Рассказ №17 Любонька

Городской сад звенел радостными детскими возгласами, заливался звонким девичьим смехом, басил раскатистым хохотом молодых парней. Солнце прыгало отблесками в зеркалах проезжавших мимо парка автомобилей, путалось в листьях деревьев, рисуя на асфальте причудливо танцевавшие тени, ложилось мягким румянцем на щеки и стекало капельками пота по вискам. В переливавшееся металлическими красными боками пузо автомата с газированной водой упала последняя однокопеечная монетка, брякнула пару раз где-то в глубине и затихла, как и положено, уступая место мерному постукиванию невидимых глазу механизмов, но автомат молчал. Одна из девушек, оперевшаяся правой рукой об угол автомата, нетерпеливо постучала длинными пальчиками, цокнула, повела тонко выщипанными бровками и окинула нервным взглядом стоявших рядом подруг.

— Не злись, Любка. Щас он очухается, — пролепетала низенькая девочка с тёмными, почти что чёрными волосами.

По правде сказать, девчушке этой было двадцать с лишним годков, но столько детских черт ещё сохранилось в её кругленьком румяном лице, что за девушку её никто с первого раза не принимал, да и относились все к Настьке, как к малому ребёнку, — толку что там в этих документах написано было. Тихий, едва слышный голос, розовые заусенцы на пухленьких пальчиках и кроткий нрав — вот и вся Настя, так поначалу хотелось думать.

— Да к другому пойдём, коли этот не работает, — добавила Вера, убрав за ухо выбившиеся из жиденькой русой косички пряди и положив ладонь на плечо нетерпеливой подруги.

Вера, высокая и угловатая, издалека напоминала деревянную швабру. Она была не из тех, кого поэты и писатели сравнивают с березкой или осиной, обязательно описывая какую-нибудь часть тела как «трогательную». О таких говорят: «Ничего, вырастет — расцветёт баба, не сложилась ещё». Только годы шли, а Вера всё не цвела, да и где это видано, чтобы швабра выпускала почки. Вера не подводила брови и не румянила щёки, не скрывая чуть желтоватую кожу, не носила серёжек и не мазала духами шею. Её по-мышиному серые глазки не загорались при виде ситцевых платьев, но стоило заговорить о Лермонтове или Тютчеве, как бледные губки открывались, чтобы пропустить восторженный вдох, но не более. Вера тут же краснела, стыдясь своего бесполезного в быту увлечения.

— И че, каждый раз так туда-сюда бегать будем? А, Вера? — Люба сжала тонкие губы, в упор глядя на замявшуюся девушку.

— Че ты докопалась-то до неё? Ну будем, коли надо. У тебя ноги что ль отвалятся? — Валька улыбнулась, обнажая щербинку между не в меру большими передними зубами.

В училище Вальку за эти зубы и за сбитенькое телосложение сперва дразнили, обзывая грузовой лошадью, а она только смеялась в ответ и бойко отвечала: «Зато пахать могу побольше вашего, а вы, худые и беззубые, с первой грядки замертво упадёте». Трудилась Валя и правда немало: с детства помогала одинокому отцу по дому и с маленькой сестрой нянчилась, а как подросла, так стала летом ездить в сады на работу, везя в город столько фруктов, сколько могла утащить. В училище во всякие конкурсы и соревнования рвалась первой и подбивала других, заражая своим задором. За это Вальку скоро и полюбили.

— Ничего не отвалятся. Че ты ерунду городишь? — Люба опять цокнула и ударила кулаком по бочине автомата.

Внутри него ещё раз звякнула застрявшая где-то монетка. Он затарахтел, и в стеклянный стаканчик, журча, полилась газировка.

— Видали? — ухмыльнулась Люба. — Ждать я его буду!

— Ну и всё, а ты распыхтелась. Пей давай, — снова с улыбкой ответила Валька.

Люба взяла холодный стаканчик, осушила его в несколько крупных глотков, сполоснула водой и поставила на место. Порядком уставшая от вспыльчивой подруги Вера, в это время отошедшая чуть поодаль, с интересом разглядывала выцветшие на солнце объявления, налепленные на забор.

«ДК. В 19:00 — танцы», сообщало одно, немного порванное с левого угла.

«Новые экспонаты в краеведческом му…» — недоговаривало другое, оборванное ещё сильнее первого.

«Предсказания. Человек будущего уже среди нас!» — кричало третье, нарисованное явно не рукой художника, но зато самое пёстрое.

— Чего опять читаешь? — поинтересовалась подошедшая со спины Люба.

— Объявления. Вон тут какие-то предска…— Вера не успела закончить фразу, как её перебила присоединившаяся к ним Валька.

— О как! Смотри-ка, Люба, прям под тебя сделали. Ну-ка, пойди, узнай, че у тебя там с твоим суженым будет.

— Не будет ничего. Я и без этих предсказателей знаю, — угрюмо ответила Люба.

— Че ты там знаешь? Как поссорились, так и помиритесь. Первый раз что ли? — не унималась Валя. — Или забоялась?

— Ничего я не забоялась.

— Ну так иди.

— Вот и пойду!

— Иди-иди, — Валька всё больше веселела, довольная тем, что Любку снова удалось взять на слабо.

— И пойду! Где он там предсказывает? — Люба прищурилась, рассматривая маленькую карту, нарисованную на объявлении от руки.

Идти было недалеко. Обойдя фонтан, расположенный в центре парка, девушки направились в сторону аттракционов. За чёртовым колесом виднелась небольшой шатёр, расцветкой своей напоминавший цирковой. На пне возле входа в него стоял молодой человек в деловом костюме, совершенно не подходящим для таких случаев. Сложив ладони у рта в виде рупора, он повторял, как заевшая пластинка, одни и те же слова: «Человек будущего уже среди нас! Предсказания по цене газированной воды! Три копейки за свою судьбу!»

Увидев подходящую к шатру компанию, зазывала замолчал и посмотрел на них довольным взглядом, как смотрят пекари на свой хлеб. Хлеба, однако, было немного: люди, словно не слыша его, проходили мимо, даже не оглядываюсь на ярко раскрашенную палатку.

— Может, не надо, Люба? Как-то это неправильно, — Настенька глянула на подругу, испуганно приподняв густые бровки.

— Трусиха ты, Настя. Что он там мне предскажет? Шарлатан какой-нибудь, —отрезала Люба, кивнула зазывале и под усмешку Вальки зашла в шатёр.

Внутри он казался несколько больше, чем снаружи. Может, оттого что Люба снаружи его и не рассматривала, может, оттого что вся палатка была заставлена разного рода предметами: тут были и граммофон с рупором, похожим на заржавевший бутон каллы, и гордо подобравшиеся медные самовары, и дорогие на вид напольные часы, и небольшие пальмочки в горшках, неуклюже раскинувшие свои многопалые ветви, и печатные машинки, и швейные, и незнакомые Любе изобретения с кучей маленьких кнопочек и огромной дырой посередине, закрытой стеклянной дверцей. Всё это размещалось на коврах, застилавших шатёр. То, что было поменьше, валялось на том, что было побольше, а иногда и наоборот. По периметру стояли шкафы, заваленные книгами, расписной посудой и деревянными игрушками. К одному из шкафов привалилось старое коромысло со следами облупившейся краски, а рядом на боку лежало заржавевшее ведро. Шатёр был больше похож на блошиный рынок, который то-то из жадности постарался уместить под одним куполом, или на свалку, окружённую зачем-то полосатыми цирковыми стенами, но никак не на место, в котором должны предсказывать будущее: ни хрустальных фиолетовых шаров, ни трав, сушившихся на верёвочке, ни пугающей темноты.

Люба нерешительно прошла в центр шатра, перешагнув через складки ковра, чайник, расколотую вазу, обойдя картину с продырявленным холстом, кактус и прочее барахло и остановилась, заметив наконец возле кресла с одним только подлокотником человека, уткнувшегося в книгу. Длинный, тощий и кривой, как коромысло, на которое она почти сразу обратила внимание, он стоял в таком же сером костюме, что и его ассистент, не слишком успешно заманивавший посетителей. Тонкие губы то и дело складывались в трубочку, растягивались в полуулыбке, беззвучно проговаривая слова, написанные в книге.

Люба кашлянула пару раз не то, чтобы привлечь к себе внимание хозяина шатра, не то, чтобы прочистить горло.

— Здравствуйте! — громко произнесла девушка, опасаясь, что с первого раза её не услышат.

Человек оторвался от книги, небрежно кинул её на кресло и повернулся к Любе. На его лице, не молодом, но и не старом, ассиметричном настолько, что отдельные черты никак не удавалось уловить и запомнить, читалось недоумение. Он открыл рот, видимо, желая что-то сказать, но тут же закрыл его, нахмурив брови и наклонив голову набок, как собака, которая не понимала, какую команду ей дали.

— Здравствуйте, — повторила Люба более настойчиво.

Тут взгляд её молчаливого собеседника прояснился, а на немолодом-нестаром лице появилась улыбка, словно он наконец узнал свою давнюю знакомую, с которой они случайно встретились где-нибудь в трамвае.

— А-а, здравствуй, здравствуй! Напомни-ка, как там тебя зовут?

— Любовь, — Люба по привычке вскинула брови, стараясь больше ничем не выдать лёгкого раздражения.

Она прожила на земле ни много ни мало двадцать один год, и полагала, что хоть сколько-нибудь разбирается в людях. Таких, как этот чудак, она видела уже не раз и понимала, что ничего дельного он ей не скажет. Пустит пыль в глаза своим циркачеством, попытается заболтать, скажет что-нибудь совсем очевидное, если, конечно, гадать будет он, а потом просто выманит деньги, думала Люба. Только любопытство и нежелание выходить к Вале ни с чем заставили её остаться.

— Ну, здравствуй, Любонька, — ещё раз поприветствовал её человек.

— Любовь я.

— Ты, Любонька, — не слушая её, он продолжил говорить. — хочешь узнать у меня своё будущее?

— А вы разве не прошлое предсказываете? Если нет, то, конечно, будущее, — не сдержалась Люба.

Предсказатель, очевидно, заметив колкость в свой адрес, изменился в лице и сделал несколько шагов вперёд.

— А ты всё такая же, Люба. Чтобы предсказать твоё будущее, даже я не нужен. Что тебе интересно в этот раз? Спрашивай, а потом я расскажу остальное.

Любе стало не по себе, оттого что с ней говорили тоном, каким ещё в школе нередко отчитывали учителя за неугодное поведение и каким мать прочила ей побои от мужа. На слова она старалась не обращать внимания.

— Мы с Витей поссорились. Сладится у нас?

—Сладится, Люба, сладится, — спокойно ответил предсказатель, поправляя помятую полу пиджака и убирая маленькое пёрышко с лацкана. — А теперь бросай три копейки и слушай меня дальше.

— Куда бросать? — опешила только успокоившаяся Люба.

Это простое и лишённое мишуры пророчество ей понравилось, и не так уже волновало её теперь, настоящее оно или нет. Как студенты кладут пятак в начищенные перед экзаменом туфли, слепо веря в удачу, так и Люба сохранила это предсказание глубоко в своей памяти, повторяя его про себя, как заговор.

— Куда хочешь, туда и бросай, — предсказатель подошёл ещё ближе и, дождавшись, когда три новенькие монетки рассыплются по ковру, со звоном ударяясь о лежавшие там же предметы, начал свой недолгий рассказ.

Люба с ужасом слушала своё будущее, не желая верить ни единому слову. Нарисованные некогда детским воображением красивые картинки солёного моря, большой семьи, своего огорода, рядов горячих банок с компотами, накрытых теплым клетчатым одеялом, рвались на кусочки, среди которых уже нельзя было разобрать ни алого горизонта, ни зелёных трав, ни людей, которые должны были стать ей дороже всего на свете.

— Что ты несёшь, чёрт! И не грех тебе говорить такое?! — вся красная не столько от злости, сколько от чувства безысходности, которое она сама в себе не могла различить, Люба кричала и ругалась на предсказателя, — Шарлатан! Гад! Чтоб язык твой поганых отсох!

Наконец она замолчала, переводя сбившееся дыхание. Спокойно дослушав её, предсказатель лишь отвернулся и, уверенно перешагивая через препятствия, будто уже давно знал наизусть, где и что находится, проследовал к поломанному креслу.

— И трёх копеек твоя болтовня не стоит, — кинула Люба вслед, вытирая ладонью со щеки слезу.

Годы шли, и этот день всё бледнее становился в памяти подруг. Не помнилось им уже ни жаркое июльское солнце, ни жёлтое объявление с косо начертанной картой, забылся цирковой полосатый шатёр и чудак-зазывала. Только для Любы назойливым кузнечиком стрекотало предсказание, саднило царапиной, которая долго не могла зажить, но и она со временем зарубцевалась, став едва заметным шрамом, побаливавшим в особо дождливые дни. Первая его часть сбылась уже через пару недель: Виктор сделал ей предложение, и всё у них правда наладилось. Ещё через два года Люба стала счастливой матерью. Рыжеволосый мальчик Стёпка смотрел на неё из кроватки своими ярко-голубыми глазами. Стёпа характером своим пошёл в мать: упрямый и вспыльчивый, он то и дело ссорился с дворовой ребятнёй, затевая драки. Любе воспитывать его было некогда: днём — работа, вечером — молодость звала её погулять с подругами, а Витя, мягкий и податливый, на сына повлиять не смог. Так и получилось, что первый сын усвоил из учебника несколько правил по русскому языку, а остальные, те что нужны были в жизни, взял из уличных стычек. Он умер от удара в висок в свои девятнадцать лет.

Второго сына назвали Феденькой. Феденьке, который был на целых десять лет младше своего брата, досталось всё внимание матери. Набив шишек на первом сыне, Люба всерьёз принялась за воспитание второго. Федя сызмала сидел за библиотечными книгами и к пяти годам неплохо решал примеры. К двенадцати он разбирался в родах литературы и знал все свои прозвища наизусть. К шестнадцати у него появился первый друг, но мать посчитала, что тот навредит учёбе. К семнадцати Феденька снова остался один. К двадцати четырём Фёдор гордо нёс в своём портфеле документ в бордовой обложке. К двадцати шести понял, что боится выйти из родной квартиры. К тридцати одному его не стало. Годом позже не стало и Виктора. В тесной квартирке, среди компотов, завёрнутых в клетчатое одеяло, и фотографий дорогих людей осталась одна только Любонька.

С потрескавшегося потолка, покрытого пятнами ржавчины, свисала, покачиваясь, перегоревшая лампочка. На полу — разлетевшиеся в разные стороны пыльные осколки плафона. На белой облупленной табуретке, сгорбившись, сидела старуха, крутившая в морщинистых руках самый крупный осколок. На прямой лоб и впалые щёки падали жидкие седые волосы. Длинными загрубевшими пальцами она бездумно водила по острому стеклу. Из угла крохотной комнаты доносилось тиканье старых часов с полустёртыми римскими цифрами. Старуха посмотрела на них пустым взглядом и тут же забыла, куда указывала короткая часовая стрелка.

Пугающе длинные тени уже ложились на пол и стены, кода раздался нерешительный стук в дверь. Старуха подняла голову, испуганно глянув в сторону узкого коридора. В дверь постучали ещё раз. Простонав, она положила осколок на пол, медленно поднялась со своего места и, слегка прихрамывая на правую ногу, но стараясь идти потише, поплелась ко входной двери. Древесина скрипела под порванными на пальцах тапками, выдавая свою хозяйку. Старуха, не дотягивавшаяся до глазка, приложила ухо к холодному металлу, надеясь, что неизвестный гость не стал дожидаться, пока его впустят и решил зайти в другой раз, а может, и вовсе понял, что перепутал квартиру, но стук повторился снова.

— Кто такой? — вздрогнув, просипела старуха.

— Я, Любонька. Открывай, — дружелюбно ответил знакомый голос.

Отшатнувшись от двери, словно та была раскалённой, старуха ударилась спиной о противоположную стену. Перед глазами проносились минувшие дни: вспомнились ей автомат с газированной водой, и проклятое жёлтое объявление, и шатёр, и молодой человек в деловом сером костюме, и слова его. Все до единого, будто и сказал он их не дальше, чем минуту назад.
Дрожащими руками Люба повернула замок и толкнула дверь. Перед ней стоял всё тот же предсказатель, всё в том же костюме, в этот раз ничуть не лучше вписывавшийся в окружение. Казалось даже, что среди ваз, ковров, статуэток и прочего хлама он смотрелся куда органичнее. Это был его собственный мир, не здешний и не тамошний, не вчерашний и не сегодняшний. Шестьдесят лет прошло, а на лице его, по-прежнему не молодом и не старом, не появилось ни одной морщинки, а если и были новые, то заметить их за этим нагромождением смутных черт всё равно бы не вышло.
Люба глядела на него без удивления, но с той же беспомощностью, с какой слушала его пророчество.

— Как ты, Любонька?

— Как я? Это ты, гад, спрашиваешь, как я? Всё сбылось, всё… Ты виноват! Ты накаркал, чёрт! — кричала на него Люба ослабевшим голосом.

— Я ли, Любонька? — человек в сером костюме смотрел ей в глаза, не отрываясь, говоря этим взглядом больше, чем когда-то предсказал словами.

Люба обессиленно замолчала, и тут вдруг слезы покатились по её морщинистому лицу, затекая в ложбинки и разливаясь в них тонкими ручейками. Боль, резкая боль, ударила в её состарившееся сердце, словно потеряла она не двух сыновей, а много больше, и смерть каждого из них пережила в одно только это мгновение.

— Ты дай мне ещё один шанс, слышишь? — тихо попросила Любонька, захлёбываясь собственным плачем.