Рассказ №3 Разве можно любить диван?

«Отче наш, иже еси на небеси… да осветится… да будет… да будет… и избави нас…» – я бормочу под нос слова молитвы, давно уже не вслушиваясь в смысл слов. Уже давно это просто набор звуков, действующих на маму успокаивающе. И я не молюсь. Уже нет. Никогда. Время молитв ушло вместе с надеждами. Они умирали – одна за другой и я давно уже их похоронила. Врачи сказали, чтобы снова готовилась. Утешают, отводя глаза в сторону. Говорят, что моей мамы давно уже нет. Осталось только ее тренированное годами тело, которое никак с ними не соглашается и я, продолжающая ждать. Чего? Ее появления. Мне нужно с ней поговорить напоследок…

Дремлю. Не поворачиваю голову в ее сторону. Просто слушаю ее дыхание. Смотреть не могу. Почему? Боюсь. Смешно? Смешно бояться почти девяностолетней старухи, разучившейся ходить в здравом уме и с легкостью передвигающейся в бреду? Я не ее боюсь. Мне страшно смотреть, как лицо женщины, давшей мне жизнь, меняется в такт с тиканьем часов. Тик. Маленькая девочка улыбается во сне. Так. Ненависть искажает, сминает улыбку, и беззубый рот скалится от ярости. Тик. Лицо разглаживает тень флирта и, кажется, что сейчас она откроет глаза, и они озарятся любовью. Так… Не угадала. На лице страх. Лицо сморщивается в гримасе подступающего плача и тут же… Так. Радость… Маски прожитых эмоций меняются не поминутно. По-се-кунд-но. Я не всегда успеваю понять эмоцию или придумать ее. Это происходит так быстро… «Жизнь пролетела как мгновение». Наверное, это сказано об этом. Мне стыдно подглядывать за чужой жизнью и страшно ее узнавать – и так за последние пару лет я узнала слишком много маминых секретов, которые она никогда бы не рассказала мне, но охотно делится с сестрами в моем лице. А я не хочу! Я маму хочу! Маму, которая меня любит!

Тик-так. Вроде бы уснула. Посижу еще пару минут и можно пойти поработать. Пусть уснет по крепче. Пару. Минут… А потом чертить. Пару часов у меня будет до полуночи, а там уже Вадина смена и меня загонят спать.

“Я бегу по парку за бабочкой. Мама привезла свою команду на соревнования. И мне велено никуда не уходить из парка. Я и не ухожу. Просто очень соскучилась и хочу есть. Но пока большие мальчики и девочки бегают, а мама держит в руках такие железные часики и нажимает на кнопочку, мне нужно гулять. Писать хочу! Я бегу под кустик и вижу маму. Она идет по аллее с другими тетеньками. Я подтягиваю трусишки и бегу к ней на встречу.

– Мама! Я здесь! Я не прячусь, – кричу на бегу, размахивая руками. Подбегаю и обнимаю ее ноги. Красивые мамины руки разжимают мои объятия, и ее голос сверху строго говорит:

– Девочка, я не твоя мама, – и уже другим голосом, мягко и устало, – несносный ребенок.

Я реву. Горько и громко. Сажусь в пыль. Моему горю нет краев. Одна из тетенек подхватывает меня на руки.

– Дина, так нельзя. Она же еще маленькая…”

Просыпаюсь резко, как от удара. Часто снится, а привыкнуть никак не могу. Давно уже простила ее. Сколько ей тогда было? Лет тридцать семь?… восемь? Молодая, глупая. Хотя? Я в этом возрасте уже свела счеты с собой, как с женщиной, которую могут полюбить. Простила. Всё равно простила. Давно уже. Почему тогда снится и снится? Наверное, я что-то не поняла тогда в детстве и нужно понять сейчас. Открываю глаза. Мама сидит на кровати и смотрит на меня, не мигая.

– Женщина, не подскажете, а когда моя дочь меня заберет домой?

– Мама, это я – Марина, твоя дочь. Посмотри на меня, пожалуйста. Ты дома. Посмотри. Вон ваши с папой портреты. Помнишь папу? – она кивает, вглядываясь в лица на портретах, – а вон Саша с Алисой. Помнишь правнуков? Егор? Сенечка? А вот вся наша семья. Все мы, но уже без папы. Помнишь?

Кивает. Пристально смотрит на стену и показывает пальцем в пустоту.

– Смотри, Надя, мамин лик. Улыбается. Ты видишь?

Я не вижу. Я – не Надя. Я – не сестра, я – дочь! Но я киваю.

– Да, вижу. Улыбается. Ты ложись. Она волнуется, что ты не спишь.

– Не хочу спать. Надь, позови Марусю. Давай попоем.

Смотрю на часы. Беда. Нужно, чтобы она уснула. Крепко. Иначе я совсем не успею доделать работу и совсем не отдохну. В полночь смена Вади, но он не будет баюкать и уговаривать – разбудит меня. Все правильно. Мама моя. Хоть и не помнит кто я такая.

– Конечно, дорогая. Сейчас позову. Лекарства только примем и схожу.

Встаю и иду на кухню. По дороге спохватываюсь. Нельзя было. Нельзя. Нужно было помахать рукой перед камерой. Кто-нибудь из мальчиков смотрит в монитор и спустился бы сразу же. А теперь к кому я приду? Хорошо бы, если к маме. Но делать нечего – сделанного не воротишь, и я достаю из холодильника лекарства. Привычно смешиваю их, наливаю маме теплого молока, кладу на блюдце печенюшки и конфеты. Она любит ночные перекусы. Возвращаюсь.

Мама уже полностью одета. Постельное белье сложено аккуратной стопочкой, одеяло скатано и лежит в ногах кровати. Она сидит на голом матрасе, сжимая в руках узелок: одноразовую пеленку, вынутую из-под простыни. В узелке скорей всего все, что попалось под руку. Лицо сердитое и сосредоточенное. Голос холоден и надменен. Спина, как мачта корабля – пряма и тверда. Этого не хватало! Не иначе проснулась голубая кровь канувших в Лету предков.

– Любезная, моя дочь изволила уже приехать? Скажите ей, что я готова.

Сил на попытку достучаться нет. Все только и твердят мне, чтобы я не пыталась будить ее сознание, но я обычно стучу в прикрытую дверь, но сейчас я сдаюсь и подыгрываю ей.

– Конечно, сударыня. Она ждет в приемном покое. Сейчас только последние предписания доктора выполним, и вы поедете. Пересядьте на минуточку – я застелю постель. И что же Вы оделись? Вам же доктор уколы прописал. Давайте, я Вам помогу. Укольчик сделаем, пол часика полежите, и я позову вашу дочь.

Я приношу чистый комплект и перестилаю постель. Утренний нельзя. Графиня этого не приемлет. Ее сиятельное тело может лежать только на свежевыглаженном белье. Помогаю маме раздеться и лечь. Делаю укол и выхожу за порог. Второй раз! Дура! Нельзя же. Она же еще не спит. Устала. Путаю ходы. Разворачиваюсь. Черт с ним с бельем, потом сложу в стиралку. Поздно. Графиня нас уже покинула. Долгожданная мама. И не в лучшем своем воплощении. Я делаю шаг.

– Дрянь! Какая же ты дрянь! Сколько можно издеваться надо мной! Убей меня! Возьми палку и убей меня! Сейчас!

Она кричит. Громко. Надрывно. На улице гавкает пес. Не наш. Кто-то из соседей выгуливает своего породистого любимца. Нужно закрыть форточку – иначе новая волна слухов и сплетен обеспечена. Но мама кричит, и я съеживаюсь под этим криком, жмурюсь, пытаясь удержать свою боль в себе. Не дать ей выплеснуться. Выдержать. Не дать себе сорваться. Дышу, выпуская воздух через сцепленные зубы, и пячусь назад. Радуюсь, что наступила стадия агрессии. Завтра, скорее всего, она будет много спать, и может на немного заглянуть «моя мама», и если повезет, то даже улыбнется мне, и мы чуть-чуть поговорим. Нужно только перетерпеть. Двухнедельный цикл в финале. Надеюсь, что сейчас придут ребята и примут огонь на себя. Не идут. Неужели никто не смотрит в камеру? Боже, когда же закончится этот день? Я так устала. Молчу. Пячусь назад к двери, а вслед летит:

– Сколько можно? Постыдилась бы памяти отца. Какой у тебя по счету муж? Так и будешь всех подбирать и тащить в дом? Сколько можно позорить семью? Сучка течная! Брак – это один раз и на всю жизнь. Первый муж от бога! А ты! Шлюха!

Я так сильно жмурюсь, что кожа на висках натягивается до боли. Я поднимаю руки и затыкаю уши. Не слушать! Не слышать! Это не мама. Не мама. Это – болезнь. Болезнь. Болезнь… Мама бы защитила. Приехала бы и забрала меня и детей, когда вдруг всплыло, что муж, тот первый, который от бога, бисексуал. И что секс с мужчиной он любит больше. А я? Я – возможность получить детей. Наверное, защитила бы. Не знаю. Ну не случилось узнать, как это, когда тебя защищает мама. Не оскорбляет. Не унижает. А защищает. Пощечина прилетает неожиданно и крепко. Мой затылок встречается с дверью. Хорошо приложила. Крепкие ручки у советского учителя физкультуры. Даже в 88 лет. Мне прилетает еще под аккомпанемент оскорблений, и я теряю контроль. Взрослая сильная женщина сдается и тихо плачет в углу, пока никогда не любимая малышка, прыгает воробьем вокруг взбесившейся мамаши, загоняя ее в постель, улыбаясь сквозь застилающие глаза слезы.

– Хватит, мамочка. Мне стыдно, что я тебя огорчила. Ложись, пожалуйста.

– Я не буду спать в этом вертепе! Отвези меня немедленно к отцу. Домой хочу.

– Ты дома. Мама, ты – дома. Ты живешь здесь уже двенадцать лет.

– Не ври! Как тебя носит земля! Лгунья!

– Мама, вспомни, пожалуйста, ты продала свой дом, когда решила переехать ко мне. Мам, продала. Сама. Ни с кем не посоветовавшись. Ты меня перед фактом поставила, мам. Отправила мне вещи, а потом мы забрали вас с папой, потому что ты продала дом.

– Не нужно из меня делать дуру! Я только утром сюда приехала. Отец где? Зови! Пусть прогревает машину – мы уезжаем.

Мне удается ее оттеснить к креслу и почти усадить. Она меня толкает и я плюхаюсь на кровать, очередной раз удивляясь силе ее рук. Вскакиваю и спотыкаюсь о ее выражение лица. На нем цветет улыбка. Ошеломляющая улыбка светской львицы, вышедшей на охоту. Поворачиваю голову. Боже! Он таки вспомнил обо мне. На пороге стоит муж, прислонившись к косяку.

– И почему мы еще не отдыхаем? Диночка Семеновна, Вам давно пора отдыхать. Молочка выпейте и ложитесь. Вы меня огорчаете. Пора, пора. Спокойной ночи, Диночка Семеновна.

– Спокойной ночи, Вадим. Сейчас, сейчас. Вот Надю провожу и ложусь.

Оба сияют неземной радостью, а я тру ногу в месте удара о кровать. Опять будет синяк. Ну, да ничего. Главное Вадя сделал – переключил программу. Значит я снова Надя. Это хорошо. Ее шлюхой не назовут.

– Надя, напомни мне, Вадим мой муж или твой? – шепчет мама, когда Вадим покидает нас. Я слышу, как он щелкает чайником, насыпает сахар в стакан, льет кипяток. В один стакан. Всегда в один. Никогда не спрашивает, не хочу ли я тоже чаю. Или Ванька. Или мы оба. И никогда не приносит его просто так.

– Мой, – не без ехидства улыбаюсь я, – мой, Дина, – вколачиваю я ее имя.

И мы начинаем ритуал укладывания снова. Я уже смирилась с мыслью о бессмысленности надежды на «почертить перед сном». Глупая надежда. Какая все-таки надежда глупая. Не эта конкретно, а вообще. Абстрактно. Какой же нужно быть идиоткой, чтобы самой питать иллюзии и еще другим их внушать. Самообманываться и обманывать сознательно. Патология какая-то. Наверное, надежда больна шизофренией. Надо на досуге разобраться с Верой и Любовью… Расчесываю мамины волосы, а сама предаюсь размышлизмам и ностальгии. Так хочется налить себе кофе, пробежаться по интернету, найти какой-нибудь конкурс и написать что-то волшебное. Сказочное. Про Золушку в космосе, например. И прекрасного принца с громадными стрекозиными глазами, в которых стоит вселенская печать. И чтоб глаза были непременно лиловыми. Улыбаюсь, замечтавшись…

– Надя, ты решила меня последних волос лишить? Собирайся. Тебе пора.

– Ну, куда я, на ночь глядя? – отнекиваюсь я.

– Нет уж. Езжай. Твои тоже волнуются.

– С чего бы? – ухмыляюсь я и натыкаюсь на разъяренный взгляд матери. Предчувствие, что мы входим в новую реальность маминого бреда, пугает. Я не успеваю за ней. Начинаю блудить в ее лабиринтах, теряя связь с действительностью. Куда? Как правильно? Тянуть на поверхность или нырять за ней? И лекарства совсем не действуют. Она все больше возбуждается. И что мне сказать, чтобы ее утихомирить? Что делать? Пока я думаю, она отталкивает меня и подбоченившись встает передо мной.

– С чего бы Тольке волноваться, где ты ночуешь? Езжай. Тебя муж дома ждет. Думаешь, я забыла, что твоего мужа Толик зовут. Я с ним за одной партой сидела. Дуру из меня делаешь, Надя? Вадим – мой муж. Вот!

И она кричит: «Вадим!» Всё. Теперь это надолго. Я сажусь в кресло и вытягиваю ноги, забыв проконтролировать свой уставший разум, бормочу.

– Мам, дядя Толя умер почти десять лет назад.

Замолкаю, понимая, что мои слова могут вызвать сейчас новую бурю. А мама тоже садится на край кровати и совершенно здраво смотрит мне в лицо.

– Когда умер, Марин? Почему ты мне не сказала? Я Наде даже соболезнования не выразила.

– Мам, тетя Надя тоже умерла. В больнице. От инфаркта. Пять лет назад.

– И ты молчала? Столько лет? Ты меня просто жалела, как всегда, да?

Я киваю, боясь спугнуть нечаянно забредшую ко мне маму.

– Знаешь, когда ты родилась, мама мне прислала телеграмму. Поздравляла. И добавила, что это хорошо, что я родила девочку.

Я знаю ответ, но мама ждет вопроса, и я его задаю.

– Почему хорошо, мамочка?

– Твоя бабушка сказала, что теперь она спокойна, потому что теперь есть, кому за мной ухаживать в старости. Но ты пока отдохни с дороги. Моя старость еще не скоро. Как дела в институте? Сессию всю сдала?

– Я знаю, мама. Дай бог тебе долгих лет жизни. Сдала, мама. Всю. За весь семестр. Расскажи мне что-нибудь о моем детстве. Какая я была маленькая?

– Маленькая? Такая же, как сейчас – несносная врушка, плакса и лентяйка. Но училась ты всегда хорошо.

«А ты? Ты любила меня когда-нибудь?» – вопрос готов сорваться с языка, но я заталкиваю его обратно. Нужно попробовать ее уложить спать, пока она спокойна.

– Мам, давай посмотрим какое-нибудь кино? Про любовь…

– Давай, – она сама укладывается в койку. Я щелкаю пультом и нахожу «кино про любовь». Сажусь в кресло. Подсовываю ей стакан с молоком и блюдце с вкусностями. Теперь главное – не вспугнуть и не уснуть самой. Методично убираю звук на единицу каждые пять минут. Мамины веки смыкаются и даже маски деменции по Локи не начинают мелькать на ее лице. Я смотрю на нее, любуюсь ее красотой. Да, ей восемьдесят восемь, а фигура у нее, как и прежде лучше моей. И лицо… Практически лишенное отметин времени. Говорят, что такое бывает у очень любимых женщин. Хочется сесть на пол и прижаться щекой к ее замершей руке. Но я даже не шевелюсь. Мало ли что мне хочется? Я давно привыкла отказывать себе в исполнении желаний. Не маленькая уже. Главное, что она спит. Часы тикают на стене и в такт им она дышит. Размеренно и спокойно. Я щелкаю пультом, отключая телевизор окончательно. И замираю, прислушиваясь. Тик. Так. Вдох. Выдох. Никто не сбился с ритма. Жду. Посижу еще в тишине. Прикладываю палец к выключателю настольной лампы и убавляю интенсивность освещения. Минимум. Тик. Так. Вдох. Выдох. Тик. Хорошо. Сижу, сложив руки на коленях. На коже появились белые пятна. Врач сказал, что я так седею. Смешно. У кого-то волосы, у меня кожа. Одергиваю себя – опять в голову лезет всякая дребедень. А спать здесь нельзя. Нужно пойти и лечь, и поспать положенные мне четыре часа ночного сна. Тихонечко отжимаю свое тело от кресла, поднимаясь на руках. Делаю шаг. Другой. Оглядываюсь. Никаких изменений. Все также. Тик. Так. Поднимаю глаза на часы. Полночь. Моя смена закончилась. Сейчас Вадим включит звук на изображении с камеры и начнется его смена. Всё. Спать. Делаю последний шаг из комнаты и останавливаюсь. Не высказанный вопрос мучит. Гложет. Уже много месяцев. А я все не произношу его вслух. Откладываю. На потом. Но ведь «потом» может и не случиться? Некого будет спрашивать. Уже сейчас почти некого. Да и я сама уже на грани. Мамин психиатр качает головой, предлагая перевести ее в специальное учреждение, где за ней будут ухаживать специально обученные люди. А я? Не могу. Это моя мама и значит всё моё: боль и радость, счастье и горе. Всё! Я оглядываюсь. Мама спит. И я говорю. Шепотом. Практически одними губами. Но вслух.

– Мам, а ты любила меня когда-нибудь? Любишь сейчас?

– Нет. – Ответ прозвучал громко и четко. Я вздрогнула, поправляя очки на носу и вглядываясь в её лицо. Неужели не спит? Спит. Дыхание ровное. Никаких движений. Выдыхаю с мыслью, что это «нет» мне попросту послышалось и делаю шаг в коридор.

– Никогда не любила. Ты была мне нужна. Папа практически ушел от меня. Уехал учиться, – в ее голосе слышна горечь и обида, – одного высшего образования ему оказалось мало. И он уехал от меня за вторым. Через два года я отвезла Сережку Марусе и поехала к нему. Без предупреждения. И появилась ты. Его любимая дочка. – Я стою, боясь шевельнуться. Ответы сыплются на меня из рога изобилия, и я уже не знаю, были ли они мне так уж нужны или я могла и без них прожить. А мама продолжает говорить, – Не красивая уродилась. Не в нашу породу. Но очень удобная. Любить? Разве можно любить диван, на котором удобно лежать? Или шаль, которую набрасываешь на плечи когда холодно и зябко? Хотя? Наверное, можно. Пока не выкинул и не купил себе новую.

Я отступаю в ночь, во тьму коридора. Щеки горят. Стыдно. Я украла ответы. На что надеялась? На то, что она возьмет меня за руку, заглянет в глаза и мягко и ласково скажет: «Конечно. Ты же моя единственная дочь. Ты всегда была со мной». Ложь. Зачем мне ложь?

Нестерпимо хочется курить, но я знаю, что не возьму больше сигарету в руки.

Хочется стукнуться головой о стену, но я не делаю и этого.

Хочется завыть. Молчу.

Хочется, чтобы сильные мужские руки прижали к себе и не отпускали. Мимо. Так умел только отец. Больше некому.

И поэтому я просто иду. Делаю все ритуальные приготовления ко сну. И снова иду. К себе. Прохожу мимо Вадима, сидящего в библиотеке и явно слышавшего мамин монолог. Он хочет что-то сказать, но я поднимаю руку, останавливая. Достаточно его взгляда. Так смотрят на больную собаку, обреченную на смерть. Нет. Мне достаточно. Я больше не нуждаюсь в словах. Мне нужно только действие. Мама преподала мне свой последний урок, и я его усвоила.

…Мама больше не проснулась. Ее сон длился весь следующий день, и я вызвала врача.

– Инсульт, – пожал плечами участковый врач. – Готовьтесь. Хотя? Я думаю – вы уже давно готовы.

Я кивнула. Но свой график не изменила. Умывание. Обтирание. Смена памперса. Причесывание. Переодевание. Уколы. Смена постельного белья. Попытка покормить и напоить. Все по расписанию. Десять дней.

Я отключила камеру в ее комнате и теперь могла с ней говорить без свидетелей. Я ей рассказывала о себе. О том, о чем всегда молчала. Объясняла, как сильно ее любила. Всегда. Не смотря ни на что.

Читала ей свои стихи. Рассказы. Она ими гордилась всегда. Говорила, что умение складывать простые слова в изящные фразы у меня от них… Они – это те, с голубой кровью, чьи имена надежно вычеркнули из памяти потомков, выжившие после репрессий прошлого века. На всякий случай. И, слава богу. Не думаю, что они были «удобные, как диван» и значит я не в них.

Странно, но когда я пригласила священника ее причастить, мама открыла глаза и даже произнесла положенные ритуалом фразы покаяния. Она покаялась перед богом. Она покаялась передо мной, тогда в полночь. Я ее простила.

Я снова научилась молиться. Слышать смысл в заученных словах. Вкладывать в одни и те же слова разные желания. Хотя? Разных желаний у меня нет. Только одно, чтоб бог дал новую жизнь её душе и научил любить…