Рассказ №14 Несказанное, синее, нежное

Не доверяя детским садам и чужим людям, мама нянчила меня самостоятельно. Больше всего на свете она любила петь, поэтому самыми ранними моими воспоминаниями стали колыбельные и певучие, мелодичные сказки, которые мама рассказывала каждый вечер. Я не понимал значения и половины слов, но каждый раз её тёплый, медовый голос завораживал и порождал в моём детском воображении многочисленные цветные миры. Не удивительно, что читать я научился ещё до школы.

Однако первый класс дался мне очень тяжело, не смотря на хорошие оценки. Школа резко контрастировала с привычным мне домашним уютом, я никак не мог привыкнуть к постоянному шуму и многолюдности, и не понимал, как подружиться с другими детьми. Мне казалось, что у других мальчишек дружба завязывалась естественно и свободно – достаточно пары слов, игры на перемене, и вот уже не разлей вода. Но между мной и другими детьми существовала незримая стена, о которой вслух говорить никто не решался.

Конечно, я тоже понимал, что отличаюсь от других детей.

По-настоящему хорошо я себя мог чувствовать только на уроках чтения, потому что был одним из немногих первоклашек, кто бегло читал даже длинные предложения. И хотя моё чтение вслух часто вызывало смех у одноклассников, учитель меня всё равно хвалила и ставила в пример.

В тот злополучный день в качестве домашнего задания нам впервые сказали выучить наизусть стихотворение. Стихи можно было взять из примеров в учебнике, либо выбрать любой другой по желанию. Из старого томика Есенина я выбрал достаточно сложный для первоклашки стих, но мама даже бровью не повела, и с энтузиазмом весь вечер помогала мне заучивать витиеватые строчки.

На уроке я с нетерпением ждал своей очереди. Все выучили примеры из учебника – монотонное «Ночевала тучка золотая» прозвучало раз десять. Наконец, учитель пригласила меня:

– Арсамерзоев Джафар! Готов? Выходи скорей, не бойся.

Краснея и волнуясь я вышел к доске, ладошки моментально вспотели. Двадцать пар глаз любопытно уставились на меня. Я вспомнил мамин совет – смотреть не на класс, а в стену напротив себя. И громко, делая акценты на каждом слове, начал рассказывать:

– Нэсказанное, синее, нэжное! Тих мой край послэ бурь, послэ гроз!

По классу прокатился едва заметный смешок.

– И душа моя, поле бэзрэжное, дышит запахом мёда и роз!

Кто-то с задних парт хохотнул уже вполголоса. От этого смеха я сбился, растерялся и следующая строчка вылетела из головы. Учитель цыкнула на класс и подбодрила меня, но я уже поймал на себе взгляды ребят, насмехавшихся над моим произношением, и никак не мог сосредоточиться.

– Не переживай, – поддержала учитель. – Ты выбрал сложный стих, расскажи что помнишь, не нужно читать весь.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я зажмурился и лихорадочно начал вспоминать, как репетировал с мамой. Удалось вспомнить только кусок текста из середины. Я решил взять реванш за свою неудачу и рассказать этот отрывок со всеми эмоциями, прямо как мама учила. Набрав в грудь побольше воздуха, не скрывая своего акцента, я громко продолжил:

– Рааазбэрёмся ва всём, что видели! Что случилось и сталось в странэ!

Первые парты разразились откровенным хохотом, смеялись уже не стесняясь. Учитель начала ругаться и пристыдила класс, но для меня это уже не имело значения. Меня обожгло стыдом, к глазам моментально подкатили слёзы, слова застряли в горле. Я испугался, что сейчас ещё и разревусь перед всем классом, и выбежал в коридор.

* * *

Сразу после окончания института в родном городе пришлось ехать в Москву – отец настоял. К концу обучения, скрипя сердцем, отец всё-таки принял мой выбор стать актёром, но смириться с моим низким заработком он не смог. Зелёному выпускнику театрального за спектакли в камерном платили действительно мало.

«Если решил скакать клоуном, то выбирай сцену побольше!» – с такими словами папа выдал мне немного денег на первое время и отправил в самостоятельное плавание. Я знал, что всё это время отец тайно ходил на мои спектакли, и что они ему нравились. Мама не пропустила ни одного.

А Москва перемолола меня в труху и вырвала с корнем все ростки самоуважения, которые я так долго взращивал в себе во время учёбы. Сцена дала мне всё – друзей, самооценку, уверенность. Я поставил голос и почти избавился от акцента – он остался лёгким оттенком в моём баритоне (многим даже нравилось, особенно под гитару). И пусть никаких значимых ролей в своём родном городе я не сыграл, я всегда оставался в основном составе. В Москве же я стал просто чурка.

По началу даже аренда квартиры стала для меня сложной задачей: все бюджетные варианты имели приписку в объявлении «Сдам квартиру людям славянской внешности». Это смешило – я представлял, как прихожу к хозяйке квартиры в русской рубахе и лаптях, напевая на гуслях куплеты о своей чистоплотности и аккуратности в быту. За неимением вариантов, я откликался и на экспрессивные объявления «Сдаём только русским!!!» (ведь я здесь родился и вырос), по телефону даже удавалось договориться о встрече. Но увидев меня воочию, хозяева «почему-то» находили причины отказать.

Внешне я действительно сильно изменился и весь пошёл в отца: крупный, волосатый, с чёрными широкими неровными бровями. Я носил небольшую бороду, потому что бороться с ней бесполезно – меньше чем за сутки после бритья щетина переходила в контрнаступление. В театре часто шутили, что лешего я могу играть без костюма и грима.

Тот факт, что актёров всегда выбирают по внешним данным, для меня не был откровением. Как и то, что мой типаж не подходит для классического репертуара. Поэтому съёмную комнату я в итоге нашёл, но работа в театре и медийных проектах мне не светила. Прослушивания и пробы заканчивались одним и тем же – я снова чувствовал себя первоклассником, обсмеянным и не принятым, и возвращался домой, получив очередной отказ. В прочем, одно приглашение на эпизодическую роль я всё-таки получил. Я должен был сыграть карикатурного агрессивного кавказца, пристающего к невинной девушке на улице, а главный герой (естественно, «славянской внешности») по сюжету припугнёт меня и спасёт красавицу. Возможно, в своём камерном театре я бы отнёсся к такой роли спокойно, но эти два месяца в Москве день за днём по кирпичикам уничтожали моё внутреннее достоинство, я начинал чувствовать неприсущую мне злость к людям. Казалось, каждый второй на улице смотрит на меня и думает: «не брат ты мне, гнида черножопая».

Я отказался от роли и устроился на склад в торговый центр.

* * *

Новенькая Таня успешно прошла стажировку и уже больше месяца работает в зале консультантом, но я всё никак не решался с ней заговорить. За год жизни в Москве я понял: не смотря на унаследованную от отца брутальную внешность, характером я всё-таки пошёл в маму. Сентиментальность брала надо мной верх, когда я слушал пронзительные и надрывные песни. Я постоянно ходил в наушниках, редко общался и всё больше признавал в себе интроверта. Работая на складе я чувствовал себя гораздо лучше.

Но снова поселившаяся во мне неуверенность сковала амбиции, я презрительно относился к большинству людей и не искал новых вершин. Именно поэтому свой интерес к новенькой сотруднице я поначалу даже не хотел признавать, но каждый рабочий день она маячила у меня перед глазами и вскоре прочно засела в моей голове.

Немногословная, на первый взгляд даже невзрачная, тем не менее Таня обладала редким свойством – обаянием непосредственности. В ней чувствовался такт, интеллигентность и мягкость характера.

Прочитав на бейджике «Татьяна Полянцева» я быстро нашёл её страницу и на полночи залип за фото и видео. Я не обманулся – Таня оказалась незаурядной творческой личностью. Она сочиняла стихи и играла на синтезаторе. Профиль был заполнен десятками видео, где Таня прямо дома читает под музыку свои стихи, некоторые мне безумно понравились. Но обилие подписчиков почему-то отпугнуло меня – я не хотел быть «ещё одним фанатом», поэтому просто сохранил её страницу в закладках, и теперь на работе и онлайн я тайно наблюдал за девушкой и всё больше ею восхищался.

Будто вторя моему окрылённому состоянию, на почту неожиданно пришло приглашение поучаствовать в творческом вечере. Видимо, мои анкеты и портфолио сохранились у менеджеров ещё с тех времён, когда я ходил на прослушивания. Приближалось четвёртое ноября, город готовился к празднованию Дня народного единства, и меня пригласили выступить с национальной дагестанской песней. Прочувствовав это самое «единство» на собственной шкуре, я сначала даже рассмеялся: какое лицемерие и фарс! Народное единство! Да половина россиян даже не знает, что такой праздник существует. Лишний выходной и ладно. Но чем дольше я мусолил это событие в голове, тем больше представлял себя снова на сцене. Я вдруг понял, что сильно соскучился по атмосфере творческой суеты, репетиций и музыки. К вечеру я ответил на письмо согласием и на следующий день поехал на прослушивание.

Все три недели репетиций я находился на пике своего душевного подъёма. Концертный зал вдохновлял масштабами. Я окунулся в суматоху репетиций и будто проснулся от долгого сна, затянувшего меня в свою однообразную трясину год назад. Танцоры, музыканты, актёры – повсюду мелькали яркие всполохи национальных костюмов, из каждого угла раздавались распевки, график был сумасшедший, репетировали даже ночью.

Моё выступление входило в составной номер. Сначала два кумыка Ислам и Султан танцевали бодрую лезгинку со сложными трюками, затем аккордеон и барабаны меняли темп на более лиричный и на сцену выходила вереница из двадцати девчонок и парней – начинался синхронный черкесский танец. К середине этого танца музыка снова менялась и на сцену выходил я, завершая номер душевной песней про горные реки. На аварском я говорил лишь с родителями, да и то только в детстве – в какой-то момент мы всей семьёй окончательно перешли на русский. Поэтому во время репетиций я каждый раз испытывал глубокую ностальгию по дому и маминым песням.

Мне так сильно хотелось, чтобы Таня увидела моё выступление. Я хотел предстать перед ней в полной мощи своего таланта, на фоне моего народа. Казалось, лучше момента уже не будет. Я попросил приятеля со склада раздать билеты на концерт всем консультантам в торговом зале, но наказал ничего не говорить о моём выступлении. Я был твёрдо настроен удивить и впечатлить Таню.

И Таня пришла. Как я был счастлив увидеть её в зрительском зале! Концерт начинался в пять часов, весь день до этого мы прогоняли генеральные репетиции, нервы были пределе. Я уже успел забыть, что такое зрители, и теперь волновался, как в первый раз.

Наш номер был только седьмым по счёту. Я ещё не переоделся в костюм и вышел в суетящийся зрительный зал. Люди подтягивались, шумно разговаривали, искали свои места. Таня уже сидела в зале и болтала с подружкой. Чёрт! Я не подумал, что она придёт в компании. В голове уже крутился «гениальный» план, как я невзначай прохожу между рядами и будто случайно замечаю Таню: «О, привет! А я тебя знаю, ты работаешь у нас консультантом. Не ожидал увидеть знакомые лица. А я так, выступаю тут немного. Ну, рад был поболтать, пойду в гримёрку, скоро на сцену!». Но Таня увлечённо болтала со своей спутницей, и я бродил вокруг да около, не решаясь подойти. Время уже поджимало.

Смалодушничав, я решил пойти другим путём. Я сел позади девчонок, открыл Танин профиль, подписался на неё и написал «Привет», параллельно прогоняя в голове «План Б».

Таня среагировала на звук сообщения и заглянула в телефон. Сидя за её спиной я видел, как она моментально заблокировала меня.

– Что там? – спросила вторая девчонка.
– Да ничего, – Таня ответила с раздражением в голосе. – Опять чурки всякие пишут познакомиться.

Заборы внутри меня повалились. Волна горячего стыда захлестнула с головой, и я пулей вылетел из зала.

Всё остальное происходило будто не со мной. Я равнодушно переоделся в костюм и с отсутствующим видом наблюдал за закулисной суетой. Внутри меня что-то окончательно перегорело, я больше не видел смысла в этом цирке. Между выступлениями ведущие выходили на сцену и задвигали высокопарные речи о том, как богата наша Россия на разные национальности и народы, какая пёстрая и замечательная страна. Мне хотелось уйти.

Когда начался черкесский танец, я стоял за кулисами и старался сконцентрироваться на своей песне. Как бы её спела мама? Буду петь как она – чувственно и нежно.

Зал сопроводил мой выход жидкими аплодисментами, музыка плавно перешла к минорным лиричным нотам и я запел. Я понимал, что даже если мой глубокий баритон и нравится публике, слов народной аварской песни всё равно никто не поймёт. Эта стена непонимания всю жизнь преследовала меня, делила мир на «мы» и «они», заставляла чувствовать себя чужим в своей же стране. Я стоял на сцене и уже в который раз снова чувствовал себя первоклассником, осмеянным другими детьми.

В тот злополучный день я пришёл из школы в слезах. Родители испугались и долго расспрашивали меня, пока, наконец, я не признался в своём позоре. Мама жалела и успокаивала меня, а отец вскрикнул: «Другие дети на своём родном языке еле как четыре строчки выучили, а ты на чужом языке огромный стих рассказал! Ты должен гордиться собой, Джафар!».

Я вспомнил родителей и на душе потеплело. В ту минуту будто все дороги моей жизни сошлись в одну, привели на эту сцену и дали возможность сказать то, что так долго болело внутри меня. Я не допел куплет и остановился.

Музыканты поймали изменения и тоже замедлили темп, черкешенки продолжили танцевать, но поглядывали на меня и сделали движения более плавными. Я помолчал, вслушался в музыку, поймал ритм и по-русски запел:

Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом мёда и роз.

Зал оживился и зааплодировал. Музыканты и танцоры поняли ритм и перестроились под меня.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.

Я не знал, нравится ли моё выступление Тане – это больше не имело значения. Я стоял на сцене в кавказской бурке, вокруг меня лебедями плыли черкешенки и играли восточные мотивы, а я пел на стихи Есенина и думал о доме.

Разберёмся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.