Стая(окончание)
… — Ну что солдат, пойдем, воздухом подышим?
Кудрявцев вышел из дощатой будочки туалета, как-то по-особому злой, вступил прямо в сугроб, но, похоже, даже не заметил этого. Отряхнулся, вскинув голову к низкому ночному небу и прислушиваясь к собачьему вою, начал вышагивать по перрону, от уснувшего паровоза и до небольшой скамеечки, врытой в землю рядом с тупиковой насыпью.
Иногда до Верещагина доносились: то ли плач Штабс-ротмистра, то ли горький смех.
— Любезный. Ты случаем не Верещагин?
Помочившись на вагонное колесо и протерев руки колким, студеным снегом, словно промежду прочим поинтересовался Кудрявцев, подходя к часовому, сопровождающего его на прогулке по заснеженному, безлюдному перрону.
— Так точно, ваше благородие, гражданин заключенный. Я и есть рядовой красноармеец, Верещагин Иван Васильевич.
Кудрявцев закурил, угостил Верещагина папиросой и, опустившись на припорошенную снегом кособокую скамеечку, с безразличным видом всматриваясь в заснеженную ночь, проговорил чуть слышно.
— Так ты говоришь, Иван Васильевич, яма под номером триста тридцать три, брату моему досталась?
— Так точно, ваше благородие, гражданин заключенный, — Уже более тихо проговорил Верещагин оглядываясь.
— Три тройки. Сам табличку вбивал. Так вы все слышали!?
-Отбрось реверансы, Верещагин. Ты не барышня, да и я уже не мальчик. Лучше скажи, где сам-то пустырь находится? Ты, солдат, пойми, я не из местных, я в Дмитрове только один раз был, и то в день ареста, так что объясняй подробно, доходчиво.
-Слушаюсь, ваше благородие гражданин заключенный. Пустырь, куда закапывают расстрелянных из нашего подвала, в двух шагах от вокзала. Как пути перейдете, так возле реки этот самый пустырь и находится. Там в свое время торф добывали. Торф подняли, а дно глинистое, так лысым и осталась — ничего на этом месте не растет. Глина очень плотная. Поэтому там и ямы-то роют совсем мелкие. Хорошо если метр, а то и того меньше. Потом, как доски с номерами подгнивают, это место чаще всего мазутом заливают и поджигают. Глина опосля мазута становится черная и прочная, словно крынка.
-…Спасибо тебе, дружок.
Михаил с шумом выдохнул табачный дым и внимательно посмотрел на Верещагина, несомненно, разглядев в нем человека прослужившего не один год, скорее всего воевавшего и вообще уже далеко не молодого мужика.
— Ты, солдатик, постарайся завтра с нами в тайгу не ходить. Больным прикинься или еще, какую причину выдумай. Одним словом я ваш разговор с твоим командиром слышал. И про брата моего и про чекиста, начальника вашего Лебеду, и вообще, спасибо тебе солдат. Я и сам давно уже чувствовал, что брата моего в живых нет, но одно дело думать, чувствовать, и совсем другое знать наверняка. Спасибо.
Штабс-ротмистр пожал холодную руку Верещагина и, затоптав в снег окурок, направился к флигелю.
— Ты меня хорошо понял, солдат? Не ходи в тайгу. Не ходи.
Бросил через плечо Кудрявцев, и уже не оборачиваясь, шагнул в черный проем распахнутой двери.
— Так точно, ваше благородие гражданин заключенный. Чай не дурак. Понял. Заболею.
Верещагин, зажав ноздрю пальцем, громко высморкался, и задумчиво хмыкнув, снова прислушался к вою.
22 ноября 1924 год. 11часов дня.
— …Поговорите со мной, уважаемый ротмистр. Мы идем, черт знает, куда уже почти два часа, а вы словно воды в рот набрали.
Даже странно.
Лебеда поправил висевший за спиной, забитый пустыми мешками солдатский, грубой кожи ранец и тут же провалился по пояс в яму заполненную снегом и холодной водой, грязно выругался.
— Да о чем мне с вами говорить, милостивый государь? Усмехнулся Кудрявцев, глядя как чекист, сидя на снегу, отжимает промокшие портянки, и вытер пот со лба. С утра тучи опустились к самым верхушкам сосен и заметно потеплело.
Солдат, идущий впереди всех на единственных во всей группе лыжах, с трудом передвигал ноги. К лыжам, по сибирскому обычаю широким и коротким, прилипал снег.
— Ведь вы же никого кроме самого себя не слышите. Целую неделю, что мы с вами ехали в поезде, я вам втолковывал, что тайга это не Столешников переулок, где уже к шести утра дворник — татарин сгребет в кучи весь снег, принесет, кому надо дрова и даже растопит печь. Вы же, как я понял из жадности, дабы не делиться с солдатиками Колчаковским золотом, взяли всего двоих солдат, один из которых уже вымотан лыжами, а у второго всего одна винтовка. Ваш ранец, как я заметил совсем легкий, скорее всего в нем пустые мешки. А где же провиант? Где тушенка, спирт, хлеб, наконец!? Где керосин для факелов и костров? Где все это? Вы даже санок не взяли с собой, я уж молчу про нарты с собаками. Мне кажется, да к черту экивоки, я почти уверен, что в вашем Дмитровском ГПУ никто и не ведает про наше путешествие, иначе экипировка была бы в разы продуманней. Я угадал?
Он внимательно, сверху вниз посмотрел на потемневшего лицом чекиста. Снял шинель свернул ее в трое и подложив под зад, присел.
— Слушайте, Лебеда.
Вы случаем не из хохлов? Нет? Из поморов? Странно. А по характеру хохол — хохлом. Хотите, я вам расскажу небольшую историю? Нет? А я все-таки расскажу, тем более, что все равно делать нам с вами пока, что нечего. Солдатики сейчас костер разложат. Всем отдохнуть не мешает, да и вы сапоги свои подсушите.
Ну, так вот: был у меня в свое время денщик, тридцатилетний мужик откуда-то из Малороссии по фамилии Дубковский. Сказать честно, та еще дубина. Упертый, до отвращения и врун, каких свет не видывал, но красивый собака. И так у него всегда получалось, странно, что все вокруг, начиная от Генерал-лейтенанта Георгия Георгиевича Менгдена, командира нашего Кавалергардского полка и заканчивая последним штабным писарем, все и всегда виноваты во всех его невзгодах. А он, как всегда невинный агнец Божий. Смотришь в глаза его и не знаешь, что он в ближайшие полчаса отчебучит?
Пошлешь его к почтальону, за почтой, так он, сука, либо письма из дома где-то по дороге потеряет, либо сумки перепутает: только что написанные письма обратно принесет. На пороховой склад отправишь, так он, умелец этакий, порох, в сухой день промочить умудряется. Заставишь к дежурству по полку саблю наточить, так он так её ишкрябает паршивец, что потом приходится кузнецу — оружейнику нести, полировать. Целый год я с ним мучился, хотел, было, молодому поручику в обмен на дюжину коньяка его выставить, да не успел: под Барановичами ему обе ноги миной раздробило. Прямо в палатке.
Ноги в щепу, но характер все тот же, сволочной: пока его санитары до госпиталя на носилках несли, он, им, всю дорогу на меня жаловался, какой, мол, ему офицер жестокий попался.
Вот и вы, похоже, такой же, твердолобый.
Впрочем, –
Офицер замолчал припоминая, пожевал кедровую иголку и сплюнув на снег зеленоватой слюной, в сомнении продолжил.
…Может быть, денщик тот и не хохлом был вовсе? Что-то в нем и от шляхтича нет-нет, да и проскальзывало. Припоминаю: говор у него странный был, шипящий какой-то. Не к добру покойников вспоминать.
Да ладно, не обижайтесь, лучше признайтесь, предполагали обернуться за один день? Предполагали? Правда?
Ротмистр рассмеялся устало.
— Нет, господин чекист. За день мы не уложимся. Хорошо если за два, а то боюсь, что и трех дней будет недостаточно. Так что командуйте привал. Пусть солдаты разведут костер, отдохнут пару часов, если есть котелок, пусть вскипятят чаю. Нам еще идти не менее семи, восьми верст.
Лебеда скривился, недовольно посмотрел на Кудрявцева, но тем ни менее подчинился и, подложив под задницу ранец, устроился возле костра, довольно скоро разведенного привыкшими к походной жизни солдатами.
22 ноября 1924 год 17 час. 30 мин. 14 верст южнее станции Тайга.
Ближе к вечеру стало очевидно, что отряд заблудился. И не мудрено. Легкий снежок, с каждым часом становился все гуще и гуще, а когда лиловые сумерки наполнили воздух, снегопад стал настолько сильным, что путникам пришлось взяться за руки, чтобы не растерять друг друга.
— Привал! Объявляй привал, сука! Ты же видишь, мы заплутали.
Почти прижавшись к уху чекиста, проорал Кудрявцев зло. Плотная каша крупных снежных хлопьев с шуршаньем закрутилась вокруг них, уставших и озлобленных.
— Ты как к походу готовился, неуч!? Ну ладно чай, ладно санки и лыжи, наконец, пес с ним, с провиантом: за пару дней от голода еще никто не подыхал. Но компас ты мог прихватить!? Самый элементарный компас? Мог. Или ты полагаешь, дорогой мой чекист, что я все эти четыре года только и думал, как бы вернуться в Россию, приехать на станцию Тайга и в одиночку двинуться на поиски золота?
Лебеда потерянно кивнул головой, то ли соглашаясь, с Кудрявцевым, то ли наоборот.
Штабс-ротмистр сплюнул разочарованно, прикрываясь от снега и ветра, прикурил, и, прижавшись спиной к сосне опустился на корточки. Лебеда, нахохлившись, пристроился напротив.
Неожиданно, чуть в стороне раздался громкий крик, беспорядочная стрельба и собачий визг.
— Ети твою мать!
Кудрявцев вскинулся и побежал к солдатам.
В двух шагах от костра, на перепачканном кровью снегу катался от боли, отбивался ногами от товарища, пытающегося помочь ему, длинный, неуклюжий солдат со смешной фамилией Печальный.
Впрочем, через минуту он уже затих, и из развороченного собачьими клыками горла, кровь уже не пёрла толчками, а вяло и равнодушна, стекала на оплавленный костром снег.
-… Это ты! Ты! Ты нарочно нас сюда завел, сука недобитая, выблядок белогвардейский!
Схватив за шиворот Штабс-ротмистра, брызгая слюной, проорал подбежавший Лебеда и, выхватив из кобуры револьвер, дважды выстрелил Кудрявцеву поверх головы.
— Револьвер системы Наган, образца 1895 года, солдатский, дореволюционного производства, емкость барабана — семь патронов. Улыбнувшись и брезгливо вытерев слюну с лица, Штаб-ротмистр легко разжал пальцы Лебеды и отбросил его от себя.
Далеко.
В снег.
— …В Японии говорят, «Као де варатте кокоро де наку». Что означает, улыбайся, пока страдаешь внутри.
Вы не умеете улыбаться, не умеете себя сдерживать, гражданин начальник.
Вы ничего не умеете.
Из вас никогда не получится хорошего следователя.
Межеумок.
Вместо того, что бы думать, анализировать, делать выводы, вы все сведения, которые вам необходимы, выбиваете из подследственных кулаками.
Легко и безопасно бить связанных, неправда ли, гражданин Лебеда? Похоже, вы уже успели привыкнуть к крови человеческой!? Я воевал, и то не привык. А вы привыкли. К тому же, вы, гражданин начальник уездного отдела ГПУ, совсем патронов не жалеете. У вас всего их пять осталось, да у солдатиков ваших одна трехлинейка на двоих. Итого восемь патронов. А стая, судя по тому, что они кинулись на человека прямо возле костра, большая, и что еще хуже, голодная. Где та псина, что Печальный перед смертью своей завалил? Нет ее. Утащила стая своего собрата. Голодные они очень, собаки. И на всех этой псины дохлой не хватит, а значит собаки вернутся, скоро вернутся.
Уже за нами.
И нам отсюда не уйти, тем паче всего с одной парой снегоступов и практически без оружия.
Кудрявцев закурил. Жадно, в три затяжки выкурил папиросу и подошел к Лебеде, все еще сидевшему на снегу.
— И это не я вас сюда завел, это ваша жадность сюда нас всех завела. Жадность, да глупость беспросветная.
Михаил уже не говорил, он почти кричал, наклонившись над барахтающимся в снегу чекистом.
-Золота говоришь, захотелось!? А делиться с кем-то, напротив ох как не хочется: вот и пошли мы сюда, в тайгу, под вечер, без лыж, без лошадей, без лопат. Зато мешков, небось, с десяток заготовил. Кладоискатель, хренов!
Да ты хоть раз-то золото в руках держал!? Оно ж как свинец, тяжелое, золото. А ты мешки…
Эх ты, бестолочь! Мелкая и мерзкая, как вошь окопная, сволочь.
Уверен, что ты и этих-то солдатиков по возвращению мысленно уже в расход пустил: живодер.
Брата моего, близнеца, зачем убил? Он же не я, он добрый был. Он мухи не обидел в своей жизни, а ты его…
Я же тебе сначала поверил, Лебеда. Я же тебе, суке и в самом деле золото хотел, в виде отступного за брата, подбросить пару ящиков.
Нет. Нам отсюда уже не выбраться. Мужиков жалко, солдатиков, но тут уж я не виноват….Так их карта легла.
Кудрявцев повернулся к солдату, понуро сгорбившемуся над покойником.
Ты уж меня прости, солдат. Дружок твой, Печальный, уже отмучился. А как ты долго умирать будешь, одному Богу известно. Прости. А золота здесь нет. Нет и не было никогда. Прости.
-Ну уж нет, ваше благородие, дудки!
Солдат, заученным движением, от бедра вверх, крутанул на ремне винтовку и, не целясь, выстрелил в Михаила.
— Семь. Семь, патронов осталось… Мало…
Кудрявцев рухнул на колени, улыбнулся виновато и упал лицом в огонь.
В тот же миг, черные, безмолвные тени, одичавшие псы, полукругом вывалились на поляну. Игнорируя костер, и даже, похоже, еще более озлобляясь рваным языкам огня и оплавленному, колкому снегу вокруг, собаки все так же молча, ринулись на людей.
(1)…- Ах, Мишель.Вы сожительствуете с проституткой!? Это ужасно! Это так неожиданно и аморально!
(2)…И к тому же, почему именно с японкой? Вам не хватает русских девиц с желтым билетом!?
(3)честь дороже, господа.
(4)нонсенс, прости меня Господи.
(5)девочка моя.
Другие публикации автора:
Автор публикации
