Их не было 319… (Начало).
Женщинам, погибшим на фронтах войны,
посвящается.
1.
Разведенный спирт степлился, и Сидорин, так и не научившийся пить по-хорошему, с отвращением отставил недопитую кружку. Старший лейтенант Сидорин, командир похоронной команды при 2-й гвардейской армии, расположился со своим немногочисленным подразделением в одном из уцелевших вражеских блиндажей немецкой линии обороны «Вотан», входящий в 150-километровый «Восточный вал».
На столе, сбитом из аккуратно оструганных досок, стояли два ящика из-под патронов. В одном из них, перевязанные лохматым шпагатом, лежали стопки документов красноармейцев и офицеров, погибших при прорыве обороны противника, в другом поверх замусоленной толстой «амбарной» книг свалены индивидуальные солдатские медальоны.
В блиндаж вбежал заместитель Сидорина старшина Варакин.
— Товарищ старший лейтенант, там это…Там ужас какой-то!
Зачастил старшина, вытирая короткопалой ладонью обильный пот, мутными каплями выступающий на его белом и рыхлом по-бабьи, невыразительном лице, и, заметив вдруг на столе недопитый спирт, неожиданно для офицера, а может, и для себя, схватил кружку и громко стуча зубами о выщербленные ее края, выпил прощально булькнувшее содержимое.
— …А вы, старшина, случаем, не слишком увлеклись?
Поинтересовался (впрочем, довольно беззлобно) пьяненький, а через это и излишне добрый лейтенант, со старательно скрываемой неприязнью вглядываясь в слюдянистые глазки Варакина.
— Я, как-никак, ваш непосредственный начальник, а вы мало того, что влетаете без доклада и разрешения, да к тому же еще и чужую водку лакаете. Мало вам трофейных фляжек? Ладно, не дрожите так… Что там у вас? Призрак отца Гамлета? Так мы его сейчас осознанным марксистко-ленинским материализмом! Да по яйцам, по яйцам…
Он икнул, прикрываясь, глуповато хихикнул и, закурив папиросу, откинулся назад, упершись спиной в добротно, с немецкой аккуратностью обшитую горбылем стену блиндажа, увешанную фотокарточками полуголых женщин.
Старшина нахмурил пшеничные свои бровки, непонимающе посмотрел на Сидорина и вытянувшись во «фронт», попытался доложить по форме.
— Товарищ старший лейтенант, возле берега реки Молочной, прямо на бруствере обнаружены бабы.
— Бабы?!
Сидорин резко поднялся и его долговязая, тонкая в кости фигура в распахнутой, долгополой офицерской шинели, нависла над низкорослым коротконогим старшиной.
— Что значит — бабы? Местные жительницы, что ли?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант, по всему непохоже, чтобы местные. Скорее, штрафники, вернее сказать, штрафницы… —
— Ведите, Алексей Михайлович. Посмотрим, что это за штрафницы.
Разом протрезвев приказал лейтенант и первым вышел наружу.
Обрывки утреннего тумана, цепляясь за растяжки колючей проволоки и вывороченные телеграфные столбы, все еще плавали над оборонными сооружениями фашистов, перепаханными тяжелыми танками и самоходными орудиями, многочисленными, многодневными артобстрелами и воздушными бомбардировками. . Вправо и влево от блиндажа, в котором расположилась похоронная команда, змеились глубокие, местами полузасыпанные окопы, соединяющие порушенные пулеметные гнезда и точки стрелков-снайперов. Искореженные орудия, сгоревшие танки, глубокие воронки от снарядов воочию показывали, что бои под селом Чапаевкой были тяжелые и продолжительные.
Пролысины жирного чернозема, выброшенного разрывами мин, траурными кляксами расплескались по все еще зеленой, не тронутой осенью траве. . Кислый запах жженого пороха, смешанный с тяжелой вонью обгоревшей плоти, казался осязаемым.
Пахло человеческими экскрементами и страхом.
Даже яблочный дух заброшенных сельских садов, необычайно сильный в эти октябрьские погоды, не мог перебить эти миазмы.
…Село утопало в садах несколько левее от высокого берега реки, куда направились постоянно оглядывающийся Варакин и нервно кутающийся в шинель старший лейтенант.
Уже отсюда, из небольшой низины, поросшей кустарниками дикой смородины и вишни, перед ним со страшной очевидностью предстало то, что так поразило старшину Варакина, наверняка уже успевшего несколько очерстветь душой за время, проведенное им в похоронной команде.
…На поросшем травой бруствере, последней нитке покинутых немцами окопов, перед рекой Молочной в каком-то страшном порядке, словно застывшие по команде «смирно», лежали в упор расстрелянные из пулеметов женщины в солдатском обмундировании, без оружия и знаков различия.
— Ох, блядь, что же они с вами сделали?!
Выдохнул Сидорин и упал перед погибшими на колени, сдирая фуражку с головы.
…Их было много, очень много, несколько сотен расстрелянных женщин и совсем молоденьких девочек. Красивых и не очень.
Безоружных. И лишь у некоторых (сквозь радужную пелену слезы, невольно затуманившей взгляд) офицер заметил зажатые в безжизненных руках саперные лопатки.
— Ох, сука! — Простонал он вновь, не обращая внимания на стоящих рядом подчиненных, Варакина и подошедших к ним еще троих солдат, грязных и подвыпивших.
— Документы?
Спросил он глухо Варакина, поднимаясь и зло, нервно отряхивая колени и шинель.
— Никак нет!
Варакин старался не смотреть на заплаканное лицо своего командира.
— Ни документов, ни оружия, ни личных вещей. Вот только у одной в кармане рядовой Бобров обнаружил…
Он протянул Сидорину деревянный, явно самодельный гребень с выжженным увеличительным стеклом именем «Тася».
«Та-ся», — Медленно, по слогам прочитал Сидорин и осмотрел гребешок.
Да, лагерная работа.
Желваки на лице старшего лейтенанта заиграли, и он, вернув гребень Варакину, резко повернул обратно.
— Я звонить особистам, а вы, не стойте, не стойте… Ищите. Быть может еще где-то…
Он махнул рукой и пошел назад, высокий и сутуло-уставший.
2.
— …Товарищ капитан. Докладывает старший лейтенант Сидорин. Да-да, из похоронной службы…
Сегодня в трехстах метрах от бывших дислокаций левого фланга 5-й ударной армии обнаружены трупы более трехсот женщин, расстрелянных фашистами в упор.
В связи с тем, что ни у одной из них не обнаружено ни знаков отличия, ни воинских наград, ни документов, а также оружия, я предполагаю, что это был женский штрафной батальон, принявший участие в прорыве обороны противника. С подобным мне сталкиваться еще не приходилось, и к тому же я подумал, что эти женщины пусть косвенно, но проходили по-вашему ведомству, то я и решил, что вы подскажите, что…
…Да, коммунист.
…Да, среднее.
…Да, я понял товарищ капитан: женские штрафные батальоны никогда не принимали участия в прорыве обороны «Вотан». Так точно. Захоронить в братских могилах, координаты не указывать. Да-да, лучше использовать бывшие оборонные сооружения противника… Так точно, понял: о выполнении доложить, документально не отражать.
До свидания товарищ капитан.
…Тяжелая телефонная трубка выскользнула из вспотевшей руки старшего лейтенанта.
— Ох, девочки, девочки…
Он в тупом оцепенении закачался на облезлом венском стуле, невесть откуда взявшемся здесь, в этом вражеском блиндаже, уютном, если не сказать, комфортном, по военным меркам.
— Как же такое возможно?
Вы еще остыть- то не успели, а от вас уже все открестились. Война еще идет вовсю, и одному Богу известно, сколько еще идти будет, а про вас уже позабыли…
А что будет потом? Через двадцать, тридцать лет? Кто вспомнит? Кто поверит? Да и кому верить то?!
Лицо лейтенанта, пьющего редко и неумело, подернулось нездоровой белизной с яркими пятнами пьяного румянца на заросших щетиной скулах. Сквозь залапанные выпуклые стекла очков — взгляд тусклый, безжизненно- туповатый. В уголках растрескавшихся губ скопилось что-то белое, неопрятное.
— Варакин! Всех женщин захоронить в общих могилах. Воронки не использовать. Лучше блиндажи и окопы. Поверх захоронений — дерн. На все дается не более десяти часов.
…— Да, еще…
Уцепившись за рукав Варакина, Сидорин попытался выпрямиться, но только неестественно изогнулся животом вперед, и противно рассмеявшись дробным, нетрезвым смешком, старательно и чрезвычайно педантично застегнул шинель на все пуговицы, после чего, приблизив влажные губы к уху старшины, громко и горячо выдохнул:
— Кстати там (тонкий изогнутый палец уперся в низкое, затянутое тучами украинское небо), очень рекомендовали не распространяться…
Последнее слово далось офицеру относительно трудно. Он постоял некоторое время, покачиваясь, помолчал да и побрел себе, чему-то громко, то ли смеясь, толи плача, с кем-то громко не соглашаясь.
— Запомни Варакин.
Старший лейтенант, стоящий перед входом в свой блиндаж, обернулся, сложил ладони рупором и громко, как только смог, крикнул.
— Запомни Варакин, кто бы тебя ни спрашивал, знай одно: не было этих женщин. Не было и все! Не бы-ло!!!
— Да понял я все, лейтенант. Понял. Как не понять. Особисты хвоста накрутили, да еще, небось, по партийной линии тебя припугнули.
Вот ты и обоссался.
В чем, чем, а в этом они мастера. Как воевать или же вот трупы раздувшиеся закапывать, так их хрен с фонарем отыщешь, а как предписания сверху отпускать, так они первые!
Буркнул многоопытный Варакин и, забросив на плечо лопату с отполированным до антрацитного блеска черенком, направился к остальным бойцам.
В левой руке старшина бережно нес котелок чистого спирта.
выданный ему щедрым по случаю собственной пьяни Сидориным.
3.
В вагоне, несмотря на осень, было довольно тепло, если не сказать жарко.
Пахло дешевым дегтярным мылом, давно немытым женским телом, портянками. Под округлым вагонным потолком, где слоями колыхался тягучий, молочно-сизый махорочный дым, на натянутых между верхними нарами веревках сохло плохо простиранное и не прополосканное белье.
Всю дальнюю стену вагона, напротив широких откатывающихся дверей занимали грубо сколоченные двухъярусные нары, застеленные бумазейными, синевато-линялыми одеялами, под которыми угадывались слежавшиеся набитые соломой матрасы. На нарах, отчаянно потея, почти впритирку друг к другу лежали женщины.
Много, много женщин и совсем еще молоденьких девушек. Возле торцевой стены вагона на застеленной замусоленной газеткой буржуйке, черневшей в углу, под небольшим зарешеченным окном несколько молодых полураздетых девиц (явно из блатных), играли в секу, не на деньги и оттого скучно, без азарта.
Вагон, битком набитый заключенными-женщинами, к составу прицепили где-то под Бугульмой, прицепили в самом хвосте, и от этого все последующие сутки арестантский вагон безбожно трясло и бросало из стороны в сторону. За стенкой, в конце вагона, на открытой площадке кондуктора сидел охранник, похоже из деревенских, и час за часом под расстроенную тальянку разучивал грустную песню, слова которой иной раз заглушали стук колес и гудки встречных паровозов.
«Мы из дома писем ждем крылатых,
Вспоминая девушек знакомых.
Это ничего, что мы солдаты,
Далеко оторваны от дома.
Наши синеглазые подруги,
За письмом сидят, наверно, тоже.
Это ничего, что мы в разлуке,
Встреча будет нам еще дороже.
Тишину в сраженьях мы не ищем,
Мы не ищем отдыха на марше.
Это ничего, что мы, дружище,
За войну немного стали старше…»
— Да японский городовой! — Взорвалась неожиданно одна из картежниц с незажившей еще окончательно наколкой на правом предплечье: шипастая роза, опутанная колючей проволокой, и каллиграфически выполненная надпись под ней — «тохис».
— Это он-то тишину в сраженьях не ищет? Козел, вертухайская морда! Небось, ни одного фашиста живьем и не видел? Вояка хренов!
Она сбросила самодельные карты и, подбежав к дощатой стене, громко и требовательно забарабанила по ней кулаками и ногами.
— Ну, ты Ваня! Ты хотя бы мотив иногда меняй для разнообразия. Пентюх царя небесного…
За стеной, раздался радостный и счастливый смех часового.
— Это опять ты, Нинель? И все тебе неймется… Вот подожди, через пару часов к Рязани подъедем, и я вам, уголовные ваши души, вместо воды и прогулки до ветру шмон в вагоне устрою по полной программе. Думаете, я не знаю, что вы новую колоду нарисовали?
За стеной вновь коротко хохотнули и опять послышались слова опостылевшей песни…
… «Снова будет небо голубое,
Снова будут в парках карусели,
Это ничего, что мы с тобою,
Вовремя жениться не успели…»
— Карусэли…
Презрительно, хотя и значительно тише, бросила Нинель, и нарочито зевая, вновь вернулась к своим картам.
— Ну и духота…
Протянула ее партнерша и рывком стащила с себя бюстгальтер-самострок, откуда на пол выпала карта, туз пик.
— Ну, ты и ворона, Анастасия!
Рассмеялась Нинель, разглядывая чернеющую на полу улику, и громко крикнула, обращаясь к лежащим на нарах женщинам:
— Эй, вы, бляди троцкистские, шпионки немецкие, мать вашу… Кто хочет в секу на лифчик сыграть, а то мой совсем сопрел?
— Слушай, ты, профура!
Сверху легко спрыгнула высокая, подвижная, мускулистая молодая женщина с удивительными продолговатыми зелеными глазами на матовом загорелом лице.
— Еще раз ты, дрянь подзаборная, назовешь хоть кого-то из нас иначе, чем по имени или хотя бы по фамилии, я тебя, воровка позорная, так изувечу, что все положенные тебе по указу Наркома обороны СССР И. В. Сталина, от 28 июля 1942 года три месяца штрафбата, ты
Нина Ивановна Худякова, или если угодно Нинель, ты сможешь только по-пластунски ползать!
— Ишь ты?!
Несколько испугавшись, но скрывая свой испуг, рассмеялась Худякова.
— Никак весь советский спорт в вашем лице, дорогая вы наша Герасимова, на защиту врагов народа выступил? Или вас, заслуженная вы наша легкоатлетка, кто-то над нами, сирыми, уже начальничком поставили? Ась?
Уголовница, нащупывая что-то в кармане лагерных штанов, слегка пригнувшись, испытывающее вглядывалась в лицо зеленоглазой, словно готовясь к неожиданному прыжку.
Спортсменка бесстрашно отвернулась нее и, подтянувшись, одним неуловимым движением своего натренированного тела играючи вернулась на свое место на верхних нарах.
— Кстати сказать, ты угадала. Как только прибудем в расположение части, я становлюсь твоим лейтенантом, начальничком, значит.
Так что пыл свой ты бы лучше для фашистов поберегла, девонька.
— Нет, ну что за свинство?!
Нинель заметалась вдоль нар, по-блатному, на слегка присогнутых, расслабленных ногах.
— !!! Меня на Бутырском замке каждый сторожевой пес знает, а здесь, в этом долбаном вагоне приходится под политических подстраиваться… Да никогда!
— Да куда ты денешься, девочка? — Полная необычной для заключенных нездоровой полнотой, женщина уже за сорок, кряхтя, встала, подошла к бачку с парашей и присела над ним, старательно прикрываясь застиранной, тюремной юбкой.
— Это в Перми, в лагере, вас, уголовниц было больше, да и кум, начальник зоны на вас ставку делал, вот вы там и верховодили. А здесь милая, тебе не Пермь, и даже не «Алжир», а вагон, и здесь, в вагоне, вас, блатных, от силы с пяток наберется. Да и начальников-заступников тоже не густо, вот только разве Вася, что песенку за стенкой разучивает, а так и нет никого больше. Так что ты, Нина подумай. Опускать вас, конечно, никто не станет, но рыпаться право же не резон, я думаю. Девочки сейчас обозлены, могут и зубы повыбивать… Это я тебе как военврач говорю.
Она вновь вернулась на свое место, и в вагоне повисла напряженная тишина, разбавленная стуком колес и кашлем курильщиц.
— …Господи, какие же вы все, девочки, наивные.
С нижних нар поднялась необычайной красоты женщина.
Темные словно смоль волосы ее, густые и блестящие, оттеняли высокую шею и впалые щеки.
Смуглая матовость лица этой женщины, обычно сразу же привлекала к себе внимание всего лагерного начальства любого ранга, начиная от последнего, самого безрукого вертухая и заканчивая начальником зоны.
Про мужеподобных женщин-лесбиянок, встречающихся и на уголовных, и на политических этапах и говорить нечего.
И в дикции ее, и во внешнем облике присутствовало что-то такое, что указывало на ее принадлежность к высшей советской знати Кавказа, скорее всего Грузии…
Подойдя к зарешечённому окну, она села на корточки, особым, распространенным в тюрьмах и лагерях манером, закурила и шумно выдыхая дым вверх, продолжила, ни к кому особо не обращаясь.
— И охота вам девочки по пустякам спорить: блатные — политические, начальники — подчиненные. Все это шелуха, право слово. Нам бы в живых, все эти три месяца, каким ни будь чудом остаться, и то слава тебе Господи… А вы: рядовой, лейтенант… Кстати, смею вас уверить, девочки, подруженьки вы мои, что ни кто из нас, не из уголовниц, не из политических, никогда, ни под каким видом не получит не то что офицерских знаков различия, но и сержантских. В частях на все эти должности есть свои, проверенные кадры — как минимум члены ВКП(б), а скорее всего — коммунисты и сотрудники НКГБ одновременно…
Спортсменка на нарах заворочалась, явно пытаясь что-то возразить ей, но черноволосая красавица опередила ее.
— Вам, наверное, когда вы прошение писали, подобные россказни начальник по режиму плел…
Но вы только подумайте, подруженьки, это он там, в тайге допустим полковник, и его слово там, имеет определенный вес, но на фронте, на передовой, любой лейтенант из боевых, да что там лейтенант, ефрейтор-фронтовик его не задумываясь особо, куда подальше пошлет, и будет прав…
К грузинке подошла Нинель и взглядом попросив докурить, села напротив.
— А не слишком ли вы, мадам княгиня, хорошо осведомлены для обычной заключенной?
Сдается мне, что вы с кумом снюхались. И когда успели? Ась?
— Посиди с мое, Ниночка, и не такой осведомленной станешь. Это во-первых. А во-вторых, обращаясь ко мне надо говорить не княгиня, а княжна. Чуешь разницу, девчоночка?
Княжна сплюнула под ноги Нинель и улыбнулась.
Вот только улыбка ее была подпорчена черными провалами голых десен и острыми осколками поломанных зубов…
— Посиди с мое…
Княжна вернулась к себе и легла на живот, уткнувшись лицом в расплющенный тюфяк.
…Паровоз заметно сбавил скорость, а вскоре и вовсе остановился…
— Рязань!
Закопошился с накидным крючком охранник, дверь слегка отъехала на проржавелых роликах, и в вагон хлынул осенний золотистый свет.
Другие публикации автора:
Автор публикации
