо. Ветер рвал вывешенное белье на заднем дворе, словно паруса потерянного корабля. За полчаса небо потемнело окончательно и развернулась жуткая буря. Я проверил лампы, повернул щетки зеркал и спустился вниз, чтобы заварить себе крепкого чаю на ночь. Как заснул, толком и не помню. Кое-как протерев глаза посреди ночи, почувствовал, что лежу на топчане, прямо возле неубранного кухонного стола. Я попытался было встать, но меня повело в сторону, словно пьяного моряка в голландском борделе. Каменные стены маяка капризно качнулись и я беспомощно упал на пол. В дверь кто-то постучал. Сильно и требовательно.
«Стук. Стук», – поплыли перед глазами беспокойные малиновые буквы, – «Кто-то есть за стеной». Снаружи буря пошла на спад, лишь огрызаясь иногда удаляющимся громом.
Кто-то за просоленной дубовой дверью нетерпеливо стукнул еще раз и, потоптавшись на месте, ушел. Мне показалось, что земля несколько раз чвакнула под его тяжелой походкой. Превозмогая тошноту после выпитого, я подошел к двери и отпер неповоротливый засов. Конечно, снаружи никого не оказалось, но следы в грязи были достаточно большие. Я открыл дверь по шире. У меня не могло быть, да и не было таких соседей. Вспомнив о брате, я вернулся к радиостанции, правда изрядно качаясь на ходу. Динамик на нашей волне недовольно шипел, а я все пытался достучаться до брата:
– Сэм, Сэм, ты слышишь меня. Ответь мне, братишка.
А в ответ только шум, какой-то печальный и безразличный. Оставив включенным микрофон, я дрожащими руками выпил весь чай прямо из заварника.
Сквозь треск рации послышался голос брата:
– Кто брат? Кто есть?
– Але, Сэм, что там у тебя? Что ты бормочешь?
– Черви, эти чертовы черви вокруг меня.
Я нервно засмеялся. Бывает у меня такое.
– Это галлюцинации на пьяную голову, как о твоих пришельцев. Встань и умойся, сразу станет легче. Я приеду к тебе?
За окном прошелся раскат грома, от края до края неба.
Снова треск и шум в эфире. А потом слабое:
– Ох, их слишком много. Они лезут внутрь…
Я сильно испугался за брата. В голову пришла запоздалая мысль, что наше сумасшествие может быть заразно. Оно, как вирус блуждает по острову, ища слабые умы, готовые принять все на веру. Господи, ну какие тут пришельцы? Если вернуться к приданиям, все боги держали людей возле себя при помощи простых потребностей и чувств: голод, неудовлетворенность, страх. Притом, каждое следующее божество обычно отменяло волю предыдущего. И во всех попытках найти идеальную веру, дарующую радость и любовь, глупые человеки наталкивались на местных смекалистых толмачей, которые объясняли, что нужно подождать немного чуда или пришествия бога. А пока будем ждать, давайте построим храм, соберем десятину. А там…
Впрочем, Сэм поверил в малиновых червей, и не дай бог сообщит что-то подобное в большой мир. Малиновые черви ищут слабые души, чтобы войти в их мозг! Нехорошо как-то, но звучит. Я вышел в темноту, завел отцовскую колымагу и поехал к брату.
Верный пес сумасшествия спокойно скакал рядом, сверкая желтыми глазами. Намучился он в свое время со мной, ведь мы с ним уже основательно пошалили. Уже в первом семестре по университету пошел слушок о таинственном монстре, который нападал на студенток по ночам. За три года моей учебы их пропало всего четверо, но одну их них, по-моему, первую, полисменам удалось выловить в местном пруду без головы. Мой пес был тогда сильно голоден. Зверь, он и есть зверь, как ему не объясняй, что обычные месячные не повод для такой яростной агрессии. Мы крупно поссорились тогда с моей темной половиной. Но кормить то его все равно было нужно, поэтому старый профессорский кот, а потом и удав из студенческого террариума, пропали бесследно в течении следующей недели. Портовых крыс я даже и не считал никогда, тут наши взгляды, со зверем внутри меня, были схожи. Со временем и пропавшие девушки забылись. У меня не хватило духу перевестись на психологический факультет, чтобы попытаться разобраться в самом себе.
Поэтому, как только появилась возможность, я уехал работать смотрителем на остров. Попросту – сбежал. Там зверь не мог принести никому особого вреда. Сэм видел меня в таком состоянии, близком к переходу, и наверняка часто чувствовал мою скрытую агрессию. К моей радости, он уделял больше внимания студенческим юбкам, а не за странным поведениям братца. Со временем пес сумасшествия как-бы усох, и стал более спокойным и тихим. Мое одиночество убаюкивало его ярость и только десятки убитых птиц были тем малым злом, которое можно было ему простить. Нам простить.
Старый автомобиль заурчал, подскочив на невесть откуда взятом камне, а потом и фары стали мигать, сообщая о слабой зарядке аккумулятора. За последним поворотом направо, дорога неожиданно вильнула, и я увидел велосипед брата, мчавшегося на меня. Если бы не пес, может быть я не успел бы и среагировать.

3.
В свете утренних лучей Сэм казался бледным и напряженным. Легкий туман подымался с болот, неся за собой зловонную и болезненную гниль. Он улыбнулся мне не свойственной злобной улыбкой и не снижая скорости помчался навстречу. Нас разделяло не больше десятка метров. Я мог протаранить его в лоб, но решил смягчить удар, свернув в сторону болота. Сэм все равно налетел на меня. Капризная старая машина перевернулась и стала тянуть меня вниз. Я честно барахтался в густой жиже, стараясь сохранить живым хотя бы верного пса. Но Сэм, мой бедняга Сэм, схватил меня за руку и потащил вниз, в какие-то жуткие слои безмолвной тины. Жижа заполнила мой рот и легкие болезненным безразличием и отключила пугливый разум. Человек быстро сдался, но верный пес сумасшествия в нем зарычал и укусил ускользающую руку Сэма, желая наказать обидчика. Отцовская машина вздохнула, выпуская остатки воздуха и безмолвно пошла на дно. Пока мы еще барахтались, неизменно занятые боги жизни и смерти уже проплыли мимо нас, заболтавшись о вечном.
Мой пес все рычал во тьме, огрызавшись, а Сэм потянул за малиновую нить, неожиданно проступившую сквозь тину. Как он и рассказывал еще недавно с жаром, она тянулась прямо из его темени куда-то вверх, наверное, к свету. Мечтать о таком при жизни нужно было аккуратно, ведь погребенному заживо телу и пришельцы не помеха. Мой пес остервенело схватился за его брючину, и нас двоих из зловонной тины выбросило прямо на древнее кострище, видимо, для посмертного суда над безумцами. Огонь воспылал ярко-ярко, отсекая все лишнее. Тени прошлого стали за его границей, желая знать, что все-таки произошло. Мой Сэм не стал ждать приговора, нагло намотав малиновую нить на свою шею, как символ мнимой свободы, преспокойно пописав на священный огонь. Судьбу же такими фокусами не обманешь. Что-то громыхнуло сверху, сжигая наглеца, и пеплом обратимым он полетел над кострищем. Что-то с этим всем было не так, ведь не мог здоровый человек пойти на бессмысленное самоубийство. Пес зарычал и мы последовали за ним. Невидимые узники древнего кострища, которое невесть кто поставил еще задолго до появления маяка.

4.
Я не до конца понимаю, почему помню все это, ведь если я умер, то умер и не могу думать. А если я жив, то почему представляю себе такие нелепости? Тело то мое осталось там, на дне болота. Впрочем, меня давно не пугают странности моего разума. Ведь я безумен, и мой пес тому виной. Что делать, если я ненавижу его, и я люблю его? Я лишь часть его самого.

Какими бы не были боги, они не терпели святотатства. Нас без спросу разделили на две части и кинули на съежившиеся угли кострища.
Одна часть Сэма превратилась в злого монстра, мохнатого малинового пришельца. Такая себе смесь краба со скорпионом. Вторая часть, более человеческая что ли, осталась тем самым духом, который сохранил свободу выбора. Тоже самое произошло со мной: свирепый пес рванул к пришельцу, а нудный и стеснительный человек взмыл вверх, к духу Сэма. Безмолвные боги наблюдали за нами из-за камней. Может, они ставили на нас ставки, а может смотрели, как плавится в кострище наш гнев. А может, все это чушь, и их не было вообще, а все ранее описанные действия выполняли безмолвные машины.
– Зачем ты сделал это, брат? Зачем позвал меня, зачем отдался этой дурацкой трансформации пришельцев?
Зверь обнажил свои желтые клыки и прыгнул вперед, уклоняясь от слепой пасти на конце малинового хвоста.
– Я был в таких переделках, откуда не мог выйти живым. Тюрьма, она не делает входящего в нее счастливым, но всегда дает шанс найти в себе волю остаться человеком.
Я молчал, глядя на монстра подо мной, а злобный пес поднырнул под правую, большую, клешню и пытался схватить за выпученные глаза. Чужой, зная свои сильные стороны, просто сел на него защитным панцирем, уводя перспективную атаку в заранее проигрышный партер.
– Однажды, меня в прачечной зажали трое. Они хотели унизить меня, даже больше чем использовать. Один кинул горсть стирального порошка в мое потное лицо. Глаза мои воспылали адским огнем, словно я упал на солнце. Я потерял контроль над собой. Но, пока они получали по очереди, то что хотели, мой мозг думал, как выбраться из этого омута бессилия. Я, словно Гудини, сосредоточился на пятне надо мной и попытался взять под контроль свое жалкое тело. Боль ушла куда-то в сторону, а голова вдруг обрела ясность и четкость мыслей. Они почувствовали это, и домогательства перешли в избиение, не менее болезненное и жестокое. Но я уже ощущал себя легким и невесомым перышком, отрешенным от мук боли. Я поймал мысль, простую и ясную, которая увела в будущее мой ищущий разум. Тело избивали, но мой дух, как и сегодня, воспарил над телом.
Я посмотрел на малинового чужака и подумал:
– Ничего себе тело!
А Сэм возбужденно продолжал говорить:
– Нужно всего лишь было зарядить свой мозг чем-то необычным, сложным или внеземным, позволяющим просто «улетать» когда нужно от физической оболочки.
– И ты выбрал инопланетного монстра?
– Не сразу, – зубастая маленькая пасть со второго раза уцепилась за хост пса, и он жалобно завыл, повиснув на нем над землей, – но я нашел-таки форму по своей душе. Я вспомнил эти журналы, исписанные первыми отшельниками. Знаешь, в детстве я сумел найти в записях отца несколько страниц с описанием подобных странствий. Сначала я подумал, что это все долбаная сказка, но наш папочка подробно описал свои превращения в орла и многочисленные полеты над островом. Мечты сбываются, и все что для этого нужно – верить и брать свое.
– Бред какой-то! – пес взвизгнул, выгнулся и укусил-таки скорпионий хвост своими зубами. Маленькая гадкая пасть выпустила животного из своих омерзительных зубов и обижено уползла назад.
– Может быть и бред, но отец вступал в это чертово кострище, улетал в небо и убивал этих вечно срущих на голову чаек. Я ходил сюда, я пробовал повторить его трюк, но кострище оставалось для меня простым каменным памятником. Если бы я знал, что для того чтобы попасть сюда нужно умереть!
– Но, ты же смог впустить в себя чужого раньше? Ты выжил в тюрьме и вчера они, оно, не знаю и как, но вселилось в тебя.
– Действительно, в первый раз это произошло в тюрьме. Прямо на следующий день. Я увидел в своей голове чужого так же ясно, как вижу тебя, и он появился во мне. Перед отбоем я выпустил его, и он наказал моих врагов, надежно закрытых в своих камерах.
Мой пес гавкал на малиновую тварь, мотаясь по кругу, и не давая ей атаковать. Вдруг, он рванул вперед, и что есть силы укусил за маленькую шею выше выпученных и ненавистных глаз. Мертвые и сожжённые нами птицы разом зашумели вокруг.

Сэм возле меня поник и неожиданно зашептал нараспев:
– Нехожеными тропами, непрошенные прохожие. С виду такие хорошие – идут и идут переходами.
– Все кончено, брат. О такой ли жизни ты мечтал?
Сэм рассмеялся, глядя мне в глаза, и я не узнал его.
– Да, можно создать в себе монстра, можно даже заставить его служить тебе, обретя на время силу. Но рано или поздно ты перестанешь быть собой, раздавленный уже его желаниями.
– Я не боюсь его, но он и не приходит к сильным. Выжидает, – процитировал я прочитанное в журналах, а Сэм только кивнул и упал в тело убитого чужого.
Мой пес радостно забегал вокруг тела. По началу я пытался отогнать его, словно от прокаженного, который даже в таком состоянии может нести в себе заразу. Мой пес безумия побежал по кругу, словно дитя, потеряв интерес к побежденному чудовищу, а я пытался его приструнить. Меня остановили. Развернувшись на месте, я увидел маленькую девочку, не сильно опрятную, и смотрящую на меня по-взрослому печально.
– Твой зверь скоро уйдет, – сказала она, – радости быстро надоедают. А ты останешься здесь.
– Мы же одно целое, я и он, – пытался крикнуть я, но мои уста были заперты.
– Уже нет, – сказала она, и вдруг страницы моей жизни стали переворачиваться, возвращаясь в прошлое, все дальше и дальше. Вот и меня еще нет, а девочка все листает пожелтевший журнал смотрителей. Что видит она там? Мою жизнь, жизнь деда и отца. Она тоже смотритель за нашими жизнями. Каждая строчка, как нить судьбы, со своими поворотами, часто фатальными. Вот, девочка находит зачеркнутое предложение, так не дававшее мне покоя, и просто дует на него. Неряшливые чернила подымаются вверх, а под ними всего лишь несколько строк, и что-то подобное я уже слышал сегодня:

Радоваться или печалиться? А может, собой быть просто.
Смерть рассмешить вопросом. Забыть все мечты и покаяться.

Последнее, что я услышал, это был лай моего пса. Он носился вокруг старого маяка и был, первый раз в жизни, по-настоящему счастлив.