Холодный октябрьский ветер прилетел с полей и закружился вокруг одинокого путника. Путник съёжился от его порыва, но тут же расправил плечи и поднял голову, словно призывая проверить его на прочность. И ветер не заставил себя упрашивать. Он навалился на человека, завыл, засвистел. Его холодные щупальца ринулись под одежду, пытаясь добраться до теплой кожи, прикоснуться к живому телу. Но кожаная куртка и шерстяной, грубой вязки свитер, отбили приступ и ветер, разочарованно посвистывая, унесся обратно в мёртвое осеннее поле.
Человек поправил чехол с гитарой, что висел на переброшенном через плечо ремне и зашагал дальше по просёлочной дороге. Луна наблюдала за ним сквозь голые ветки деревьев.
Человек шёл по дороге, пока её под прямым углом не пересекла другая, образуя перекрёсток. Здесь он остановился, снял с плеча гитару и положил её на землю. Он огляделся по сторонам, словно боялся, что кто-то застанет его за неподобающим занятием и достал из кармана маленькую жестяную коробочку, вроде тех, в которых раньше продавали леденцы. Длинные пальцы музыканта сорвали крышку и луна осветила свёрток из красной ткани.
Музыкант опустился на колени посреди перекрестка. Складным ножом он вычертил на твёрдой земле две перекрещённые линии, положил красный свёрток на точку их пересечения, развернул его. Ветер отчаянно взвыл где-то в полях, заставив музыканта вздрогнуть.
На красной ткани лежал аккуратно отрезанный безымянный палец с золотым обручальным кольцом.
“Мэтр”, – дрожащим голосом сказал музыкант, – “К тебе взываю”.
Он снова огляделся по сторонам, словно ожидая кого-то. Но вокруг не было ни души.
“Мэтр”, – повторил он уже увереннее, – “Плотью тебя дарю”.
И вновь тишина.
Тогда музыкант достал из кармана куртки стальную фляжку, сделал глоток, потом полил палец и ткань.
“Вином тебя дарю. Плотью и вином”.
Он замер в надежде, что голос ответит и третий дар не понадобится. Но, кроме посвиста ветра, ничего не нарушало тишину.
Тогда, чертыхнувшись, музыкант полоснул ножом по своей ладони. Кровь закапала на землю и он щедро полил ей палец, красную ткань и землю вокруг.
“Плотью, вином и кровью тебя дарю”, – морщась от саднящей боли в руке сказал он.
“Принимаю”.
Голос раздался из ниоткуда, словно со всех сторон, с севера, с юга, с востока и запада, с неба и из-под земли.
Музыкант вскочил на ноги и завертелся на месте, пытаясь разглядеть говорящего.
“Не суетись”, – сказал голос, – “Я бесплотный”.
“А плащ, цилиндр, трость, красные глаза?”, – недоуменно спросил музыкант.
“Дурацкие стереотипы”, – фыркнул Голос, – “В этом виде я появлялся ровно один раз. К несчастью, перед писателем. От него всё и пошло. Кстати, это у тебя добровольно отданный указательный палец любимого человека?”
“Да”, – подтвердил музыкант.
Голос вздохнул.
“Это тоже придумал писатель. Зачем он мне? Ковырять в носу?”
Музыкант не ответил. Он не мог оторвать взгляда от пальца жены, белеющего на красной ткани.
“Ладно”, – оборвал молчание Голос, – “Условия знаешь?”
“Три истории”, – хрипло ответил музыкант, – “Три истории, которых ты ещё не слышал”.
“Верно”, – подтвердил Голос, – “И истории должны быть хорошими. Не хочу слушать как твой папа встретил твою маму”.
“Истории будут хорошими”, – пообещал музыкант.
“Посмотрим. А чего ты хочешь взамен?”, – поинтересовался Голос.
Музыкант замялся.
“Дай угадаю”, – предложил Голос, – “Увеличить член?”
“Вовсе нет!”, – отрезал музыкант, – Меня всё устраивает”.
“Тебя да”, – хмыкнул Голос, – “Ну да ладно, дело твоё. Так каково же будет желание?”
“Я могу попросить что-то одно?”, – уточнил музыкант.
“Да. Но можешь подробно это сформулировать. Чтобы не было недоразумений.”
“Вроде увеличенного члена, который никогда не встаёт?”, – хмыкнул музыкант.
Голос захохотал со всех сторон и ветер аккомпанировал ему свистом.
“Да”, – признал он, – “Было такое. Справедливости ради, тот пастух и раньше испытывал проблемы по этой части”.
“А где гарантии, что со мной такого не случиться?”
“Всё в твоих руках. Думай над формулировкой. Но не слишком долго”.
Музыкант засунул руки в карманы плаща и качнулся на каблуках. Потом сплюнул в сторону.
“Я хочу…”, – начал он и замолчал.
Голос ждал.
“Хочу играть на гитаре лучше всех гитаристов, что были до меня. Хочу петь лучше всех вокалистов, что были до меня. Хочу, чтобы на мои выступления собирались толпы. Хочу, чтобы фанаты меня обожали. И чтобы я зарабатывал музыкой деньги. Большие деньги. Много лет”.
Музыкант выдал всё это на одном дыхании и замер, переводя дух. Он вглядывался в темноту, словно пытался разглядеть там лицо невидимого Голоса и понять, не показалась ли ему просьба чрезмерной.
“Много лет, в твоём понимании, это сколько?”, – уточнил Голос, – “Тридцати тебе хватит?”
“Да”, – быстро сказал музыкант.
“Что ж”, – сказал Голос, – “Формалист бы придрался к тому, что тут не одно желание, а несколько, но, на твоё счастье, я не формалист. Да, желание понятно, желание выполнимо. Если ты выполнишь свою часть сделки, то получишь всё, что попросил”.
“А бывают и невыполнимые желания?”, – узыканту стало любопытно.
“О, сколько угодно”, – Голос, казалось, обрадовался вопросу.
“Стать богом, бессмертие, любовь – всё это мне недоступно”.
“Любовь?”, – переспросил музыкант.
“Удивительно, правда? Но увы, я могу дать похоть или маниакальную одержимость, или увлечённость, или сотни подобных вещей. Но любовь не может быть навязанной, поэтому я её никогда и не обещаю. Впрочем, большинству хватает и похоти. А теперь произнеси свою часть контракта, если не передумал”.
Музыкант сглотнул.
“Я”, – его голос слегка дрогнул, но тут же вновь обрёл твёрдость, – “Я прошу у Хозяина перекрёстка дать мне желаемое. Я принёс плоть…”
“Сказал же, плоть не нужна”, – перебил Голос, – “Переходи к оплате”.
“Взамен я обязуюсь рассказать Хозяину три истории, ранее им не слышанные. Истории, которые он сочтёт достойными своего внимания”.
“Хорошо”, – одобрил Голос, – “Теперь моя часть”.
Он возвысился до немыслимой громкости.
“Я”, – прогремел он, – “Услышал желание. И могу его исполнить, если получу плату. Согласен ли ты заключить сделку, смертный?”
“Д-да”, – выдавил из себя музыкант, потрясенный новым звучанием Голоса, – “Я согласен”.
“И я”, – продолжил Голос, – “Хозяин перекрёстка, мэтр Калфу, проводник и привратник, согласен заключить сделку. Да будет так”.
Молния ударила с неба прямо в центр перекрёстка. Туча пыли взлетела вверх, а когда она развеялась, на земле не осталось ни красной ткани, ни лежащего на ней пальца.
“Сделка заключена”, – объявил Голос, – “А теперь начинай”.
Музыкант огляделся по сторонам, ища, куда бы присесть.
Раздался звук, напоминающий хлопок огромных ладоней и он почувствовал, как сзади что-то упирается в его ноги. Он обернулся назад. Высокий резной стул с сидением, обитым чёрным атласом, стоял позади него.
“Садись”, – пригласил Голос вежливо и музыкант сел.
На подлокотнике перед его рукой возник золотой кубок, от которого поднимался пар.
“Грог”, – пояснил Голос, – “Чтобы ты не замёрз, пока рассказываешь”.
Музыкант отхлебнул пахнущий ромом и лимоном напиток, и волна жидкого огня разлилась по его венам.
“Начинай”, – в Голосе прозвучало нетерпение, – “Как называется первая история?”
“Она называется…”
Музыкант задумался на миг, а потом махнул рукой.
“Она называется Девочка, которая жила на Границе”.
“Хорошо”, – Голос причмокнул невидимыми губами, будто пробовал лакомство, – “Продолжай”.
И музыкант продолжил.
История первая. Девочка, которая жила на Границе.
Девочку звали Ано и ей вот-вот должно было исполниться двенадцать лет. И жила девочка на самой Границе, там, где стена фонарей отделяет людской мир от мира бледных. Кто такие эти самые бледные, Ано не знала. Да и никто в городе толком не знал. Только старый Бурбуш видел их, когда был совсем маленьким и охотно рассказывал про это всем желающим. Но Джон-Джон говорил, что старый Бурбуш давно выжил из ума и никаких бледных вообще не было. Так говорил его отец, мэр Границы.
Отец же Ано говорил, что мэр просто-напросто набитый дурак. Отец был старшим фонарщиком и каждый вечер со своими помощниками зажигал стену фонарей. Иногда девочка приходила к стене, садилась на глыбу песчаника и смотрела, как холодный фиолетовый свет льётся в ночное небо. А за фиолетовым светом лежала голая бесплодная земля без конца и без края.
Отец мало говорил с девочкой. Все его слова были поручениями – купить то, приготовить это, подмести там. Ночь он проводил, следя за тем, чтобы фонари не угасали, днём спал. Девочка была предоставлена сама себе. Утром она бежала в школу, где вечно недовольный учитель учил их читать, писать и складывать числа. После школы готовила еду и бежала на площадь, к давным-давно высохшему фонтану, где собирались все дети города. Там, в пыли, они играли в “перекати-камни”, “стражник-стражник, обернись”, и другие игры, которые достались им в наследство от родителей, а тем – от их родителей. И во всех затеях главным был Джон-Джон, долговязый сын мэра. Он не слишком-то жаловал Ано. Может, потому что не ладили их отцы. Может, потому что Ано не смеялась над его шутками, когда все остальные катались по земле от хохота. Но девочка не могла себя себя пересилить. Шутки Джон-Джона были глупыми, а порой и жестокими. Мало кто смеялся бы над ними, если бы их рассказывал не сын мэра. Может, поэтому мишенью шуток нередко становилась сама Ано.
Девочка часто думала о том, как будет жить, когда станет взрослой. Она видела, как другие девочки, чуть постарше её, выходили замуж за парней с шахты, как за всего один год становились унылыми пыльными женщинами с пустыми глазами. Девочка страшилась такой судьбы. Она мечтала однажды уехать из этого городка далеко-далеко, к морю, о котором рассказывал им учитель. Она представляла себе бескрайнее пространство, заполненное водой, и смутные силуэты китов и кораблей на горизонте. Но окружали её только пыль, песок, заросли колючего кустарника и красные скалы.
Из городка вела одна-единственная дорога. По ней из городка хмуро тащились повозки с рудой, запряжённые волами. А навстречу им из города ехали такие же повозки, только уже пустые, да изредка телега с барахлом для местной лавки.
Лишь раз в год сонная жизнь городка прерывалась. Осенью, в честь годовщины победы над бледными, устраивалась ярмарка. И хотя многие уже считали бледных дедовской выдумкой, ярмарку все любили. Повсюду висели яркие флажки, играли уличные оркестры, во множестве палаток продавали жареные сосиски, варёную кукурузу, карамельные яблоки и многое другое, что заставляло рты детишек ( да и кое-кого постарше) наполняться слюной. Взрослым мэрия выкатывала бочонок рому и бочку крепкого пива. Весь день для детворы устраивали забавы, вроде бега в мешках, а шахтёры тянули канат, боролись на руках и лазали на смазанный салом столб за парой новых сапог. Вечером уже изрядно поднабравшийся мэр произносил короткую речь о том, какими молодцами были предки и объявлял танцы. А после все, мальчики и девочки, мужчины и женщины, старики и старухи, все плясали до самой полуночи.
Одним словом, весь город веселился на ярмарке. Весь город, кроме отца Ано. Пока горожане праздновали, он с помощниками зажигал фонари и всю ночь следил, чтобы они не потухли. Помощники были не в восторге от того, что пропускают ярмарку. Мэр не раз намекал отцу, что можно и не жечь фонари каждый день. Когда отец напоминал ему о бледных, мэр морщился и говорил, что их не видели уже полсотни лет, да и неизвестно, видели ли вообще. Отец кричал, что он, он видел их своими собственными глазами, на что мэр начинал сочувственно кивать, будто разговаривал с дурачком, которого нужно успокоить.
Сама девочка безумно любила ярмарку. Ей нравились запахи жареных сосисек и карамели, трели скрипок и удары цимбал. Нравились смех, шутки, флажки и танцы. И засахаренные орехи, и фокусы, и прочее, прочее, прочее. А эту ярмарку девочка ждала с особым нетерпением. Томас Высокий, бард, известный на всё королевство, должен был прибыть на праздник по личному приглашению мэра. Все девочки, девушки, да и женщины, только и говорили, что об этом. Песни Томаса пели редкие заезжие музыканты, его стихи читали пылкие юноши своим возлюбленным. Словом, Ано ждала эту ярмарку, как никакую другую.
Но за неделю до праздника в их с отцом дом пришёл помощник мэра, длинный и худой как палка.
Он вошёл внутрь без стука и без приглашения. Ано, которая как раз стряпала у печки, удивлённо уставилась на него.
“Ээ.. дитя”, – сказал помощник мэра, – “Как там тебя? Ано?”
Девочка кивнула.
“Чудненько. Значится, Ано, у меня дело к твоему отцу. Могу я его видеть?”
“Нет”, – сказала девочка, – “Он за стенкой. Через неё не увидите”.
Помощник мэра смутился.
“Я имел ввиду, девочка, дома ли твой отец”, – пояснил он.
“Дома”, – ответила Ано и вернулась к стряпне.
Долговязый помощник переминался с ноги на ногу, он терпеть не мог детей и совсем не знал, как с ними общаться.
“Девочка”, – снова сказал он, – “Не могла бы ты позвать своего отца?”
“Нет”, – отрезала Ано, – “он спит и не любит, когда его будят из-за всякой ерунды”.
Нехорошо было называть взрослого человека “ерундой”, но Ано не понравился тощий помощник мэра.
Он снова открыл было рот, но тут раздался скрип кроватных пружин и в кухню вошёл отец Ано.
“Что здесь происходит?”, – недовольно спросил он дочь.
“Вот этот человек” , – девочка помнила, что показывать пальцем нехорошо, поэтому ткнула в сторону помощника половником.
“Этот человек хотел разбудить тебя, но я ему не позволила”.
Отец хмуро посмотрел на девочку.
“Я же сто раз повторял, буди меня сразу, если пришли по важному делу”.
“Он ничего не говорил о важных делах”, – насупилась Ано.
Отец махнул на неё рукой.
“Выйди”
“Но я готовлю…”, – начала было она.
“Живо!”, – прикрикнул отец, и Ано вышла из дома.
Впрочем, далеко отходить она не стала и, едва затворив дверь, тут же припала к ней ухом.
“Ну, что там ещё?”, – спросил отец.
Заместитель мэра замялся, и Ано поняла, что он хочет сообщить что-то неприятное.
“Видите ли”, – начал он, – “Год выдался непростой…”
Помощник мэра долго расписывал, каким трудным был год, пока раздражённый отец Ано не перебил его.
“Я получше твоего знаю, каким был год. Переходи к делу или проваливай”.
Отец девочки на дух не выносил мэра и его многочисленных помощников, в которые подозрительно часто попадала мэрова родня.
Помощник собрался с духом и наконец изложил то, зачем пришёл.
“То есть как “упраздняется””, – ошарашенно спросил отец, – “Но кто же будет зажигать фонари?”
“Никто”, – ответил помощник.
“А бледные как же?”, – всё ещё не веря спросил отец, – “Они же придут, едва фонари погаснут”.
Тут помощник мэра совершил ошибку. Из его рта вырвался короткий смешок.
“Вы же на самом деле не верите в этих, в бледных? Это же старушачьи сказ…”
Договорить он не успел. Раздался вскрик и грохот упавшего тела. Ано еле успела отпрыгнуть в сторону, когда дверь отворилась и помощник мэра перелетел через порог, растянувшись в дорожной пыли.
“Я этого так не оставлю”, – забормотал он, поднимаясь на ноги, – “Я буду…”
Что он будет делать, девочка так и не узнала, потому что в дверях появился отец.
“Выдумки?!”, – взревел он так, что Ано едва не оглохла.
“Я своими глазами видел их! Своими глазами, ты, слизень!”
Он пошёл к помощнику мэра и тот вскочил на ноги с невиданной прытью
“Ни один ваш помощник не видел их!, – прокричал он, несясь прочь от дома.
Отец Ано рванулся к нему, но помощник уже был далеко.
Отец посмотрел на дочь. Ей показалось, что он хочет что-то сказать ей. Но он лишь бросил отрывистое: “Разогрей ужин” и ушел в дом.
Вечером к ним пришёл сам мэр с двумя охранниками и подтвердил, что должность фонарщиков упраздняется.
– Я всё равно буду зажигать фонари, – набычясь, сказал отец.
– Пожалуйста-пожалуйста, – тут же согласился мэр, – город совсем не против и даже предоставит в ваше распоряжение все остатки фонарного масла. Платить, к сожалению, не сможем, год выдался…”
“Слышал уже”, – оборвал его отец, – “Обойдусь без ваших грошей”.
И мэр со своими охранниками ушёл.
Отец пытался убедить своих помощников продолжить работу бесплатно но все, кроме молодого Ригги Бурбуша, отказались. Да и Ригги согласился на работу, только когда отец пообещал платить ему две медных монеты за каждую ночь. Деньги он брал из их последних с дочерью сбережений и Ано грустно подумала, что не светят ей на ярмарке ни сосиски, ни яблоки в карамели. О новом платье она давно и не мечтала.
Но как-то ночью, за три дня до ярмарки, когда отец и Ригги Бурбуш отправились зажигать стену фонарей, девочка проснулась от странного сна. Во сне луна застыла напротив её окошка и у луны было лицо, прекрасное женское лицо. Ано подумала, что никогда в жизни не видела такого красивого лица.
Луна заговорила с ней мягким, грудным голосом.
“Как тебя зовут, дитя?”
“Ано”, – ответила девочка, ничуть не испугавшись, ведь она думала, что видит сон.
“Ано”, – повторила луна, будто пробуя имя на вкус, – “Мне нравится. А меня зовут Селен. Можно я зайду к тебе в гости?”
“Но как же ты спустишься?, – удивилась девочка, – “Ты же луна”.
“Ты только пригласи”, – засмеялась луна.
И девочка пригласила её войти.
Тотчас же от луны к земле протянулся широкий луч и по нему походкой спустилась девушка, гибкая как ива и стройная как корабельная мачта. Девочка отворила окно и гостья ловко взобралась на подоконник, а потом спрыгнула в комнату и села на кровать.
Онни проболтали всю ночь. Селен рассказала девочке, что она богиня ночного неба и правит землями по ту сторону фонарной стены.
“Но там же живут бледные”, – испугалась Ано.
Но Селен засмеялась и объяснила, что никаких бледных никогда не было, а по ту сторону живут только её слуги, ночной народ. И они совсем не страшные. Но свет фонарей для них губителен, ведь глаза их привыкли к темноте. Только поэтому они не приходят в город подружиться с горожанами.
Расстались они перед самым рассветом. Уходя, Селен пообещала оставить для девочки подарок.
Девочка проснулась с первым лучом солнца и улыбнулась, вспомнив свой сон. Но стоило ей встать с кровати, как улыбка исчезла. Окно было приоткрыто и на подоконнике лежал бумажный свёрток. Ано подошла ближе и с опаской дотронулась до него. Осмелев, девочка развернула бумагу и едва не завизжала от восторга. Внутри был самый красивый ы мире гребень из черепаховой кости. Драгоценные камни, украшавшие его, сверкали на солнце точно капли росы.
“Селен”, – тихонько произнесла девочка.
“Спасибо, Селен”.
Она решила не показывать гребень отцу. Всё равно он никогда бы не поверил, что к ней приходила луна.
Следующей ночью Селен пришла снова и принесла Ано брошь в виде бабочки, с крыльями, усыпанными крохотными жемчужинами. И вновь девочка слушала её рассказы о ночном народе, о чудесах и волшебстве, о королевстве по ту сторону фонарной стены. А Ано в ответ рассказывала Селен, как будет веселиться на ярмарке и танцевать под песни Высокого Томаса.
“Хотела бы я пойти с тобой”, – вздохнула Селен.
“Разве ты не можешь прийти на ярмарку?”, – спросила девочка.
Селен задумалась на миг, но потом вздохнула и покачала головой.
“В эту ночь у ночного народа свой праздник и я должна быть там”.
“Жаль, что нельзя устроить праздник для всех”, – огорчилась девочка.
Селен посмотрела на неё.
“Можно”, – сказала она, – “Можно устроить такой праздник, если…”
Договорить она не успела. Закричал петух и Селен убежала по лучу вверх, а после пропала с неба.
До ярмарки оставался ровно один день, когда отец нанёс девочке страшный удар.
Утром он вернулся с фонарной стены и сел за стол.
Ано подала ему завтрак.
Отец ел молча, как и всегда, но на этот раз его молчание тревожило девочку. Она чуяла в нём недоброе. И не ошиблась.
Отец доел, оставил миску в сторону.
“Вот что”, – сказал он, – “Ригги, мой помощник, решил уйти. Его сманили на шахту. Будут платить пять медных за смену”.
Он смотрел на Ано, словно ожидая каких-то слов. Но девочка молчала.
“Я не могу зажигать фонари один”, – продолжил отец. Голос его был жёстким, но глаза он опустил в пол.
“Завтра ты пойдёшь со мной зажигать фонарную стену”.
Ано никогда не спорила с отцом. Она была хорошей дочерью. Но ярмарка, Высокий Томас, жареные сосиски!
“Я пойду на праздник”.- ответила она и плотно сжала губы, ожидая шквала ругани, а, может, и тумаков.
Отец поднял глаза на неё.
“Ты пойдёшь со мной зажигать фонари”, – сказал, точно забил гвозди, отец, – “А вздумаешь убежать на ярмарку, я приду туда и, клянусь, задеру твой подол и выпорю на глазах всего города. Поняла меня?”
Он смотрел не отрываясь, пока девочка не кивнула.
Вечером она оставила ужин на столе и вышла на улицу. Ей не хотелось видеть отца. Он поел и молча ушёл из дома. Когда его силуэт растворился в вечернем тумане, девочка забежала в дом, бросилась на кровать и горько разрыдалась.
Слёзы лились нескончаемым потоком. А потом её окликнула Селен.
Ано протянула к ней руки и Селен присела рядом с ней на кровать, обняла её и укачивала, как маленькую, пока глаза девочки не высохли.
“Расскажи мне, что случилось”, – мягко сказала Селен.
И Ано рассказала ей об отце.
Селен нахмурилась.
“Нельзя пропускать ярмарку, которая бывает раз в год. Тем более ярмарку, на которой будет сам Высокий Томас”, – сказала ей Селен.
“Что же мне делать?”,- слёзы снова подступили к глазам Ано и Селен быстро смахнула их своими тонкими холодными пальцами.
“Слезами ничего не поправить”, – сказала она, – “Но я знаю, как тебе помочь. Смотри”.
Она подставила ладонь и вокруг неё засеребрился лунный свет. Потом его сияние померкло и на ладони остался маленький пузырёк из тёмного стекла.
“Его называют Морфей”, – сказала она и потянула пузырёк девочке.
“Зачем он мне?”,- боязливо спросила Ано, в таких пузырьках было горькое лекарство, что давали ей в детстве от лихорадки.
“Я хочу привести ночной народ на праздник”, – объяснила Селен, – “Но, пока горит стена, они не смогут пройти. Морфей не причиняет вреда людям, не бойся. Он просто помогает им крепко заснуть. Твой отец проспит весь вечер, а когда проснётся, то увидит как ночной народ вместе с людьми веселится на ярмарке. Тогда он поймёт, что больше не нужно жечь фонари”.
“Чем же он будет заниматься?”, – спросила Ано.
“О, я всё придумала”, – засмеялась Селен, – “Он станет Стражем границы и будет следить, чтобы никто не обижал путников, идущих из людских земель в земли ночного народа и наоборот. А ты можешь стать моей фрейлиной. Если, конечно, захочешь”, – добавила она.
“Конечно, захочу!”, – воскликнула Ано и бросилась на шею Селен.
Утром Ано села завтракать вместе с отцом и снова разговаривала с ним как ни в чём не бывало. Когда отец доел и встал из-за стола, он погладил дочь по голове, чего не делал уже очень давно.
“Как только я найду надёжных людей в помощники, мы с тобой поедем в столицу”, – пообещал он, – “Там есть певцы которым твой этот, как его…”
“Высокий Томас”, – подсказала девочка.
“Дурацкое прозвище”, – скривился отец, – “Которым твой Томас в подмётки не годится. Я тебе обещаю”.
“Спасибо, папочка”, – улыбнулась Ано. Отец улыбнулся в ответ и ушёл спать.
Время тянулась как никогда медленно. Девочка приготовила ужин, прибралась в доме. И украсила лентами своё единственное платье. И капнула в отцовскую чашку с питьем две капли из пузырька Селен.
Отец заснул сразу, едва сделав глоток. Опустил голову на руки и захрапел. Ано сунула пузырёк в карман и побежала переодеваться.
Она бежала по улицам туда, где горели яркие огни, звучала музыка, пахло жареными сосисками и кукурузой. А на небо потихоньку выплывала луна.
Это была самая лучшая ярмарка за всю историю городка. Мэр, на радостях, что не нужно больше платить жалование фонарщикам, устроил грандиозный пир. Колбасники угощали всех бесплатными колбасками за счёт городской казны. Вместо одной бочки пива выкатили две. Люди ели, пили, плясали, обнимались. Вспыхивающие кое-где пьяные драки тут же растаскивали констебли.
Перед выступлением Высокого Томаса, на сцену вылез мэр и попросил тишины. С горем пополам, все угомонились и даже угомонили детей. Мэр завёл речь, полную скрытых и не очень похвал своему мудрому руководству городом. Но на середине его выступления, по толпе пробежал шёпот.
“Стена, стена”, – повторяли люди, – “Фонарная стена не горит”.
Мэр поднял руки в успокаивающем жесте.
“Спокойно, друзья. Мы приняли решение больше не тратить ваши деньги на эту ерунду. А освободившиеся средства лучше пустим на праздники и ремонт дорог. Верно я говорю?”, – обратился он к фермеру в видавшей виды соломенной шляпе.
Тот замялся.
“Так-то оно так, ваша милость, а бледные как же?”
“Бледные?”, – засмеялся мэр, – “Да сказки всё это! Кто из вас хоть раз видел этих самых бледных?”
Горожане молчали. Наконец, кто-то робко произнёс “Но старший фонарщик рассказывал…”
“Старший фонарщик?”, – перебил мэр, – “Конечно, он такое рассказывал. Кому охота лишаться хлебного места? Никому, друзья, уж вы мне поверьте”.
“Так что”, – подвёл он итог, – “Никаких бледных нет. А теперь, встречайте Высокого Томаса!”
На сцену вышел молодой человек в модном зелёном берете и вишнёвых трико. В руках он держал лютню.
“Приветствую вас”, – поклонился он, – “Первая песня звучит для всех прекрасных дам. “Дыхание любви””.
И тонкими пальцами взял первый аккорд. Но городу на Границе не суждено было услышать, как поёт Высокий Томас. Небо над городом озарил холодный жёлтый свет. Ано подняла голову вверх и увидела на небе полную луну. У луны было лицо Селен.
“Боги”, – прошептал кто-то, – “Никак, глаза у неё”.
“Туда смотрите!”, – закричал другой и ткнул пальцем в направлении фонарной стены. Как один человек обернулась толпа и увидела.
Они шли на город, будто белая пена прибоя ползла на берег. Бесчисленные силуэты, похожие на людские, но тоньше и выше. Толпа наблюдала как они приближаются. Странное оцепенение охватило всех.
“Господи, бледные!”, – ахнул фермер в соломенной шляпе. И с этим криком будто спали невидимые чары. С воплями люди бросились кто куда. Люди врезались друг в друга, падали на мостовую. Топтали лежачих и сами валились сверху. То тут, то там в охваченной паникой толпе образовывались водовороты из человечьих тел. Всё пытались убежать с площади, но только мешали друг другу. Людским потоком Ано отнесло к стоящему поодаль дереву и она спряталась за ним, надеясь, что её не раздавят. К её ногам вынесло соломенную шляпу, всю измятую и вымазанную в красном. Люди хрипели, стонали, кричали. Мэр выскочил на сцену и надрывал горло, пытаясь навести хоть какой-то порядок,но всё было тщетно. А потом бледные достигли площади. Тени с кожей цвета грибов, что росли в сыром, не знающим солнца, подземелье. Они шли и в руках у них были длинные изогнутые серпы. Шли, как жнецы через ржаное поле. И люди валились под ударами серпов, словно колосья. Ано увидела, как упал Джон-Джон с рассечённым лицом. Как один из бледных вспорол брюхо мэру и толстые кольца кишок вывалились на сапоги Высокого Томаса, который так и стоял, как каменный истукан. Бледный отсёк ему голову одним ударом и швырнул её в толпу. К дереву, за которым пряталась девочка, двое бледных притащили девушку, немногим старше самой Ано. Её швырнули на землю и сорвали одежду. Она кричала и вырывалась, но они… Ано отвернулась, не в силах смотреть. Кровь лилась на камни. Серпы взлетали стальными молниями и вязли в мягких человечьих телах. Люди кричали и вопили, а бледные смеялись холодным, вовсе не весёлым смехом. А над ними парила луна с лицом Селен. И она тоже смеялась.
“Ано!”, – услышала девочка знакомый голос, – “Ано, дочка!”
“Папа!”, – закричала она и бросилась к нему. Бледная рука потянулась к ней, но едва коснувшись, отдёрнулась назад. Девочка бежала и бледные расступались перед ней.
Она споткнулась о тело юного Ригги и полетела вниз, разбив колени и перемазавшись в крови. Бледные опрокидывали светильники, срывали бумажные фонарики. Тьма окутала площадь, лишь мертвенный лунный свет освещал творящееся на ней безумие. Ано поднялась на ноги и снова побежала вперёд. Отец шёл ей навстречу. Его шатало из стороны в сторону, как пьяного. Рубаха промокла и прилипла к телу. Кровь пропитала её насквозь. Ано подумала, что он ранен, но после увидела, что кровь лилась у отца изо рта, носа, глаз и ушей.
“Папа!”, – зарыдала она и бросилась к нему.
Он шагнул навстречу, открыл рот, но вместо слов оттуда хлынул густой красный поток. Колени его подкосились и он упал под ноги дочери. Сердце её замерло от горя.
Она смотрела на мёртвого отца, а вокруг бледные убивали, насиловали и разрушали. Площадь воняла кровью. Бледные резали, кромсали, рвали на части горожан. А над всем этим, в чёрном как дёготь небе, хохотала луна. Девочка опустилась на колени и стала молиться ей.
“Конец”, – объявил музыкант слегка охрипшим голосом и основательно приложился к кубку.
“Недурствено”, – заметил Голос, – “Совсем недурственно. Однако девочка не была такой уж наивной и прекрасно знала, что в пузырьке яд. Хотя папаша её был таким козлом, что осуждать её язык не повернётся”.
“Эту историю придумал я”, – возразил музыкант, – “Мне лучше знать”.
“Все рассказанные истории когда-то были или когда-то будут”, – фыркнул Голос, – “Впрочем, не будем забираться в дебри метафизики, ночь не настолько длинна. Позволь обновить твой напиток”.
Кубок в руке музыканта потяжелел и он увидел, что грог снова наполняет его до краёв. Он отсалютовал кубком в пустоту и сделал глоток.
“Итак, история рассказана, история услышана”, – подвёл итог Голос, – “Не будем же медлить. Как называется второй твой рассказ?”
Музыкант закурил сигарету и выпустил дым в прохладный осенний воздух.
“Она называется…”
Что-то скользкое, что-то тёплое.
Улицы жирно облиты неоном. Она идёт среди месива ночных огней. На ней самая короткая в мире юбка, а её декольте позволяет любопытным мужским глазам оценить упругие белые полушария, стянутые чёрным кружевным лифчиком. Макияж чуть вульгарный, но не потому, что у неё нет вкуса. Просто сегодня так надо.
Она идёт и парни свистят ей вслед. Она никогда не оборачивается. Ей не нужен абы кто. Она всегда выбирает.
Пятница. Басы качают проезжающие мимо машины. Рабочая неделя закончилась и офисный планктон расправляет крылья, потребляя шот за шотом в кафе и барах. Пивные бутылки и окурки заполняют урны. Она идёт и разглядывает вывески. Наконец ей на глаза попадается подходящее место. Бар называется Пьяная вишня и это хорошее название. Глуповатое, пошловатое, избитое. То, что надо для пятничного съёма. Бар укрылся в подвале и это её тоже устраивает. Она сходит туда по крутой лестнице, как Орфей сходит в царство мёртвых за своей возлюбленной. Она слышит негромкую приятную музыку. И впервые за сегодня она улыбается.
“Сука!”
Она вздрагивает как от пощёчины.
“Сука, мне это нужно! … твою мать!”
“Сука, я тебя…!”
“Сука, сука, сука!!!”
Он кричит и кричит. Она знает, что будет дальше. Крики, ругань, обещание сделать с ней, нет, лучше не повторять все эти ужасные слова, даже мысленно. Она знает, что на самом деле их говорит не он, а то дурное, тёмное, что сидит у него внутри.
“Мне это нужно, понимаешь?! Нужно!”
Она молчит. Он ревёт, как зверь, швыряет и крушит мебель. Крики, грохот и треск. Надо подождать, повторяет она про себя как мантру. Надо просто подождать.
“Ненавижу тебя”.
Теперь он шепчет, негромко, но она всё слышит.
“Ненавижу, ненавижу, ненавижу”.
И следом вопль:
“Дай!!!”
Сейчас он начнёт хныкать и умолять. Она знает все его стадии.
“Пожалуйста… Мне так нужно…”
Он канючит, словно ребёнок. И это хуже всего. Его мольбы могли бы разжалобить и камень. Она хочет спуститься к нему, обнять и утешить, но ещё слишком рано. Он должен осознать, что её не переубедить.
Он плачет так, что её сердце разрывается на куски. Потом замолкает.
Спустя час она находит его уснувшим прямо на полу. Она садится рядом, гладит его по голове, напевая колыбельную, которую ей пела когда-то её мать.
В баре немного народу. Она сидит за угловым столиком и рассматривает посетителей. Пара, мальчик и девочка, наверное, студенты, с коктейлями в руках щебечут о своём. Двое мужчин средних лет, женатые, пиво и гренки, разговоры о футболе. Две женщины, их ровесницы, бутылка вина и сплетни. Мрачного вида мужик за стойкой, опрокидывающий стопку за стопкой. Мент, решает она. Он хорошо сложен и можно бы уехать с ним, но нет. Не её типаж. Он чувствует её взгляд, оборачивается, щупает её глазами. Она слегка качает головой. Он хмыкает и возвращается к стопкам.
Понемногу бар заполняется людьми. Почти все столики заняты парочками и компаниями. Одиночки собрались у стойки. Она ждёт его. Она его сразу узнает.
“Ешь”.
Он мотает головой и отворачивается к стене. Она придвигается ближе, в одной руку тарелка с супом, в другой ложка.
“Тебе надо поесть”, – в который раз повторяет она.
Наконец он, давясь, позволяет ей влить в себя шесть ложек, одну за другой. И тут же выблёвывает ей на ноги.
“Прости”, – шепчет он.
Она улыбается и гладит его по щеке.
“Всё в порядке. Завтра тебе станет лучше”.
Он заходит в бар. Юный, робкий мальчик. Её приз за долгое ожидание. Он не один, с приятелем, но это не проблема. Приятель его разбитной, видавший виды или, скорее, хочет казаться таким. Они идут к стойке и заказывают пиво. Она слегка морщиться, ей не нравится пивной запах. Разбитной приятель неуклюже пытается флиртовать с барменшей и забывает о своём друге. Мальчик исподтишка оглядывает бар и она посылает ему тот самый особенный взгляд. Сначала он ей не верит, такие никогда сразу не верят, слишком мало у них веры в себя. Это ей нравится. Такие мальчики не наглеют и грубят. Они нежные, слегка неуклюжие и бесконечно благодарные. Она посылает взгляд снова и он точно понимает, что этот взгляд ему, только ему и никому другому. Он что-то шепчет на ухо приятелю, тот смотрит на неё и присвистывает. Потом хлопает друга по спине, мол, действуй. Мальчик идёт к ней через весь бар.
Второй день он лежит, охваченный апатией. Когда она приносит еду, он ест, но мало, нехотя и без удовольствия, лишь бы только отделаться от неё. И теряет в весе. Она успокаивает себя мыслью, что это просто психологические последствия отказа и что ещё день, другой, вернётся аппетит и радость жизни. Но к концу недели начинает серьёзно беспокоится.
Его зовут Саша и он только что окончил институт. Его сестра недавно вышла замуж. Его родители развелись. Он рассказывает и рассказывает, а она слушает и кивает, попивая купленный им мартини. Ему надо дать выговориться. Без этого он не сможет расслабиться и вечер не сложится. Она слушает про его детство и школьные обиды под второй мартини.
Потом они идут курить. Он робко обнимает её за талию и она слегка прижимается к нему. Главное не спешить. Всему своё время.
“Хорошо”, – говорит она, – “В последний раз”
Наконец-то он оживает.
“Самый последний раз”, – с нажимом повторяет она.
Он кивает.
“Мне просто нужно…”
“Не хочу ничего слушать”, – перебивает она и он послушно замолкает, – “Если ты опять меня обманешь, я уеду к матери”.
“Я не…”
“Молчи и слушай. Последний раз. Или ты завяжешь после этого, или я уйду. Ты меня понял?”
В нём закипает ответная реакция на её давление, но он молча кивает.
Она идёт к выходу, когда её догоняет вопрос.
“Когда?”
“Завтра”, – отвечает она и поворачивает дверную ручку.
“Это слишком долго, я не выдержу!”, – кричит он.
“Завтра”, – жёстко подтверждает она и захлопывает за собой дверь.
Они в тупике за баром и его губы на её шее. Её пальцы под его рубашкой, скользят по спине, слегка царапают кожу. Его левая рука лезет под лифчик, гладят и мнут грудь. Она позволяет это. Но, когда другая рука лезет под юбку, она перехватывает её.
“Не здесь”, – говорит она.
“А где?”, – глупо спрашивает он.
Она улыбается.
“Поедем ко мне”
“Алло”, – звонят с его работы.
“Нет, к сожалению, сейчас он не может говорить. Да, состояние тяжёлое. Конечно у нас есть справки. Я всё вам предоставлю, как только ему станет легче. Нет, навестить не получиться, врач строго запретил посетителей. Спасибо. Да, передам. До свидания”.
Они целуются на заднем сидении такси. И его рука под резинкой её трусиков. Теперь можно. И плевать, что таксист пялится масляными глазами в зеркало. За окнами неоновый мир сливается в одну сплошную красную линию и летит в никуда. Я живая, думает она, сжимая его там. Я живая.
Такси останавливается у дома, он расплачивается с водителем.
“Ого, это твой дом?”, – говорит он с благоговением.
“Да”, – отвечает она, против воли испытывая гордость за свой дом.
Он не задаёт вопроса о том, сколько стоит такая громадина. Мальчик хорошо воспитан. Она проводит его по заросшей дорожке к крыльцу. Отпирает дверь и заходит первая. Зажигает свет.
“Входи”.
Внутри дом кажется больше, чем снаружи. Архитектор превзошёл самого себя.
“Ты сама это всё придумала?”, – спрашивает мальчик, обводя рукой колонны, лепнину и огромную люстру, нависшую над ними.
“Муж”, – отвечает она и видит, как он меняется в лице.
“Мы давно разъехались”, – успокаивает она, – “Не бойся”.
“Я и не боюсь”, – с заминкой отвечает он.
“Выпьем?”, – она подталкивает его к дивану, а сама идёт на кухню и возвращается с бутылкой красного. Вино не из дорогих, думает она, но и мальчик не тянет на сомелье. Мальчик даже не заметил, что окружающая его роскошь покрыта пылью и паутиной. Впрочем, для того и выкручены две трети лампочек. К чему освещать то, что тебя не красит?
Они чокаются дешёвым вином, налитым в дорогие фужеры. И снова его губы на её плечах и шее, а его пальцы внутри.
“Пойдём в спальню”, – она вскакивает и тянет его за руку. Он послушно встаёт. Она открывает дверь и подталкивает его вперёд.
“Раздевайся и жди меня. Я в душ”.
Когда он уже на пороге, она во внезапном порыве разворачивает его к себе и целует в лоб нежным материнским поцелуем. Потом легонько подталкивает к двери.
“Я скоро”.
Он шагает вперёд и она с силой толкает его в спину. Он кричит и летит в темноту.
Глухой удар и новый крик боли.
“Помогите!”, – вопит мальчик и она захлопывает дверь. Она садится на диван и залпом допивает вино, сначала из своего фужера, потом из фужера мальчика. Потом присасывается к горлышку бутылки.
Мальчик замолкает, потом тихо спрашивает: “Кто здесь?”
Слышны звуки, словно кто-то уронил на пол студень. Потом влажный шлепок, один, потом другой.
Мальчик кричит: “Нет, нет, о Божеее…”
И дальше только всхлипы и чавканье. Через полчаса всё умолкает. Она пьёт вино и плачет. Плачет о мальчике, о себе. И просто потому, что ничего другого ей не осталось.
Утро находит её спящей на диване, в окружении пустых винных бутылок. Поверх них лежит фотография, старая, сделанная десять лет назад, когда между ними всё только начиналось. Он, она и ещё с десяток их коллег, в белых халатах стоят в окружении колб, пробирок и приборов, словно сбежавших из научно-фантастических фильмов. У всех в руках бокалы и надпись на ленте, протянутой от стены к стене, гласит: “2 года отделу КПМ НИИ Курчатова”. Она улыбается, вспоминая тот день. Потом швыряет фотографию в стену.
Он зовёт её. Она спускается вниз, в подвал, по крутой лестнице, осторожно нащупывая ногами ступени. Она включает синий свет, только приглушённый синий свет не заставляет его вопить от боли.
Синий свет делает подвал царством холода и смерти. По полу раскиданы обломки мебели, тряпки и прочий хлам. То, что осталось от мальчика лежит возле стены. Кости, волосы, ногти и зубы. Она вспоминает его лицо и слёзы текут по её щекам. Она опускается на пол, рядом с останками мальчика.
“Последний раз”, – напоминает она, – “Ты обещал. Обещал”.
“Я помню”, – отвечает муж и ползёт к ней из дальнего угла подвала.
“Это был последний раз”, – говорит он и ей хочется верить. Как и всегда.
Слёзы всё текут по лицу, она хлюпает носом. А муж подползает ближе. Его лицо, Боже мой, его лицо. Она плачет и смеётся одновременно. Он тянется к ней одной из своих конечностей. Она ощущает, как что-то прикасается к щеке и стирает слёзы. Что-то тёплое. Что-то скользкое.
Музыкант замолчал. Молчал и Голос. Даже ветер, казалось, замолк, обдумывая услышанное.
“История рассказана, история услышана”, – Голос разорвал молчание.
“Знаешь, ты мог бы стать неплохим сказителем”,- заметил он.
“Нет, это не моё”, – покачал головой Музыкант, – “Я эти-то истории сочинял три года”.
“По году на историю? Недурственно”, – похвалил Голос, – “Помнится, один рыцарь потратил два десятка лет и кучу золота на оплату писакам, чтобы собрать истории, достойные слуха Хозяина перекрёстка”.
“И как, удалось?”, – заинтересовался музыкант.
Голос расхохотался.
“Нет”, – сообщил он, – “Уже после первой я велел ему убираться. К несчастью, он не послушал”.
“Что ты с ним сделал?”, – спросил музыкант.
“Забрал его туда, где тьма и корни”, – Голос захихикал, – “Тьма, корни и скрежет зубовный”.
По спине музыканта пробежал холодок.
“Третья история”, – объявил он, осушив кубок.
“Давай же”, – с алчным нетерпением произнёс Голос.
Музыкант прочистил горло и начал.
По стопам отца своего.
“Батя всегда говорил: сынок, не надо изобретать велосипед. Если твой прадедушка сажал капусту, дед сажал капусту и отец сажал капусту, зачем ты сажаешь арбузы?”
Столяр приподнял вверх нож с загнутым лезвием, подчёркивая важность отцовской мудрости.
“Вот как ты думаешь”, – спросил он у Марины, – “Прав он или нет?”
Марина при всём желании не могла ему ответить. Потому что во рту у неё был плотно свёрнутый кусок тряпки, а поверх него приклеена полоска скотча. Так что, ничего, кроме мычания, из её горла не донеслось.
Однако Столяр покивал, словно услышал важный аргумент.
“Тут ты права”, – сказал он, – “Отец плохому не научит”.
“Но что делать”, – он прищурился, – “Если мне не нравится сажать капусту?”
Марина снова замычала.
Столяр задумчиво посмотрел на неё.
“Само собой, любому занятию нужно время уделить. Дураку понятно. Но иногда, может же быть, что иногда человеку сразу видно – это не его?”
Марина яростно закивала. Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы он её не трогал.
“Воот”, – протянул Столяр, – “Ты умная, сразу видно”.
Он отложил нож, встал и начал нарезать круги по комнате.
Потом резко остановился, повернувшись к Марине.
“Я ему говорил: батя, не хочу. Не лежит душа. А он одно: молчи и делай, что говорят. Матушка и та на мою сторону встала, говорит, пусть своей дорогой идёт. Но батя упёрся и ни в какую”.
Столяр горестно вздохнул. Носком сапога он легонько пнул чемоданчик с инструментом.
“Вот вроде всему научился, руку набил, а как за дело принимаюсь, аж тошнит. Почему так?”
“Потому что душа не лежит”, – ответил он сам себе, – “А если душа не лежит, пиши пропало”.
“Вот ты погляди на него”, – указал он Марине на тело Димы, лежащее рядом с ней на бетонном полу, – “Хорошая же работа?”
Едкая как уксус ненависть прожгла её изнутри. На Диме этот урод использовал половину своего чемоданчика. То, что осталось от тела, напоминало разодранную котом мышь. Но она заставила себя кивнуть. Не надо злить ублюдка.
“И я думаю, что хорошая”, – согласился с ней Столяр, – “Может, до батиной и не дотягивает, ну так батя тридцать лет как-никак орудовал”.
Он подошёл к телу, ещё раз критически осмотрел.
“Да нет, не хуже, чем у бати”, – решил он.
Столяр снова начал нарезать по комнате круги.
“Значит, не хуже бати делаю. Живи себе да радуйся, а не могу”.
Он снова остановился, прижал руку к сердцу и с надрывом выдохнул: “Не могу я, понимаешь ты?”
Марина снова кивнула.
“Эх”, – махнул Столяр рукой, – “Ничегошеньки ты не понимаешь”
“Опротивело всё”, – признался он, – “Кровь, кишки, крики. Тьфу”.
“С детства меня к этому приучали”, – он сокрушенно покачал головой.
“Отец рассказывал”, – он присел на пол, его глаза оказались напротив Марининых, – “Что это ещё со средних веков пошло. Семейная традиция”.
“Но я-то почему должен такой фигнёй заниматься?!”, – вскрикнул он.
“А, может, ну его?”, – спросил он у Марины, – “Послать всё к чёрту, отдохнуть. Заняться, наконец, чем хочу”.
Девушка отчаянно закивала.
“С другой стороны”, – протянул он, – “Дело предков. Не знаю…”
Он пододвинул к себе чемоданчик и прошёлся пальцами по инструментам, словно пианист по клавишам.
“Знаешь, что этим делают?”, – в руке у него блеснул жуткого вида крюк. Он прикоснулся им к щеке Марины, провел вниз до подбородка.
“Нет”, – он отбросил крюк в сторону и встал на ноги, – “Хватит себя обманывать, верно? Не моё это. Не моё”.
Носком ноги он опрокинул чемоданчик, ножи, свёрла, стамески и ещё с десяток инструментов, чьи названия Марина не знала, рассыпались по полу.
“Знаешь, кем я хотел быть?”, – спросил он вдруг и резким движением сорвал полоску скотча со рта девушки, а вслед за ней вытащил и тряпку .
Марина зашлась в приступе кашля и Столяр заботливо постучал ей по спине.
“Знаешь, кем я хотел быть?”, – повторил он.
“К-кем?”, – горло девушки нещадно саднило.
“Пожарным”, – мечтательно сказал Столяр, – “Только пожарным. Достойное занятие, правда?”
“Д-да”, – с трудом выдавила Марина, – “Хорошее занятие”.
“Пожалуйста, только оставь меня в живых”, – думала она, – “Только оставь”.
“Хорошее”, – радостно согласился он, но тут же улыбка его померкла.
“Но как же отец, и дед, и прочие?”
Марина пожала плечами.
“У них была их жизнь, а ты проживи свою. Стань пожарным”.
Столяр широко улыбнулся ей.
“Хорошо, что я начал с него”, – он кивнул на тело Димки.
“Знаешь, а я попробую”.
Он ещё раз улыбнулся.
“Я не могу развязать тебя”.
В её глазах мелькнула паника и он успокаивающе поднял руки.
“Я имею ввиду, что не могу развязать тебя прямо сейчас, потому что ты полицию вызовешь”.
“Я не …”, – начала она, но Столяр поднёс палец к губам.
“Всё в порядке, я понимаю. Через два часа я буду далеко отсюда, тогда позвоню в полицию и сообщу, где ты находишься. Договорились?”
Она с облегчением кивнула.
“Вот и ладненько”, – он посмотрел на разбросанные инструменты, потянулся было собрать их, потом рассмеялся и махнул рукой.
“Больше они мне не понадобятся”.
На выходе он обернулся.
“Как ты думаешь, я буду хорошим пожарным?”
“Самым лучшим”, – заверила она, молясь, чтобы он не передумал.
“Да”, – повторил он серьёзно, – “Самым лучшим”.
И он вышел из комнаты.
Марина сидела неподвижно, не веря в то, что осталась жива. Потом попробовала освободить руки. Но узлы были слишком крепкими. Связанными руками она потянулась к узлам на ногах и поняла, что, хоть и не быстро, но сможет их распутать. Она трудилась над вторым узлом, когда он возник в дверном проёме.
“Получается?”, – спросил он.
“Да всё нормально, правда”, – замахал он руками, увидев испуг на лице девушки.
“Я просто хотел спросить кое-что напоследок. Ты не против?”
Она кивнула.
“Вот и славно”, – просиял он.
“Я хотел спросить – ты правда веришь, что у меня получится?”
“Да, да”, – ответила она со всей возможной искренностью.
“Спасибо”, – сказал он серьёзно, – “Большое тебе спасибо”.
“Знаешь, я решил, что ты должна увидеть мою первую новую работу. Ведь если бы не ты, я бы так и продолжил всё это”, – от указал на разбросанные инструменты и покачал головой.
“Подожди минутку, я сейчас”.
Он вышел из комнаты.
“Не возвращайся, пожалуйста, не возвращайся”, – как мантру, повторяла Марина.
Но он вернулся. Вернулся с большой железной канистрой в руках.
“Смотри, что нашёл “, – он радостно потряс канистрой.
Потом открыл крышку и принялся разбрызгивать бензин.
“Что… Что ты делаешь?”, – спросила Марина и он изумлённо уставился на неё.
“Пожар, что же ещё. Я же теперь пожарный”, – ответил он и вернулся к своему занятию.
“Пожарные не устраивают пожары, они их тушат!”, – закричала Марина, пытаясь встать на ноги.
Он засмеялся и покачал головой.
“Нет, всё-таки ты не очень умная”, – вынес он вердикт и окатил Марину бензином.
“Помогите!”, – что есть мочи завопила она. Чиркнула спичка.
“Гори, гори ясно, чтобы не погасла”, – пропел он и швырнул спичку вниз.
Пять минут спустя новостройку охватил пожар. Занялись наваленные в коридорах в нарушении всех техник безопасности стройматериалы. Горели деревянные перегородки. Пылали обои в уже готовых к сдаче квартирах. Через толпу зевак пробирался высокий мужчина средних лет, с черными пятнами сажи на лице. Заворачивая за угол, он обернулся в последний раз, чтобы посмотреть на огонь. Огонь был прекрасен.
“Тушат пожары, надо же”, – усмехнулся Пожарный и покачал головой.
“Что ж”, – протянул Голос, – “С третьей историей всегда всё плохо. Твоя хотя бы забавная”.
Он замолчал. Музыкант ждал, превратившись в соляной столб.
“История рассказана, история услышана”, – объявил Голос.
Гром не грянул с неба при этих словах и вообще ничего не произошло.
“Я рассказал три истории”, – напомнил музыкант.
“И?”, – Голос откровенно забавлялся.
“Я хочу обещанное”.
Голос надолго замолчал. А потом грянул из под земли и с неба, высокий, грозный и древний.
“Смертный, ты хочешь получить свой дар?”
Он чуть было не сказал “Нет”, но взял себя в руки.
“Да”, – подтвердил музыкант, – “Хочу”.
“Бери и владей”, – прогремел Голос.
В тот же миг пальцы музыканта налились теплом. Он поднёс их к глазам, но на первый взгляд всё осталось прежним.
“Попробуй сыграть”, – предложил Голос. Он вновь стал прежним, слегка насмешливым, но вовсе не грозным.
Музыкант расчехлил гитару, пристроил её на колене и взял первый аккорд. Звук, сочный и густой, поплыл в воздухе. Он стал наигрывать простенький мотивчик, который раньше использовал, чтобы размяться, и поразился красоте, которую извлекли из него его пальцы. Он играл мелодии одну за одной и все они звучали ново и волшебно. Он запел и голос его сплёлся с гитарой, взлетел в небо и обрушился вниз серебряным дождём. Он играл и пел, и время остановилось, и ночь не кончалась. Наконец, он заставил себя остановиться.
“Ты исполнил сделку”, – сказал он в пустоту, – “Могу я уйти?”
“Валяй”, – разрешил Голос и музыкант убрал гитару в чехол, повесил его на плечо и ушёл не оглядываясь. А когда оглянулся, то понял, что стоит на том же самом месте.
“Ты обманул меня”, – глухо сказал он.
“Конечно”, – радостно подтвердил Голос, – “Казино всегда в плюсе, ты разве не знал?”
“Но договор…”
“О, об этом можешь не переживать, договор соблюдён. Ты играешь и поёшь, как никто в мире”.
“А деньги, слава, толпы поклонников?!”, – закричал музыкант.
“Не проблема”, – заявил Голос и тотчас же перекрёсток заполнили призрачные фигуры.
Они шли, мужчины и женщины, старики и дети, все те, кто заключил когда-то заключил сделку на перекрёстке. Они шли к музыканту и в их глазах была жажда. Они жаждали его песен, его музыки. Они несли пригоршни золотых монет, драгоценные камни, цепи, кольца, амулеты. Сокровища, равных которым не было на земле, летели к его ногам. Они падали ниц и умоляли его играть.
“И сколько это будет длиться?”, – спросил музыкант.
“Тридцать лет, как договаривались. А, может, и дольше. Скажем, пока не прозвучит труба”, – ответил Голос, – “Так что, не тяни, начинай концерт”.
Музыкант сел на трон и расчехлил гитару. Тронул струны. Толпа привидений восторженно взвыла.
“Надеюсь, вы любите блюз”, – сказал музыкант.
Другие публикации автора:
Автор публикации
