Рассказ №15 «Первое слово дороже второго»

Он: Полночь. Если в койку рано, а сон никак, то мысли, вместо него мысли. Всякие. На сей раз: как бы убить жену. Ту самую, что рядом тихо. Тихо спит и не знает про мысли эти. Откуда ей, когда он сам не знал про них прямо до теперь, до сейчас, когда они пришли и показались забавными, как и всякие ночные мысли, которые тем забавней, чем ужасней утром. Утром, когда приходит время в памяти своей прибираться от того, что там ночью понасыпалось-попросыпалось, фантазий каких, фантомов. Но это утром, а в полночь только забавно, как стоит он у гроба ее со страдательным лицом и к нему все подходят с платочками и цветочками в сочувствии, и он кивает с этим самым лицом, а сам знает, как это он и убил и больше никто. Никто и никогда не узнает. Конечно, оно сильно пóшло. Пóшло, как в сериале дешевом, дрянном. Но это утром будет, а ночью забавно. Да, забавно. С тем и уснул до утра.

Она: Полночь, та самая. Сон никак, но ровно дышит, чтоб не услышал он, не услышал и не влез со своими советами дурацкими про прогулки на ночь и про чай с травками, который надо, чтоб засыпать всегда. Как он сам безо всякого чая и прогулок, потому у него всегда совесть чистая. А с чистой совестью люди всегда хорошо спят: «Совесть — говорит он, — лучшая подушка». Он этих глупостей нравоучительных бесконечно производит и по всякому случаю. Так бы и убила его, чтоб только не слушать эти глупости двадцать лет. Заслужил, за двадцать лет заслужил. Тогда, давно, с начала самого может и нет, а теперь заслужил. Потому, как что случись, она виною, а он весь в белом вырастает и растолковывать, как все надо было. Потом, он всегда потом знает, а сначала в стороночке станет и молчит, хихикает, чтоб потом весь в белом и учить. И так двадцать лет. Нет, так бы и убила! А что? Может и впрямь его… того. Пусть там, по ту сторону в белом весь и учит. Которые померли, они терпеливые. Они никому уже ничего, а он им такой ад устроит! Настоящий. Представила ясно, как день, хихикнула про себя, с тем и уснула.

Он в парке утром на скамейке с книжкой — не с телефоном, потому любил страниц шелестенье, — один, но тут на другой конец скамейки мужчина в плаще сером, в черном котелке и сандалиях босиком сел и на него смотрит, а потом: «Что? Жену убить собрался?» — и дальше молчит и смотрит. Он тоже ни слова и тоже смотрит. Про себя: «Откуда?» — но исключительно про себя, потому всегда осторожен и вообще еще ничего такого не собирался, просто на ее похоронах себя увидел — забавно было. Почти во сне было. Утром ничего, никаких таких мыслей, и потому с чистым сердцем и открытым взглядом на мужчину на этого. Посидели, помолчали, потом тот встал: «Чтоб без достоевщины. Смотри у меня!» — бросил и ушел. Отметил грязные пятки, котелок и стильный плащ ушедшего, когда дождика давно не было и не ожидался, и погрузился в: «Почему нельзя достоевщины? Что ему за нее, за эту достоевщину станется и от кого?..»

Она в утро это в парикмахерскую. Как собиралась. Там мужиков своих и чужих языками отстирывали, как всегда, впрочем. И она, когда своего наизнанку выполаскивала, то в сердцах ляпнула: «Так и убила бы его!» И убедительно у нее получилось. Так, что сама поверила. На миг лишь один, а поверила. Назад когда шла, в уме перебирала, за что ей его того… убивать надо. Ничего особенного не нашла, такого, за что точно заслужил, но в целом да, заслужил. За двадцать лет ее беспорочной жизни. За то, что она вот так, впустую. Может и не больше, чем другие мужики, заслужил, но это ее жизнь, которая вся в «низачем» вышла, а ей еще жить. С ним. Долго. Нет, это немыслимо было, нестерпимо даже подумать, но думала. Шла и думала. Прошла мимо мужичка забавного, который весь вылизанный, надраенный, преобладающий цвет — серый, только туфли черные, сияющие и котелок тоже черный, дурацкий. Сидит у них во дворе на бабкиной скамейке и на нее пялится. Так пялится, что захотелось назад оглянуться: вдруг что с юбкой или еще. Но удержалась, лишь в подъезде вся огляделась и ничего особенного не нашла.

Он был дома и по обыкновению читал. По обыкновению же: «Привет!» — буркнул, но не в книгу снова уткнулся, а на нее уставился, будто выглядывал в ней что-то особенное, как тот мужичок во дворе. Она неуютность стряхнула и про этого мужичка ему, который в сером весь, будто инопланетянин во дворе ихнем на бабкиной скамейке. Он вскочил, руками так, что книга на пол: «Где?» — и к окну, в котором никого, обмяк, успокоился и обычным своим ровным голосом, будто о совсем ему неинтересном: «В плаще был и в котелке черном?» «Да нет, костюм будто от Дольче-с-Габанами. А котелок, да, был — черный, дурацкий». Он снова в книгу, но не по обычаю, так, что и нет ее для него вовсе, а будто за книгой спрятался, сам же взглядом ее буравит, насквозь протыкает, выпотрашивает. Неуютно, но за обедом вновь обычный взгляд, улыбка, даже шутил уместно, как раньше.

«Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел к тебе в дом, у тебя не спросив.
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв.
Нас поздравить забыв…»
Он плакать не собирался, как ее мама, когда знакомиться пришел. Чуяла, небось, царствие ей небесное. Попортила она крови ему, им обоим. Померла когда (сама, разумеется), думал, наладится все в жизни, их жизни, а стало еще хуже, бессмысленней. Плакать не собирался, собирался на развал книжный, где книжку найти про преступления. Нет, ничего такого он не надумал, просто забавно, как это раньше бывало. Чтобы легко и никто не догадался. Не с топором же за ней гоняться. Да и этот, про достоевщину. Кстати, кто он? Черт — не черт. Все равно все они на земле, потому что ад на земле. Ад длиною в жизнь. Просто люди этого не знают. Они думают — живут, живут и мучаются. Мучаются, потому что они в аду, на самом деле в аду. Из него не выскочить иначе, как умереть. Может, я ее как раз из мучений этих на волю. «Нет счастья на земле, а есть покой и воля!» Может и были когда-то здесь, да вышли все — теперь все только там. Там, где нас нет пока. Пообвыкли тут, засиделись, в мученья свои вцепившись. Потому освободить ее надо из милосердия или даже любви. Пусть бывшей, но любви. Итак, условия три: чтобы просто, чтоб не мучилась в процессе и чтоб никто ничего. Достоевщины он сам не любит: в ней всегда изврат какой-то, ненатуральность. А жизнь — она проще, стройнее.

«И заплакала вдруг, нас поздравить забыв.
Нас поздравить забыв…»
Чего тогда мама плакала? Чуяла, наверное. Симпатичный был, почти красавец, почти. И умен. Тогда казалось. Оказалось — не слишком: просто книжки читал и язык подвешен. А умом несилен, нет — пустышка. Всегда хотел быть значительным, а сам ничего из себя — всегдашний нуль на палочке. На палочке, какой теперь еще гордится, мол, такой вот герой-любовник, а всегда только с ней, потому должна быть благодарна. По гроб жизни. Самого бы в гроб с этой благодарностью. Кстати, недурно там смотреться будет. Главное молча, без нравоучений. Нескончаемых. Даже молчит когда, взглядом нравоучает — Кант недорезанный. В гробике-то ротик его тонкогубенький закроется, да и глазоньки тоже. Там навсегда затихнет, всем вокруг него покой станет. И ей. Покой того стоит… наверное.

Если отпустить ее, просто отпустить. Пусть сама, и он сам, но нельзя. Если б другая, а она без него никак. Потому что женщина, настоящая женщина. А настоящая женщина всегда при мужчине. При своем мужчине. У которых нет его, те по жизни потеряшки. Болтаются в ней, ищут, к кому прислониться, хоть какой-то смысл обрести, чтобы быть. Сами они — нечто бесформенное с присоской. И этой присоской вовне стараются, трогают, щупают всех пока к нему одному не прилипнут. К мужчине своему. Тогда только форму обретают, узнают, зачем жить. От него и им узнают. Им и живут. Потом некоторым мнится, что это сами они знают, зачем вокруг все и сами жить могут на воле, как хотят. Но очень скоро назад в свою бесформенность. Безнадежную, поскольку присоска ослабла, износилась. И длит она дальше никому по жизни не нужная, самой жизни ненужная: «Вот стою у ресторана: замуж — поздно, сдохнуть — рано!» Про «рано» — это как раз заблуждение. Лучше на день раньше, чем на миг позже! Уйти достойно, внутри своей миссии, предназначенья. Да, только так.

Он всегда ее при себе старался держать. Самому, твердил, назначено было высоко взлететь, но жена-дочка-ответственность, и пришлось на земле ему. Ради них, мол. Тоже мне — летчик-самолетчик. «Рожденный ползать…» — это как раз про него. Дочка подросла и упорхнула. Насовсем, сказав: «Ты как хочешь, а я в вашем гербарии жить не собираюсь». Сказала, как пригвоздила. И впрямь гербарий: чистенький, умытый, а жизни в нем нет. И никогда не было. С ней как будто была, но это дочкина жизнь была, и она рядышком грелась. Ему вообще жизни не нужно, он внутри ее никогда и не был — он ее рассчитывал, раскладывал, располагал, но всегда снаружи. И ее в свою нежить затащил. Наблюдатель хренов! Смерть его — чистая бюрократия. Изменение в документах. Никто и ничто вокруг не заметит пропажи. Его и ее пропажи. Не жил кто, тому не умирать. Но чтобы она раньше его — ни за что! Чтоб он потом рассказывал всем, как они жили в любви и согласии и как ему теперь ее не хватает. Нет, кривлянья его лживого ей даже там не вынести! Может, просто взять чемодан, записку ему, а самой на волю, в новую жизнь: ясную, простую, без него которую? Только это ее дом, здесь она родилась, и отсюда ее вынесут. Нескоро еще, понятно, но отсюда. А сам он никуда и никогда из привычного уюта. И ее не отпустит, потому что уют его — это она. Значит, кольцо это, ставшее для нее удавкой, по-другому никак не разорвать. Да, только так.

Вечером сели ужинать — звонок в дверь. Они друг на друга недоуменно и открывать пошли. Там мужичок этот из двора в совершенной своей элегантности и за ним еще один с букетом и пакетами. Пришельцы как-то так протекли в квартиру под речитативы элегантного про некую фирму, где они миллионные и потому им вот тут подарочки и даме цветы, и все это на стол составили, и другой тот удалился, а элегантный котелок аккуратно кладет, за стол садится и их приглашает, потому, мол, разговор у них не скорый совсем. Кто такой он, им вовсе знать необязательно, а зачем здесь, они и сами поймут, потому что говорить обещает четко и ясно.

— Начнем-с… Итак, вы решили убить друг друга. Ну, это вы сами знаете… Нет пока? То есть наполовину знаете, про себя самих, зато точно. Решение есть, но по поводу способа — в раздумье еще. Я здесь, чтобы вам процесс этот облегчить. Чтоб все прошло без крови, ужастиков, без ненужных эксцессов. Убийство у вас впервые, потому по неопытности бог знает что наделать можете. А кто выживет, в тюрьме дни свои закончит. Оно надо? — Оно нам не надо. Я на этих убийствах не одну собаку съел. Нет, упаси боже, сам я никого никогда, но бывать неподалеку приходилось. Близко даже, буквально рядышком. Немало случаев, немало, так что свое дело знаю и потому предлагаю вам совершенно изящный способ отправить другого туда… Ну, вы знаете куда. Простой и очень изящный, и, главное, не догадается никто, что тут на самом деле было. Да и кому оно надо, что на самом деле. Вот, вот они бутылочки: красненькая и зелененькая. Однако жидкость в них одинаковая по цвету. По цвету и вкусу, но из одной выпить и наутро тепленьким, свеженьким проснуться, из другой — холодненьким. Осталось обсудить детали самой процедуры, и можно будет приступать. Чего тянуть козла за вымя, так?
— Нет, не так! — он вдруг будто проснулся. — Если она преступлений тут понавыдумывала, то я никогда ничего даже в мыслях! Я всегда ее любил, и все это знают — у кого хотите спросите. И люблю! До сих пор люблю, несмотря ни на что. Все, все знают! И ее, и дочку!
— Фу, как стыдно! Право слово, стыдно. Очень! У нас вот тут, — и он постучал себя по карману на груди, — у нас тут все записано. Как вы условия поставили, чтобы простенько, чтоб не мучилась она при этом. Ну и, конечно, чтоб не узнал никто и никогда. Гляньте на супругу: она ведет себя куда достойней. Впрочем, как всегда.
—Откуда вы?.. — и замолк, и лицо у него стало несчастное-пренесчастное, какого она никогда не видала, такое несчастное, что ей стало даже жалко его, хотя и противно.
— Откуда, откуда, а вот: использование, так сказать, секретных разработок в мирных целях. Не только Обамок всяких и снулых Джо слушать, которые на фиг не сдались. Пользы от них, все равно что свинью стричь. Слыхали? — тут он хихикнул и пальчиком вверх потыкал.
— А какая вам от нас польза, от нашей жизни-смерти? — подала она голос.
— Конкретно для нас это хорошо выполненное задание, а для государства… Для государства вы должны договор подписать, что четвертушечка всех ваших доходов будет перечисляться ему, родному нашему государству. Имеет силу только для живых — мы же не звери. Совсем немного, по сути, вроде как алименты за ребеночка. И заслуженно, потому второе будет рождение, как у древних индусов, только настоящее. Начинаете, если внимательно правде в глаза, жизнь с чистого листа. Вольными птицами и со всем нажитым имуществом. Стоит того, не так ли? Стоит, стоит. Теперь пора переходить собственно к процедуре, здесь только черкните внизу обычной ручкой — никаких глупостей с кровью. Можете прочитать, там немного слов. Подписывайте и вперед, к новой жизни. Никаких предсмертных записок: одному выпало хорошо выспаться, другому — уснуть навсегда. Вот и все. Так что «наполним бокалы, содвинем их разом», все старое кончится, и новое начнется.
— А откуда нам знать, что вы не обманете, что вы не обоих того… на тот свет. Обоих туда, а сами все имущество наше: дачу, гараж, машину, а главное, квартиру нашу в центре — приберете.
— Какой же вы, право, предусмотрительный. Квартирка, кстати, не ваша вовсе. Вашей тещи квартирка, которую она дочке своей отписала, не вам. Так что вам-то какая забота. Да не волнуйтесь вы: тому, кто проснется живым, все и достанется. Государство гарантирует.
— А если мы откажемся? Прямо сейчас и откажемся? — подала она опять голос.
— Тогда публикуем в сети эти записи, — он снова похлопал себя по груди. — Не сразу, постепенно, но все. Занятный получится сериал. Потом передачку по ТВ в прайм-тайм. В общем, народу будет чем развлечься. И вам.
— За что! Мы же ничего. Нельзя наказывать за намерения, за мысли. Мысли, они должны быть свободными, — он встал и набрал воздух, будто собрался произнести речь, но…
— Как за что? За обман государства, а кто у нас государство обманет, тот жить будет может и долго, но точно несчастливо. Государство проследит.
— Это шантаж! Вы не имеете права! — опять собрался произнести он, но опять оборвали.
— Все. Меньше слов. Вы соглашаетесь рискнуть ради новой свободы и новой жизни или отказываетесь и тогда…
— Мы готовы, — это она и повторила, — готовы, — заметив, что он собирается еще что-то сказать.

Элегантный налил из бутылочек в стаканы, они выпили и когда через несколько минут уснули, помог им поудобнее устроиться, собрал все принесенное, кроме букета, который поставил в вазу, и ушел, аккуратно закрыв за собой дверь. Они спали…

Она проснулась в своем доме, значит, еще здесь, на этом свете. Он лежал на диване и не выглядел трупом. На первый взгляд, хотя она мертвых только на похоронах, даже маму, то есть когда они уже таковыми признаны официально. Надо было бы встать и потрогать его, удостовериться, но нет. Пусть пока, ему уже некуда торопиться, да и ей тоже. Полежать, послушать тело свое новое, помечтать, как будет дальше жить, на свободе, без его указаний, без постоянного присмотра его за каждым ее действием. Даже когда его самого рядом не было, умел присутствовать. Потому и изменить ни разу не получилось, хотя пыталась, но никак, потому как он будто там же: стоял, смотрел, осуждал. Не получилось ни разу, а приходилось по субботам терпеть его пыхтенье, которое он гордо именовал любовью. Приподняла голову, огляделась: никого, никаких следов элегантного, никаких бумаг, которые они подписывали и которые надлежит теперь внимательно прочитать. Только цветы в вазе и все. Все, отсюда новая жизнь. Вдруг он как будто шевельнулся. Показалось? Лучше было замереть по обычаю, послушать.

Проснулся на своем диване, значит, здесь еще. Значит, ему повезло. Удача наконец-то. Надо встать, бумаги прибрать, спрятать получше, чтобы милиция-полиция ничего не нашла. Но можно и не спешить. Некуда: подумать, посчитать, как теперь свою жизнь устроить, когда освободился от надоевшего груза, тягомотины этой. Рабство кончается, когда господа освобождают себя от заботы о рабах. Вместо них — рынок: надо что, купил себе услугу и обслугу, употребил и никаких дальнейших забот о тех, кто обслужил. Брак, по сути, пережиток рабства, его отголосок, аппендикс. Но все, теперь он свободен, хозяин своей жизни, и больше никаких браков. Надо бы встать, потрогать ее — вдруг тоже тепленькая, тогда что? Все назад? Или подушечкой, и она ничего не заметит, просто сон продлится в вечность. Серый этот ей вдруг не долил, бывают ошибки, которые если вовремя исправить, то их и не было.

Он встал и подошел к супруге, прихватив подушку, так, на всякий случай. Она открыла глаза и села. Глянула на него, рассмеялась.
— Придушить меня решил? Чтоб наверняка. Только опоздал. Я давно проснулась, бумажки прибрала, решила за тобой присмотреть, и, как видишь, не напрасно. Прикончить меня даже и не думай, я договор, тобой подписанный, в укромном месте держу и, если что, так он сразу там, где надо, окажется.
— С ума сошла! Я подушку тебе под голову, чтоб удобней было. Тебе удобней.
— Заботливый ты мой. Лучше скажи, как получилось, что мы оба с тобой живы остались и как дальше у нас будет? Думаю, проще расстаться и забыть друг друга, как страшный сон забыть. Как ты? Двадцать лет закрасим черным, по-малевически, будто и не было их, и «в новую жизнь с чистого листа». Как говорил этот, элегантный. Кстати, кто он? Это ты его нанял спектакль разыграть?
— Я думал — ты? Откуда мог знать, что ты тоже…
— Тоже собралась тебя убить? Ну да, куда мне такое замыслить. Я же курица, корова, которая сама никогда, никогда даже в мыслях не решится. А вот. Правда, только в мыслях.
— Жалеешь, что не сделала, не убила? Как ты ко мне на самом деле, а клялась, что навсегда со мной, до гробовой доски…
— Не надо. Снова в белом во всем сегодня у тебя не выйдет. Мы оба в дерьме. Так сложилось. Примем как факт. Кстати, я ничего не нарушила: с тобой до гробовой доски. До твоей, но не дальше. Как и ты… Вечереет уже, почти сутки прошли. Хорошо выспались. Не отметить ли нам наше возрожденье-оживленье? Заодно и расставание будущее. Цветы уже на столе.
— Ну да, не хватает шампанского и чего-нибудь сладенького, как ты любила всегда… любишь. Я мигом, а ты пока приберись тут и приоденься — праздник все-таки. Не каждый день…

В окно она видела его, идущего быстро наискосок через двор, и навстречу ему кто-то в плаще несуразного апельсинового цвета и в черном котелке, с которым он, чуть не столкнувшись, разминулся и скрылся за углом. Несуразный шел к их подъезду и вошел в него. «Интересно, к кому это эдакий?» — и забыла тут же вся мыслях о будущей, непременно с завтрашнего дня свободной жизни, которая не обязательно будет счастливой, но это точно теперь будет ее и только ее жизнь.

Он возвращался с пакетом и в мыслях о том, как он теперь и куда от осточертевшей, но привычно устроенной жизни. Зябкость почувствовал и не сразу внимание его на выходящий из подъезда апельсиновый плащ, с которым недавно чуть не столкнулся, и не заметил бы вовсе, если б на нем не черный котелок. Знакомый. Хотел догнать, но тот шел ходко очень и скрылся за углом. Мелькнуло: «Интересно, к кому это он приходил такой?» — и тут же исчезло под потоком мыслей о будущей новой жизни, зябкость и неуют от которых никак не покидали, не проходили, напротив, становились все сильнее. «Ладно, сейчас коньячку, согреемся, а завтра будет завтра», — успокоил он себя.

Она стояла посреди комнаты в любимом своем платье, в каком не видел ее не помнит уже сколько лет. Нет, ничего еще: не расползлась, не разбухла, как другие многие. И это все благодаря ему, его настоятельному контролю за питанием, правильным, здоровым питанием. На столе увидел коробку, перевязанную лентой. «Откуда это?» — поинтересовался взглядом.
— Да, Машка, наконец, получила приглашение на работу в Штаты, на днях вылетает и не может приехать попрощаться. Извиняется и просит выпить за ее удачу, которая ее там непременно ждет. Вот открытка, сам почитай.
— Мужик, который принес, был в плаще апельсиновом и в котелке?
— Да нет, обычный парень доставщик, в форме и в фуражке. А апельсинового я в окно видела. Ты с ним чуть не столкнулся. Еще удивилась, к кому он тут такой, будто птица заморская.
— А это не тот серый, который у нас тут вчера вечером с бутылочками?
— Нет, по-моему. Хотя далеко было. Ты же с ним почти в лоб. Не мог не узнать.
— Ты права. Не мог. Мне его лицо теперь сниться будет. На такой ужас нас чуть не толкнул. Вот гад какой! И государство приплел. Не может наше государство этим заниматься. Не может! Зачем ему наши гроши, когда у него самого этих денег девать некуда.
—Денег много не бывает, даже у государства. У него особенно. А элегантный этот никуда нас не толкал. Мы сами, сами понавыдумывали. Ты и я. Ладно. Давай за Машку, за ее удачу. Она единственное — стоящее в нашей пустой жизни. Как она такая цельная, живая у нас получилась. Не должна бы, а вот.

Выпили. Потом еще. Потом друг за друга. Потом вспоминать стали те двадцать лет и оказалось: есть вспомнить, есть! Потом танцевали, и здоровско им стало, будто снова в юность свою и в любовь. Да, в любовь, любовь такую же яростную и нежную, как тогда, как давно, как уже и не помнилось. Потом извинялись за глупости свои, что натворить было решили. Потом в любви признавались, в вечной, на всю оставшуюся жизнь, которая теперь уж точно будет долгой, долгой и счастливой и закончится в один для них день, как они когда-то клялись. Точно в один день. А с этим серым, если явится, расплатятся и все. Продадут машину-дачу, в конце концов, и расплатятся. Переполненные любовью уснули в бормотаньи и обнимашках совместных. А в полночь возник этот, теперь весь в черном и в неизменном котелке. Потрогал их, удостоверился, произнес: «Ишь, соскочить могли. Ошибочка малюсенькая вышла, но если вовремя поправить, то ничего. А они-то, они жизнь новую понадумали, новую — в любви и счастье. Так не бывает, чтоб совсем заново. Все равно прямо с завтра принялись бы мериться, кто правей-левей, и до того самого снова бы додумались. Договор опять же. Не в деньгах одних дело — в принципе. Потому первое слово дороже второго. Хотя и в деньгах тоже. Собственно, за двое суток управился. Недурно». Постоял еще над ними, повторил назидательно: «Первое слово дороже второго всегда!» — собрал остатки машкиного подарка, открытку ее и ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Оглоушенной внезапной смертью родителей Машке достались хлопоты о похоронах, стояние там со страдательным лицом, сочувственные соболезнования, в которых и восхищение сквозило красивой смертью, будто из романа, а, когда все это осталось во вчера, пришло сообщение, что надо долг родительский оплатить, который они сами не успели по известным обстоятельствам. Поскольку ей одной наследство, то оно включает и долг. Не слишком большой, и банк готов принять в обеспечение его машину и дачу. Ей просто надо приехать туда и подписать бумаги. И все, больше никаких забот и беспокойства.

Она так и сделала. На обратном пути заехала завезти фотографию на камень и подпись утвердить. Хотела написать: «Жили они долго и счастливо и умерли в один день», — как им мечталось. Но исключила слово «долго», потому что неправда. Остальное оставила. Через несколько дней пришла посмотреть, как все вышло. Камень был хорош: солидный и необычный по форме. Под общей их фотографией, где они молодые совсем смеются, слова вытесанные: «Жили они счастливо и умерли в один день». Про счастье, может быть, тоже неправда. Даже, наверное, неправда, но они и там вдруг вместе, и оттуда им видится их здешняя жизнь счастьем. Никто не знает, как оттуда все выглядит. И не узнает. И хорошо это. В неведении человеческом того, что и как там, свобода жить здесь вырастает. Мамка с папкой теперь всегда с ней будут: оберегать ее, а она их слышать и слушать. Не так, как раньше, в прошлой жизни. Поправила цветы на могилке и пошла дальше, в свою жизнь.
08.08.2021