Безымянный сценарий (начало)

Безымянный сценарий (начало)

(Вместо предисловия)

…В просторный кабинет, предварительно постучавшись в дверь орехового шпона, вошел молодой, безукоризненно одетый человек в темном костюме и шляпе светло-бежевого фетра.

– Разрешите товарищ генерал?

– Проходите, Вячеслав Олегович, проходите.…Я уже заканчиваю…

Высокий и поджарый Александр Иванович Лютый, генерал ФСБ, с месяц как поставил в своем кабинете велотренажер и частенько занимался на нем, с тоской поглядывая в окно на осиротевшую без монумента Дзержинскому, Лубянскую площадь.

Через несколько минут, генерал занял свое кресло и, поглядывая на молодого человека поверх очков в тонкой изящной оправе, поинтересовался, впрочем, довольно равнодушно.

– Ну и как там наш прозаик? Как Володенька?

– Владимир Андреевич Веревкин после моего визита и небольшой «дружеской» беседы, судя по всему, активно принялся за поиски дневников своего деда, Ивана Титовича Веревкина. Одного я не могу понять, отчего вы запретили установить в квартире писателя спец. аппаратуру? И почему бы нам вообще не привезти его сюда, к нам и хорошенько с ним поработать: быть может даже применить химию?

– Да зачем же, Господи!?

Генерал расхохотался и вышел из-за стола.

– Такие творческие люди как Владимир Андреевич, сами и без лишнего нажима приведут нас туда, куда следуют. К тому же контора сейчас уже не та, что прежде: кругом уши, стукачи.

Не поймешь, кто на кого работает, кто кому докладывает, кто кому подчиняется? Откровенно говоря, я здесь никому особо не доверяю. Кроме вас, конечно, Вячеслав … Вы мне как сын…

Генерал хмыкнул и заходил по кабинету. Темные пятна пота на рубашке Лютого, раздражали его молодого коллегу: аккуратист ,Вячеслав Олегович, терпеть не мог подобного неряшества и с удовольствием бы отвернулся от многословного генерала, но по непонятной причине все продолжал и продолжал смотреть на эти темные круги. А Лютый, словно чувствуя это, сцепил пальцы рук у себя на затылке и, покачивая торсом, словно продолжая физические упражнения, расхаживал взад-вперед по темно-бордовому ковру, брошенному перед столом.

– …К тому же, чем больше людей будут осведомлены о нашем подопечном, тем больше появится потенциальных пайщиков, а если еще проще, то самых обычных халявщиков, желающих быстро и без труда обогатиться за счет более удачливых и предприимчивых товарищей.

Мне с детства плохо давалась арифметика: всегда считал, что делить что-то на два проще, чем на три, четыре или на пять…

Он снова рассмеялся и, наклонившись над молодым чекистом, тихо, но отчетливо прошептал:

– Мне надоело жить здесь. А там, там нищие мы никому не нужны.…Надеюсь, что вы, Вячеслав Олегович в этом со мной согласны? Если да, то идите и работайте согласно ранее разработанному плану.

– Так точно, господин генерал! Согласен.

Вячеслав Олегович вытянулся и, щелкнув каблуками, вышел из кабинета.

***

Владимир возвращался домой в подавленном настроении. Накануне прошедший дождь не принес ожидаемой свежести, а скорее напротив, перекрасил и без того невзрачный город во все оттенки серого. Наглые сволочные голуби лениво купались в грязных мелких лужах повдоль бордюрного камня, презрительно игнорируя и пролетающие мимо них автомашины, и абы как ковыляющих, усталых, распаренных пешеходов.

Из распахнутой двери полуподвального кафе, вместе со звоном жестяных подносов, доносились отчетливые запахи прогорклого масла и пережаренного мяса сомнительного происхождения.

Багроволицая продавщица мороженного, навалившись полной грудью на прохладную стеклянную крышку холодильника, равнодушно взирала на мир сквозь окно своего ларька.

Солнце, для виду укутавшись в нечто полупрозрачное и серое, вновь начало испытывать горожан на прочность и жаростойкость.

Асфальт под ногами пешеходов, продавливался и подрагивал, словно торфяное болото. Высокий и отчаянно худощавый продавец книг, с ненавистью разглядывал проходящих мимо него москвичей, стойко игнорирующих разложенную на лотке пеструю печатную продукцию.

Было жарко и тоскливо.

Городу истерзанному и изнасилованному многодневной жарой, блазнились грозы, чьи отдаленные и кастрированные грохотанья, едва слышались сквозь размытый городской шум.

От троллейбусной остановки заученно – манерно, передвигая длинными загорелыми ногами, профланировала полураздетая блондинистая девица.

Соски в меру накаченной груди топорщили газовую рубашонку. Упакованные в шортики цвета хаки округлые ягодицы вопияли о сексуальности их хозяйки и приковывали к себе взоры торговцев цветами – темноволосых потомков кавказских князьков.

Владимир равнодушным взглядом окинул девушку и свернул к своему дому. Ему не хотелось блондинку. Ему не хотелось сейчас никого и ничего, даже холодного пенистого пива. Плотная апатия сломала, перемолола его и без этого ранимую хрупкую душу.

В голове все еще звучали полуиздевательский голосок главного редактора толстого литературного журнала, устало снисходительного.

– Да вы батенька, похоже, от жары совсем сбрендили? В наш журнал, да про «белое движение»? Вы бы еще про золото партии написали.

Тоже мне, Шолохов нашего времени…

– А чем вам «белое движение» не угодило?

Обиделся Владимир.

– Я же с документами работал.

На реальные факты опирался.…И, причем здесь ваша легенда о золоте партии?

– Да притом, голубчик вы мой, что пока золото партии не отыскали, до тех пор большевики к власти рваться будут, вкладывая свои денежки только в нужные, в соответствующие целям проекты. А они, большевики эти самые, к слову сказать, основные спонсоры нашего журнала. И мне совсем не с руки с ними ссориться, даже ради вас, хороший вы мой.

«Знамя Отчизны», дорогуша, оно и в Африке «Знамя Отчизны». Это своеобразный журнал, поверьте уважаемый вы мой Владимир свет Андреевич.

Со своими традициями, со своими принципами, со своими авторами, в конце концов. Напишите что-нибудь эдакое (редактор глубокомысленно улыбнулся и пошевелил короткими, поросшими черным волосом пальцами у Владимира перед носом) про современную армию, про подводный флот или скажем про Великую отечественную войну – тогда иное дело: тогда вы точно наш автор.…А так…

Он устало заворочался на жестком стуле, закурил и задумчиво посмотрел на висящие над дверью большие округлые электронные часы тикающие противно и громко.

– Я не пишу про советскую армию….

Буркнул Владимир и, сложив рукопись в прозрачную папку, вышел из редакции.

– Я не пишу про советскую армию!

Всю дорогу до дома, на разные лады повторял он это свое утверждение.

Снова повторил он, громко уже попадая в вонючую и полутемную тишину своего подъезда и на ощупь, отыскав замочную скважину, вошел в квартиру.

В коридоре было прохладно и пыльно.

Как всегда.

Владимир присел на калошницу и, вытянув усталые опухшие от жары ноги, прислушался.

За стеной привычно мучили фортепиано. Кто-то за стеклом, похоже на соседнем балконе громко матерился, вспоминая чью-то маму, а заодно и душу и Бога. Лениво и фальшиво лаяла соседская псина неопределенной породы, вздыхал и дребезжал лифт, через силу поднимаясь к верхнему этажу. Все как обычно, за исключением разве что резкого и густого запаха табака, скорее даже дорогих сигар, витающего под потолком.

Сигар курить, Владимиру, еще не приходилось и он, поддавшись любопытству, с облегченьем сбросив с опухших ног пыльные туфли и откинув небольшую шторку желтого плюша, вошел в комнату.

Возле окна, в единственном более или менее приличном кресле, сидел высокий красивый мужчина с волевым лицом и в дорогом костюме, курил сигару, и дружелюбно поглядывая на остолбеневшего хозяина квартиры, интеллигентно сплевывал мелкие табачные крошки. На колене у него покоилась превосходная шляпа светло-бежевого фетра.

Владимир окинул взглядом странного, не прошеного визави, подошел к лакированному ящичку проигрывателя, поставил иголку на первую попавшуюся пластинку, щелкнул выключателем и наконец-то, повернувшись к незнакомцу лицом, неожиданно охрипшим голосом поинтересовался.

– Вы полагаете, я должен с вами поздороваться?

– А почему бы и нет?

Коротко хохотнул тот и, выпустив вверх тонкую струю белого плотного дыма, еще более вольготно откинулся в кресле.

– Почему бы и нет, дорогой мой Владимир Андреевич?

Я пришел к вам в гости. Вас дома нет. Так, что же, мне, по-вашему, дожидаться вашего возвращения в подъезде? Гость ухмыльнулся, блеснув неправдоподобно белыми зубами.

– Нет.

Владимир начал постепенно выходить из себя от беспардонности незнакомца.

– Конечно же, нет! Как можно? Единственное верное решение; без спросу проникнуть в чужой дом и даже не представиться…

Довольно.

Я не знаю, кто вы такой, зачем проникли в мою квартиру, но если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я позвоню в милицию. Надеюсь, там с вами поговорят иначе.…Уходите.

Владимир поднялся и направился к стоящему на столе телефону.

– Я думаю, господин Веревкин, вам не стоит беспокоить наши славные внутренние органы по такому пустяку. Я не вор. У вас ничего не пропало и пропасть не могло: хищение чужого имущества это не мой стиль.

Я к вам пришел по поручению очень солидной организации. Весьма солидной.…

Перед взором писателя, заалела обложкой небольшое удостоверение с тремя золотом блеснувшими, всем известными буквами.

Всесильная и страшная абриватура.

Золото на красном…

Неожиданно шип пластинки за спиной Владимира прекратился, и усталый мужской голос вдруг проникновенно пропел.

«Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре — фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи»…

Гость убрал книжицу в карман и продолжил, внимательно разглядывая плотный серый столбик сигарного пепла на кончике сигары.

– …И потеряв столько времени в вашей квартире в ожидании вас, уважаемый Владимир Андреевич, я хотел бы услышать ответ на только один, маленький вопросик: где дневники вашего деда?

– Деда!?

Веревкин от удивления забыл про телефон и свое желание звонить, куда бы то ни было, резко повернулся к своему гостю.

Ситуация по мнению Владимира была наиглупейшей: некто из солидной организации, без спросу, средь белого дня, проникает в «чужую крепость» и к тому же еще интересуется какими-то неведомыми дневниками невесть когда умершего дедушки…Бред!

– Бред!

Повторил Веревкин громко и еще ближе (забыв про осторожность) подошел к креслу и красавчику в нем расположившемуся.

…«Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки»…

– Что за дневники вас интересуют? И кстати, какого деда дневники, по какой линии? Мужской или женской?

Голос Веревкина упал и казалось сквозь Блоковские страданья гость вопроса не расслышит, но он расслышал, хотя может быть и прочитал по губам. Хрен знает, чему и как их учат там, на Лубянке!?

– Мужской, непременно мужской.

Улыбнулся тот во весь рот, продемонстрировав идеально ровные зубы и, снова выдохнул сигарным дымом.

– Прошлое ваших предков по женской линии нас не интересуют.…Там все более или менее чисто…

Владимир еще раз внимательно оглядел незнакомца и уже устало, разве что не просительно произнес, отчаянно страшась собственного взрыва.

– Я. Я не знаю, кем он был и никогда, вы слышите, никогда не видел его дневников. А сейчас я прошу вас уйти…Я не знаю кто вы и мне, откровенно говоря, неприятно ваше общество. Уходите. Я прошу вас, уходите.…У меня сегодня был тяжелый день.

– Вам опять отказали?

Понимающе хмыкнул мужчина в кресле и слегка повернувшись, щелчком пальца вышвырнул в распахнутую фрамугу окна, дымящийся сигарный окурок.

– Понимаю…Обидно… Всякая бездарность издается многотысячными тиражами, а вам, талантливому автору, отказывает затрапезный, чуть живой журнальчик.…

Понимаю.…

Рынок, мать его ети…Спрос рождает предложение. Кстати, в наших силах вам помочь. Правда-правда. Отыщите дневники, а я обещаю вашему сборнику «зеленую улицу».

У вас кажется уже и макет давно готов? Я не ошибся?

Он поднялся, достал из бокового кармана дорогого серого костюма, плотно забитый конверт и небрежно шмякнул им о стол.

-Это вам на первое время, так сказать на поддержание штанов.

Помогите мне и я обещаю, в ближайшее время о вас и вашем творчестве заговорит Белокаменная. Да что там Москва? Вас начнут переводить там, на загнивающем Западе. Отыщите дневники и вы удивитесь: как все быстро и легко переменится в вашей жизни…

Он направился к двери и уже перед уходом проговорил негромко и от того еще более веско и уверенно.

– А дед ваш, Иван Титович Веревкин, кстати, служил застрельщиком при Челябинском НКВД.

До свидания, Владимир Андреевич, до свидания.

Он поправил роскошные волнистые волосы и водрузил на голову, свою не менее роскошную шляпу и в этот самый миг, писателю показалось, нет: он был совершенно уверен, что под пальцами гостя, старой слоновой костью высветились небольшие, слегка изогнутые рожки.

– Ой, ё, ёй…Только и смог прошептать ошарашенный писатель, но дверь за безымянным гостем влажно чмокнула и Веревкин остался один в пустой комнате.

…Легкий тюль слегка колыхался на сквознячке. Косые лучи солнечного света, разбитые оконным переплетом на желто пыльные прямоугольники привычно разлеглись на давно уже требующем циклевки паркете. В воздухе, под потолком носятся последние тополиные пушинки.…Все как всегда. Вот только стойкий запах сигарного дыма под потолком, да пухлый конверт на столе напоминает о недавно ушедшем незнакомом человеке. Да еще странное гадливое чувство, что поднимается откуда-то снизу, стремясь переполнить, опрокинуть, размазать по пыльному полу все, что связывало Владимира и его деда, седенького худощавого старичка, вечно шаркающего по паркету своими войлочными тапочками, и вот уже лет как двадцать похороненного на челябинском кладбище: детские воспоминания.

Владимир чисто инстинктивно подскочил к окну, и слегка отодвинув легкую штору, успел заметить, как красавчик усаживался в кресло темно-вишневых «Жигулей» шестой модели…

– Застрельщик в НКВД. Господи, все что угодно, но только не это…

Присаживаясь к столу, подумал Веревкин, поглядывая на конверт, сквозь надорванные углы в котором виднелась довольно внушительная пачка американской валюты.

Он смотрел на доллары и понимал, что этот незваный гость мог бы и не оставлять задаток. Теперь он, Владимир Андреевич Веревкин, что бы ему это не стоило все равно не успокоится и найдет, обязательно найдет эти трижды проклятые дневники, дабы доказать непричастность родственника к палачеству, либо напротив, убедиться в правоте этого сукина сына – гостя, чтоб ему…

И еще Владимир совершенно точно понял, что если даже этот наглец с сигарой и имеет какое-то непосредственное отношение к некой солидной организации (допустим к конторе), но за дневниками он явился явно по собственной инициативе, как частное лицо так сказать.… А иначе хрен бы он оставил такие деньги под аванс…Контора скорее всего подобные вопросы решает даром…

– Да. Друг ситный,

Проговорил Веревкин, решительно приподнимаясь…

– Ты милок пришел сам по себе.…Ну а раз так, то и дневников тебе не видать…Гадом буду не видать.

Но вот рога.…С ними-то как быть? Я же их точно видел.…Или жара? Да, несомненно, жара.…Какие к чертям собачьим рога в наше-то время? Смешно…

Он выдохнул. Взял со стола пакет с деньгами, и небрежно впихнув его в задний карман поистертых штанов, двинулся на кухню. Уж если дневники и существуют,

то найти их можно разве что на антресолях. В иных местах, незнакомец из конторы уже явно, пока был один в квартире пошуровал.

…Гость явно шуровал и на антресолях. Пустые стеклянные банки, что раньше аккуратными пыльными рядами стояли сразу же за дверцей, сейчас пестрели темными пятнами чистого стекла, следами пальцев нетерпеливого красавчика. Сразу же за банками, стояла большая серая картонная коробка, доверху заполненная образцами поделочных камней, в большинстве своем яшмой, аккуратно упакованных в желтые от времени газеты. Эти минералы было единственное, что осталось у Владимира от юношеского, некогда сильного увлечения геологией. Коробка в целом была неподъемной, и лишь верхние образцы оставили на себе след болезненного любопытства недавно ушедшего визави: обрывки газет лишь для блезиру лежали на оголенных образцах.

– Грязно работаете, господин «хрензнаеткаквас»!

Ругнулся Веревкин и принялся за коробку.

Часа через три кухня хотя и небольшая и тесная, но обычно довольно уютная, приняла довольно грустный вид. На полу, стульях плите и столе высились горы самых неожиданных предметов, разве что чудом раньше умещавшихся на антресолях. Старые лыжные ботинки, деревянный стульчак от унитаза, соковыжималка с обрезанным проводом и стопки макулатуры, накрепко обвязанные пожелтевшим шпагатом. И это только маленькая толика совершенно ненужного, крайне необходимого в свое время хлама.

Там было все, но не было только самого главного – дневников прадеда.

Владимир приподнялся на носочки и в последний раз окинул опустевшие, затхлостью пропахшие антресоли. Табурет под его ногами предательски закачался и тогда Веревкин, подчиняясь не разуму, а скорее по инерции рванул на себя кусок пожухлых в разводах старых протечек, обоев. Тех самых, что топорщились внутри антресолей, справа и слева.

Обои неожиданно легко отстали от стены, подняв облако многолетней пыли и мелкого сора и его взгляду вдруг открылись два небольших конверта из плотной коричневой бумаги, упавшие на прогнутое, фанерное дно антресолей.

– Господи! Неужели нашел!?

Владимир неожиданно для себя испуганно огляделся и, схватив конверты, спрыгнул с табурета…

– Да, нашел…

Проговорил он, глянув мельком на печати темно-шоколадного сургуча и метнувшись из кухни к входной двери, старательно закрыл дверь на все замки, включая хлипкую, прикрученную разве что для виду цепочку.

…Спрятав находку под резиновый половичок, возле входной двери Веревкин как мог скоро скидал все потревоженное барахло вновь на антресоли, и наскоро протерев полы, отправился в магазин: что-то подсказывало молодому человеку, что в будущем ему будет не до походов в супермаркет…

…Чем глубже окунался Веревкин в дневниковые записки своего предка, тем горше и безнадежнее ощущал он себя здесь, в этой однокомнатной московской квартире в свои неполные тридцать пять лет…

– Отчего?

В немом крике задыхался молодой человек, в бессильной ярости кружа по кухне.

– Отчего мы сейчас такие слабые? По большому счету ни на что непригодные…

Аморфные и безвольные словно медузы, выброшенные на горячий песок.

Желе, а не мужики.

Тот же Иван Титович, то бишь дед мой (царство ему небесное), будучи на добрый десяток лет меня моложе, дослужившись уже до штабс-ротмистровских пагон, подчиняясь единожды принятой присяге и собственному понятию о чести офицера и дворянина, невзирая на лихорадку и части красной армии, несущиеся по пятам уставших, вымотанных боями колчаковцев, смог, решился уйти в одиночку, в неведомую ему тайгу.

В тайгу, что бы выполнить даже не приказ, а устную просьбу, быть может, даже вздорную и не слишком жизненно необходимую, но просьбу великого человека, настоящего сына России – адмирала Александра Васильевича Колчака.

Веревкин резко остановился перед столом заваленными бумагами. Чувствуя необычайную потребность выпить, он повернулся к холодильнику, благо, что в маленькой кухоньке все было под рукой и, выудив на свет Божий едва начатую бутылку водки, присел к столу.

…Сука чекист, как и предполагал Веревкин, обманул.

Прадед никогда не был застрельщиком. Более того он никогда не служил ни в НКВД, ни в КГБ, ни в одной из подобных контор, по крайней мере в дневниках об этом не было даже и намека. Да и дневниками эти тетради, скорее всего как таковыми не являлись. Ни дат, ни чисел на его страницах дед не оставил, а записки эти похожи были больше на наброски к будущей большой прозе.

Владимир, не торопясь наполнил стакан водкой и, точно так же обстоятельно и без спешки ополовинив его, вновь вернулся к бумагам.

Кроме дневников в конверте лежали необычайной красоты наградной крест, да странная карта, выполненная на плотной, ломкой бумаге. Несмотря на то, что карта была нарисована явно знатоком картографии (каждая речушка, озерцо или населенный пункт были вырисованы старательно и четко, черной, побуревшей от времени тушью), ни одного названия на ней Веревкин не обнаружил.

Лишь кое-где, виднелись следы старательно затертых, незначительных карандашных пометок, да на обратной стороне карты, мелким каллиграфическим почерком были начертаны странные, на первый взгляд совершенно бессмысленные строчки.

« …Начало всѣхъ началъ:

дѣтище дѣйствитѣльнаго статскаго совѣтнiка Волкова – бѣгущыя кунiца скрѣбѣтъ вѣрблюжiй горбъ.

56°03′45″ с. ш. 85°37′31″ в. д. помнiть какъ пѣрвую любовь, хотя данные эти, лишь прѣлюдiя, а сюита начнѣтся лишь, если знаешь какъ Отче нашъ, что:

…Отъ вѣрха крышки – 1 сажѣнь и 3 вѣршка.

Отъ правой руки до крыши -1 аршинъ, гдѣ вѣршокъ равѣнъ вѣрстѣ (направлѣнiя полностью совпадаетъ по компасу).

Отъ лѣвой руки и до ближайшей звоннiцъ – 2 сажѣнi и 2 аршина ровно, гдѣ сажѣнь – 3 вѣрстъ, а аршинъ – 5 моихъ шаговъ. (Направлѣнiя на 14 градусовъ южнѣя по компасу).

Мѣсто пѣрѣсѣченiя составляетъ не болѣя 5 квадратныхъ сажѣнѣй.

Крылья въ поискахъ не участвуютъ. Да сохранiтъ ангелъ во славу и пробуждѣнiя Вѣликой Россiи надѣжду нашу и пусть 8 пудовъ чугуна, покроетъ 9 бѣрковцѣвъ, 7 пудовъ и два фунта NUB.

Если верста преломить, можно в счастье угодить…»

 

Чуть ниже, торопливым и неверным пером, а вернее химическим карандашом, маленькая приписка, сделанная явно значительно позже.

«Андрюша, сынок. Льщу себя надеждой, что когда ты вырастешь и станешь умным и сильным мужчиной, ты несомненно расшифруешь эту карту и применишь эти очень большие деньги на дело доброе и благородное…У меня не получилось…Твой папа, Иван Титович Веревкин. Москва. 30 июня.1941 года.

P.S. Особая, уже чисто личная просьба: подумай над последней строчкой…

 

…Орден поражал своей необычностью и красотой. На золотой крест, обрамленный по краям небольшими сверкающими камнями (Господи, неужели брильянты!?) наложен малахитовый крест меньшего размера. Выпуклая надпись понизу креста гласила: « За освобождение Сибири». На обороте креста, на реверсе, рядом с закруткой, был выгравирован номер один.…

Судя по идеальному состоянию ордена, крест никогда так и не надевали…Выпив еще с полстакана потеплевшей уже водки, Владимир поднялся, и слегка пошатываясь, вышел на балкон.

Горький табачный дым после выпитого показался Веревкину необычайно мерзким и он, швырнул окурок в душную ночную

мглу.

Случайно бросив взгляд на заваленный всяческим, по мнению Владимира, абсолютно никчемным барахлом, соседский балкон, вплотную примыкающий и к его балкону, у Веревкина родилась вздорная на первый взгляд идея.

Однако поразмыслив, он понял, что это, пожалуй, единственный способ сохранить дневники деда от любопытных гебешников.

Оцарапав руку, писатель засунул дневники как можно дальше под грязный и ломанный от старости линолеум, брошенный на пол соседского балкона.

Соседей, ярых садоводов, до осени ожидать не приходилось и Володя подстраховавшись, прикрыл это место под линолеумом большим ящиком с проросшей, сморщенной картошкой.

Вернувшись на кухню, он допил водку и, утопив орден в полулитровой банке с малиновым вареньем, с трудом направился к дивану.

– Хрен тебе, а не дневники!

Со странным злорадством подумал Веревкин, тот час же проваливаясь в глубокий сон.

– Хрен тебе…

. ***

…В избе умопомрачительно пахло отварным картофелем и свежим хлебом. Иван сглотнул слюну, и с размаху откинув довольно тяжелое одеяло, привстал с постели.

– Никак очнулся, болезный?

Не поднимая головы, проговорил кряжистый старик, сидевший на скамеечке возле тщательно выбеленной печки и огромным ножом распускавший небольшой березовый чурбачок на аккуратную тонкую лучину.

Несмотря на жарко протопленную печь, на его ногах красовались почти новые валенки, плотно вбитые в сверкающие калоши, а на плечах болталась лохматая перешитая надо полагать из отслужившего свой век тулупа – телогрейка.

Старик сердито пошевелил лохматыми седыми бровями и острием ножа почесав вспотевшую под полинялой богатыркой голову, пробурчал, однако довольно приветливо.

Ну, вставай коли силенок хватит. Сейчас Наташа коровенку подоит, вечерять будем. Картошка уже готова…

-Ты что дед, из красных, что ли будешь?

Удивленно выдохнул Иван и резко повернувшись, сунул руку под подушку в поисках револьвера.

– Да ты что милок, белены объелся? Красный…Ты на мой возраст посмотри сначала, а уж потом тавро шлепай.

…Красный, белый…Меня паря и в русско-японскую по возрасту уже не брали, а сейчас и подавно стар я стал для ваших бирюлек.…Да ты никак под подушкой пистоль свой шукаешь? Напрасно. Что ж я идиот что ли, что бы при тебе, да в твоей-то горячке оружие оставлять? Ты сынок лучше б у меня исподнее испросил, а то как-то и неловко, за стол да неглиже…

Молодой человек, только сейчас заметив, что он и в самом деле сидит на кровати раздетым. вдруг густо, словно мальчишка покраснел и, прикрывшись одеялом по подбородок уже гораздо дружелюбнее глянув на странного старика, спросил полушепотом.

– Дед, а что это вам вздумалось меня раздевать? Да и когда успели? …Видит Бог: ничего не помню…

– Где ж тебе помнить, бедолага? Когда мы с Наташкой тебя почитай из-под самой Тырети на себе волоком тащили. Ты там, на перроне похоже от испанки загибался.…Хотя кто знает, может и не испанка это была, может еще какая инфлюэнца с тобой приключилась?

Одним словом горел ты весь. Всё в воздух из своего ревóльвера палил, билет на поезд у контролера требовал. А какие нынче билеты? Скажи спасибо, что патруля поблизости не оказалось…Они бы тебе точнехонько литер на тот свет выписали.…Вот тогда-то, тебя, хворого, моя внучка-то и пожалела…

– Ну а кальсоны тут причем? Зачем их снимать – то было? Ктоваспросил!? …Il arrive que la diligence dépasse la raison*.Молодой человек зло завертелся под одеялом. – А ты что это здесь развоевался?
Взъярился вдруг старик, и резко всадив нож в лавку, приподнялся, стряхивая стружку с колен…

– Он тут понимаешь, почти два месяца под себя ходит, а все туда же: подайте ему кальсоны…

– Как два месяца?
Охнул Иван, вновь резко поднявшись…

Так это сейчас значит…

– Ну да. Сегодня двенадцатое февраля двадцатого года от рождества Христова…

Просто и спокойно бросил старик и, подойдя к больному, положил ему на колени сухие и стиранные (хотя и не отутюженные) рубаху и кальсоны.

– Одевайся. Внучка уже в сенях…

…Вечеряли втроем за большим, тщательно выскобленным столом.

Невысокая, тонкая в кости внучка хозяина дома, в несколько минут накрыла на стол, и еле сдерживая рвавшийся наружу смешок, пригласила мужчин на ужин.

На лавочке, где еще недавно старик орудовал своим тесаком, сейчас исходил жаром небольшой посеребренный самовар с черной в радугу, коленчатой трубой. На столе, на вышитых салфеточках, словно по волшебству появлялись глубокие керамические посудины, наполненные простой, но необычайно аппетитной снедью – дарами щедрой сибирской тайги.

Горячим паром исходила сдобренная сливочным маслом. слегка помятая отварная картошка. Рядом под кольцами нарезанным репчатым луком, подрагивали в темном рассоле соленые сырым способом грузди. На деревянной резной доске высилась горка отварной холодной медвежатины, нарезанной толстыми ломтями. Соленые огурцы, переложенные пучками маринованной черемши, дразнили обоняние чесночным запахом. Стол венчал четырехгранный полуштоф светлого стекла, сквозь которое просвечивало что-то темно-коричневое, явно настоянное на кедровых орешках.

Горлышко бутылки увенчивали три граненых стаканчика одетых один на другой. Чуть поодаль, на самом краю стола, скромно притулился небольшой берестяной туесок с крупно наломанными сотами, сверкающих на сломах темным медом.

– Ну, ты внучка и расстаралась! С чего бы это вдруг?

Хмыкнул въедливый старик, присаживаясь к столу.

– Ты что ж Натаха, полагаешь, что их благородию после такого длительного поста можно так сразу на еду налегать? Вот уж нет.…Тут и до заворотка кишок недолго…

– Кстати, мил человек,

Обратился он уже к сидевшему рядом с ним юноше.

– Ты уж сынок просвети, кто ты такой есть и как к тебе лучше обращаться, по имени или по званию?

Тот, бросив быстрый взгляд на Наташу, сидевшую напротив и вновь поразившись ее своеобразной таежной красоте, привстал, закашлявшись и проговорил, разглядывая свои тонкие в запястьях кисти рук.

– Штабс-ротмистр при Сибирском временном правительстве, Иван Титович Веревкин, к вашим услугам.

При этом, молодой человек по привычке попытался щелкнуть каблуками, но по причине отсутствия оных, лишь ушиб костяшки босых ног и невольно зашипел от боли, под уже откровенный смех девушки.

Впрочем, и сам штабс-ротмистр рассмеялся и вновь присаживаясь, буркнул чуть слышно, исподлобья любуясь Наташей:

– Но так как мы не в армии и не на фронте, то и вам Наташа, и вам дедушка можно просто, Иван или Ваня.…Как хотите…Мама меня Ваней до самого последнего звала…

– Ну что ж Ваня, быть может, выпьем по маленькой за твое выздоровление? Ты как, не против?

Поинтересовался старик, наполняя стаканчики кедровой настойкой. Штабс-ротмистр отрицательно махнул коротко остриженной головой и потянулся к водке.

…- Ох, паря. Да ты я гляжу, уже поплыл.…Это с одной-то стопки? Силен…

Словно сквозь туман послышалось Ивану и он вдруг почувствовал, как сильные руки старика приподняли его и отнесли на кровать…

– Спи сынок.…Виноват я, старый дурак перед тобой…Тебе после такой хвори, пожалуй, и чай надо было посветлее заваривать.…А я тебе спирт…Дурак, одно слово…

Иван с трудом приподнял голову и даже попытался что-то ответить, но в этот миг комната перед глазами штабс-ротмистра завертелась, и он провалился в глубокий сон.

…Впрочем, проспал в этот раз Веревкин, совсем немного: от силы с час, а то и того меньше, а проснувшись, увидал, что Наташа спит рядом с ним, на одной кровати, но под отдельным одеялом. Дед же, при колеблющемся свете лучины вставленной наискосок в трещину печной штукатурки, нацепив на глаза круглые выпуклые очки, читает толстую явно рукописную церковную книгу.

Офицер тихонько, чтобы не разбудить спящую девушку, спустился на пол и подошел к старику.

– Прошу прощения милостивый государь.

Не без сарказма прошептал он, присаживаясь рядом.

– Я несколько запамятовал фамилию вашу, как вас звать – величать, тоже не знаю.

Но скажите, пожалуйста, там, на станции как вы говорите, Тыреть, при мне никаких бумаг не было? Или писем? И костюм.…Как и во что я был одет, в штатское или же в военное?

Старик прикрыл псалтырь, вместо закладки используя собственные очки. Привстал и, поманив Ивана к столу, лучиной запалил лампу с длинной надтреснутой колбой.

– Имя тебе мое, Ванюша, лучше и не знать.…Зачем оно тебе?

Здесь в Сибири, места глухие, кандальные – иной спрос жизни может стоить.

…А если уж совсем невмоготу, то местные людишки, зовут меня по-разному, кому как глянется: кто Петром Григорьевичем, кто Сохатым, а кто и попом – расстригой. А по мне хоть так, хоть эдак – все верно…Главное чтоб уваженье соблюдалось…

Лохмотья же ваши, господин – штабс-ротмистр, пожалуй, даже последнего каторжанина, что пятки салом смазал, не прельстили бы. Одно слово – рвань. Ну а все то, что при тебе было тогда, так вот оно…Я ждал, когда ты проснешься, подготовился…

Сохатый приоткрыл крышку небольшой Каслинского литья шкатулки и пододвинув ее к краю стола, поближе к офицеру, пробурчал приподнимаясь.

– Я до ветру схожу, а ты проверь все ли на месте? Давай паря не стесняйся…

Старик прикрыл за собой дверь и Веревкин не без робости наклонился над шкатулкой.

Поверх сложенной в четверо карты, лежал, сверкая двуглавым орлом килограммовый слиток золота, небольшая сафьяновая коробочка с крестом и десять золотых червонцев в носовом платке с вышитой на нем монограммой, К.А.В.

Споротые штабс-ротмистрские погоны, видневшиеся из-под карты, на фоне золотого слитка показались Ивану грязными и потертыми.

В углу шкатулки тускло поблескивал единственный револьверный патрон…

– Вот и все…

Штабс-ротмистр устало отпихнул от себя шкатулку и потянулся к полуштофу, все еще стоявшему на столе.

– Вот и все…Ничего не сделал.… Александра Васильевича – подвел. Просьбу его не выполнил.…От своих отстал…

Он выпил, зажевал почерневшим уже груздем и снова налил.

– Хватит вам, Иван Титович. Хватит на первый раз…

Вошедший Сохатый, отобрал у молодого человека бутылку и отставил ее на противоположный конец стола.

– Что ж теперь-то вздыхать?

Буркнул старик и вытащил из шкатулки сложенную карту.

– Ваши штабисты конечно народ аккуратный и на карте не обозначили не одного населенного пункта. Но реки-то, горы они вырисовали обстоятельно.…

Так что карта твоя хитрая, разве что для такого же, как ты горожанина – секретная, а для любого здешнего мал-мал охотника, словно книга раскрытая.

Уничтожил бы ты ее паря.…А?

– Не могу, Петр Григорьевич. Никак не могу.

Вздохнул Веревкин и закрыл шкатулку ладонью.

– Мне ее еще обработать необходимо: зашифровать, к местности и ориентирам привязать, а уж только потом.…Потом я ее Адмиралу , Александру Васильевичу Колчаку, вместе с докладом и изменениями все непременнейше передать должен…Лично в руки.

– Эко парень, – безнадежно протянул дед и тоже выпил.

– Некому тебе больше докладывать…Некому карту передавать…. Адмирала твоего в ночь с шестого на седьмое февраля на берегу реки Ушаковка расстреляли.…Кстати и ни его одного.…С ним еще и Пепеляева приговорили…Председателя Совета министров России. А товарищей своих полковых, ты, Ванька и при желании уже не догонишь. Они брат под Байкалом, поди, уже!? Нет, не догонишь. Слишком далеко.

Штабс-ротмистр застонал и, в отчаянии обхватив голову, закачался на табурете.

– А вы, Петр Григорьевич про адмирала верно знаете? Ошибки быть не может?

– Нет, сынок. Все без обману. Нет больше Александра Васильевича. Второго дня с чернушкой из Знаменского женского монастыря разговор был. Она в Нижний Тунуй за медвежатиной для монастырской трапезной частенько заезжает.

Брат у нее там на поселении. Говорит, расстрелом руководил Самуил Чудновский, из иудеев, христопродавцев значит.

Он опосля расстрела в обитель заезжал: озяб мол, отогреться решил.…Так что сведения верные.

– Это все чехи…Суки продажные!

Заскрипел зубами офицер и в бессильной злобе сжал кулаки. Недаром его превосходительство поторапливал меня с моим отъездом, предчувствуя, что предадут его эти союзники.…Так и есть, предали.

Он помолчал, сквозь слезы взглянул на старика и вдруг, словно что-то вспомнив, даже привстал и, потянувшись к старику, спросил дрожащим голосом.

– А Зорька, Зорька моя где? А сабля, отцовский подарок…

Дед качнул головой и глянул в глаза побледневшему молодому офицеру.

– Нет, Иван Титович: ни кобылки вашей, ни сабли мы не видели…Мне лишний грех ни к чему – своих за глаза. А сомневаешься, у внучки спроси, она до осьмнадцати годков дожила, а врать, еще не сподобилась.

Что до сабли, то мог и на станции обронить. Ремня-то при тебе не было. А лошадка? Я так полагаю, что лошадку твои волки задрали. Они ныне голодные, к человеческому жилью не боятся подходить…Вон, под новород в Маталассах( село такое значит по близости есть), волки бабу возле самого порога загрызли. Привыкли нынешний год к человечине – то, вот и лютуют.

Война. Мертвяков по всей Сибири не меряно.… Ну да что о лошади горевать понапрасну. Хорошо сам цел, а сабельку или животинку, какую – никакую, всегда прикупить можно…

Ложись-ка ты, милок, спать.

Заболтались мы с тобой, а мне еще молитвы вечерние прочесть надобно.

– Да как же спать, дедуля, когда на кровати уже Наташа уснула? Разве ж можно, в одной постели с невенчанной-то?

*Je non peux! Je simplement non ai на ce un droit moral. Да et à le un égard de votre petite-fille c’est injurieusement…Une demoiselle et un homme jeune dans un lit seul…Non, je non peux…

– Эк тебя разобрало, ваше благородие!?

Усмехнулся Сохатый и потянулся к полуштофу.

– Невенчанная.…Да Наталья в тот первый день, как мы тебя сюда замерзшего и больного притащили, почитай сутки своим телом согревала. Голая с тобой спала. Обхватила руками и ногами и спала.…А как ты думаешь? Живое тепло оно вернее любой грелки в хвори помогает.… Да и теперь, коли уж ты разговор завел (старик, похоже, рассердился не на шутку), у нас как видишь не гранд отель, кровать-то всего одна.…Когда тебя не было, на ней внучка спала, а я на печке, на шкурах медвежьих располагался. Но тебя на печку класть было нельзя. Тебе, ваше благородие, любой мальчишка скажет, что во время инфлюэнцы, печка горячая – смерть верная.

А не топить тоже нельзя. Зима сибирская, это тебе не шуточки. Тут морозы иной раз так давят, что корову в дом заводим отогреваться.…Так что звиняйте господин Веревкин.… Пока не окрепнешь, дружок ты мой сердечный, придется вам с Наташкой в одной постели ночевать.…

Да ты не боись, Ваня. Никто тебя здесь силком охомутать не хочет. По нынешним временам, дворянское происхождение, похоже, наоборот, в огромный минус вытекает.…

Кстати сказать, если не секрет, куда же ты грешная твоя душа через тайгу в одиночку направился? Судя по-всему, ты сынок, вновь туда же лыжи навостришь, как только на ноги окрепнешь…

– Да какой уж теперь секрет, дедушка?

Штабс-ротмистр устало прошелся ладонью по лицу.

– В Челябинск я пробирался. Там у меня матушка в собственной усадебке, что возле «Пьяного острова», проживает.…Несколько лет уже не виделись.…То германская, то гражданская.…Даже не знаю, как она там сейчас?

…- Плохо, что в усадебке, уж лучше чтобы в землянке…

Хмыкнул всезнающий старик, вновь открывая свой псалтырь и не торопясь, обстоятельно водружая очки на голову.

– Если в Челябе сейчас красные, то совсем плохо.…Разграбить могли усадебку вашу, а то и петуха красного пустить…

Народ нынче озлобился, Бога забыл, только о животе своем помнит.…Эх Рассея…

Сохатый еще раз зыркнул на молодого человека и опустив очки на глаза, углубился в чтение, шевеля губами и обильно слюнявя палец, перед тем как перевернуть страницу.

Штабс-ротмистр посидел еще малость за столом, осматривая более внимательно избу, где оказался таким чудесным образом, потом тихонько подошел к кровати и, приподняв одеяло, юркнул в постель, спиной чувствуя горячее тело девушки…

– Оно конечно моветон, но спать на полу уж очень не хочется.

Он улыбнулся и почти сразу же уснул…

***

Проснулся Владимир на удивление отдохнувшим и выспавшимся. Слегка ополоснув лицо тепловатой водой, он направился на балкон выкурить первую, еще до завтрака (что может быть слаще?) сигарету. Город уже проснулся: дворники, лениво помахивая метлами, гоняли с места на место тополиный пух. Собачники степенно прогуливали своих псов вокруг бетонного забора, огораживающего детский садик, неработающий по случаю лета. Было уже настолько жарко, что кобели, плюя на зов крови, игнорировали представительниц сучьего племени. Со стороны Яхромы на Москву подступало блекло – бурое вонючее дымное марево. Горели торфяники. Веревкин погасил окурок в ящик с пересохшей землей, намертво прикрученный проволокой к перилам балкона, в котором стойко боролся за собственную жизнь кривой и колючий столетник и совершенно случайно бросил взгляд в дальний угол двора. Туда – где к бетонной коробке ЦТП, притулились уродливые железные конструкции крытого арбузного развала, возле которого как обычно с видом грустного философа прогуливался высокий азербайджанец с обвислым как у роженицы животом. Полускрытые высокой темно-зеленой арбузной горой, у первого подъезда вновь красовались темно-вишневые Жигули.

– Ах сука…Опять он…

Зашипел, было, Владимир и упав на карачки просочился в комнату.

…Чайник сердито зашипел и отключился. Владимир сыпанул в кружку молотый кофе и, плеснув кипятка, энергично заработал ложечкой. В прогорклый воздух горящего торфа, которым была наполнена комната, вплелся горьковатый привкус дешевого пережаренного кофе, быть может, даже с ячменем.

Когда кружка опустела, Веревкин, уже хотя бы примерно знал, как ему поступать, учитывая нездоровый к нему интерес, некого господина из темно-вишневых Жигулей.

Плотно закрыв балконную дверь и ткнув в холодильник банку с малиновым вареньем и утопленным в нем крестом, Владимир направился к двери.

На лестничной клетке работали маляры.

Два мужика в светло-голубых, на удивленье чистых комбинезонах, стоя на коленях, пытались в два шпателя реанимировать намертво застывший в голубом пластиковом тазике, алебастр.

Владимир с трудом протиснулся мимо занозистых, грубо сколоченных козлов и, нажав кнопку лифта, посмотрел этажом ниже.

– Странная у вас ребята метода.

Проговорил он восхищенно, заходя в подошедший лифт.

– Начинаете работать практически с середины подъезда, с седьмого этажа.

Маляры что-то попытались ему ответить, но дверца лифта закрылась, а Веревкин, подчиняясь скорее инстинкту, чем разуму уже нажал верхнюю кнопку.

Дверь на чердак как всегда была открыта и молодой человек, срывая кожу с ладоней, рванул вверх, подгоняемый матом и топотом маляров.

– Опоздали ребятки.

Удовлетворенно пробурчал Владимир ногой, крепко как смог, задвинув внутренний засов на чердачной двери.

– Опоздали ребятки…

Повторил он вновь и сквозь пыльный чердачный полумрак ринулся к противоположному концу чердака, к двери, ведущей в соседний подъезд, чтобы уже минут через десять оказаться в спасительной прохладе метрополитена.

– …Следующая остановка Комсомольская площадь. Выход к Ярославскому, Ленинградскому и Казанскому вокзалам.

Красивым, женским, хорошо поставленным голосом поделился с пассажирами этой радостной новостью динамик и Ведерников, в последний раз осторожно осмотревшись вокруг, поспешил к разъезжающим дверям…

– Уж если и начинать поиски, то начинать их нужно непременно с Челябинска – города, где родился дед, то бишь штабс-ротмистр Иван Титович Веревкин, тем более, что на старинном городском гербе изображены и бегущая куница и шагающий с грузом верблюд.

Иначе первая строчка зашифрованного послания, не имела бы смысла.

« …Начало всех начал: детище действительного статского советника Волкова – бегущая куница скребет верблюжий горб».

В который раз убеждал самого себя, Владимир, направляясь к кассам Казанского вокзала.

Как ни странно, но, похоже, что записки Ивана Титовича, самым положительным образом повлияли на характер в целом довольно скромного и нелепого Владимира, придав ему какую-то толику авантюризма, нахальства и даже упрямства.

***

…Лишь на третий день, внешне суровый, но в душе похоже, необычайно мягкий Петр Григорьевич, разрешил Ивану Веревкину выйти на улицу, как он выразился «Глотнуть воздуху».

Понавздевав на отчаянно сопротивлявшегося офицера огромный тулуп и потертый треух на рысьем меху, старик вместе с Наташей, помогли ему спуститься с высокого крыльца и усадили на скамейку, врытою по-над крутым обрывом, на дне которого ворочалась быстрая, горная и от того наверное местами незамерзшая река.

Наверняка горожанину и дворянину Ивану Титовичу Веревкину, впервые довелось так близко соприкоснуться с величавой сибирской зимой.

Высокие, поросшие сосной и кедром, сглаженные сверкающим на солнце снегом сопки, возвышались справа и слева, превращая горизонт в нечто близкое и тревожное. Яркое, неправдоподобно синее на белоснежном фоне зимней тайги, небо, казалось недосягаемо, высоким даже для птиц.

На противоположном, скалистом обрыве красного гранита, где-то в пяти саженях от русла реки, штабс-ротмистр вдруг усмотрел какие-то темно – багровые, словно выполненные спекшейся кровью полосы и загогули, странным образом складывающиеся в нечто подобное неуклюжим нелепым рисункам.

– Что это Наташа?

Заворожено глядя на скалы, спросил он тихо дедову внучку.

– Как что, Иван Титович?

Также удивленно посмотрела на Веревкина девушка и фыркнула.

– Это же рисунки древних людей.…Это даже я знаю…А мне ни верите, спросите у деда: он вам, если желаете целую лекцию, расскажет…Он, кстати, в свое время был профессором Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук. Правда-правда. Я сама диплом видела. Он раньше в избе у нас висел, под стеклом, в рамке: красивый такой, с орлом и с медалями… Да дед его в соседней Орловке на ведро крови выменял…

Иван вздрогнул и с нескрываемым страхом глянул на разрумянившуюся на морозе девушку.

– Господи. Да на кой ему кровь-то понадобилась?

– Как на кой?

Наташа посмотрела на офицера как на убогого.

– Да вас он ею, когда вы в горячке лежали, поил. Разведет с кипятком и поит.…А как же иначе – есть-то вы сами, не могли, вот и приходилось с ложечки поить, ровно дитятко малое…

Офицер помолчал, словно переваривая услышанное, но не удержался и снова пристал к девушке с расспросами.

– Ну а там, в этой самой Орловке, зачем кому-то понадобился его диплом?

– Как зачем!?

Наташа рассмеялась и поднялась со скамеечки, собираясь уходить…

– Я же вам говорю: красивый он был, золотом написанный, с орлом и под стеклом.…В рамочке. Неужто не понимаете!?

Она ушла в дом, а молодой человек еще долго сидел и смотрел на беснующуюся глубоко внизу реку, прислушивался: напрасно ожидая услышать ее тихие, поскрипывающие по снегу, словно крахмал в щепотке, шаги…

Вскорости шаги и в самом деле послышались. Но то была не легкая девичья поступь, а тяжелые усталые шаги грузного, пожилого человека- Петра Григорьевича.

Молодой человек приподнялся и укоризненно проговорил, присаживаясь только после того, как на скамейку опустился старик.

– Что же вы, господин Сохатый передо мной Ваньку валяли? Я еще тогда почувствовал, что французский язык вы слышали не впервые…я тут перед вами изгаляюсь, чинами похваляюсь, а вы, кстати, имеете право претендовать на чин действительного статского советника, или генерал-майора, если хотите по-военному.

– Иметь-то имею, но не хочу…

Хмыкнул бывший профессор и набив самодельную трубку крупно-порезанным табаком, неспешно закурил. Плотный, изжелта- белый табачный дым нехотя приподнялся над головой старика и лишь, потом мало-помалу его понесло к обрыву.

– Ты- то как, Иван, табачком не балуешься?

Сохатый аккуратно выскреб трубку щепкой и спрятал ее в карман потрепанного полушубка.

– Раньше курил папиросы…

Равнодушно хмыкнул Веревкин и тоже поднявшись, пошел вслед за стариком.