Дом скорби

Дом скорби

Осень… Ранняя, ранняя осень.

Пожалуй, самое лучшее время года в Москве. Жидкой синей акварелью разлилось прозрачное небо лишь слегка помаранное белыми штрихами перистых облаков и это прозрачное небо, отражаясь в маленьких, аккуратненьких лужицах прошедшего недавно дождика самым неожиданным образом становится объемным, вездесущим, и необычайно огромным…

Желтизна листьев еще не соперничает с праздничной позолотой куполов маленьких церквушек и огромных храмов, не вызывает пока еще ряби в уставших глазах своей пестрой окраской, не мешает любоваться вычурной красотой старинных особняков, сработанных никак не меньше чем лет двести назад, не мешает думать ни о чем и обо всем сразу.

Старенький, клепаный трамвай, скрежеща всеми своими сочлениями, ползет куда-то вверх, на небольшой холм, где среди вековых лип, с корявыми, кряжистыми стволами течет, извиваясь, безымянная речушка, неширокая и мелкая, с маленькими, поросшими сочной осокой островками, а где-то впереди, в верховье ее стоят за высоким глухим забором печально известный дом скорби.

Алексеевская психиатрическая больница.

Канатчикова дача.

-… Обед, вашу мать! Я кому сказал обед? Обед…-

Здоровый мужик, с рыжеватым ежиком жестких даже на вид волос на квадратной и какой-то слишком уж большой голове, в синем залапанном халате, с метровым обрезком черного шланга в правой руке, неспешно, по – хозяйски идет по крашенному грязно – зеленой краской коридору. В коридоре, бесчисленное количество дверей и мужик, пинком распахнув очередную, вновь все так же тускло и однообразно кричит в пропахший мочой и грязным бельем проем.

– Обед вашу мать! Я кому сказал обед? Обед…

За его широкой покачивающейся спиной, как за поводырем в царстве слепых, также покачиваясь при ходьбе и шаркая разношенными тапками, идут люди, люди в больничных пижамах, небритые и неухоженные.

Люди с потухшим взглядом в тусклых свинцовых глазах. С мятыми алюминиевыми тарелками и ложками в дрожащих руках.

Краснорожая бабища, царствующая в раздаточном окне, большим черпаком на засаленной деревянной ручке уверенно и опытно плюхала в очередную подставленную перед ней тарелку нечто среднее между супом и кашей, выловленное ею из огромной кастрюли с красной надписью ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА № 1. После чего, низким, мужским голосом требовала: – Следующий!

Постепенно очередь перед раздаточным окном рассасывалась и за десятком столов с прикрученными к полу ножками воцарялась относительная тишина, прерываемая лишь звяканьем ложек, чавканьем и хлюпаньем ртов да редкими фразами, брошенными в липкую, отдающую прогорклым жиром пустоту…

– Горячая сегодня каша… – буркнул старик с острым, заросшим редким волосом кадыком.

– Аж язык обжег…

– Что? – переспросил его сосед в серой фуражке натянутой до самых ушей.

– Что горячо? Кому горячо? Кто, что обжег? Ах, горячо…

И вдруг, рот его, да и все лицо в безобразных белых шрамах и рубцах искривились, словно в плаче. Куски не проглоченной каши повалились ему на колени, а он уже поднимался во весь свой рост, и, разрывая на груди пижаму, закричал, заплакал в голос.

– Суки! Гады! Пустите меня к ним! Им же больно! Господи, как им больно…..

Он задергался весь и, побелев до синевы, грохнулся спиной о пол, загребая руками стулья, плюясь и матерясь громко и безнадежно, а откуда-то из распахнувшейся с грохотом двери, вбегали уже медбратья и заломив больному руки за спину, потащили его куда – то прочь от столовой, и даже на другой этаж, где в ближайшей палате бросили на панцирную кровать с приваренными по бокам скобами, к которым они и привязали бедолагу длинными, грязными, вафельными полотенцами.

Пришедшая на шум, прыщеватая медсестра не спеша, вколола больному в предплечье что-то желтовато – мутное и также неторопливо вышла, покачивая бедрами и кокетливо улыбаясь весело заржавшим дородным медбратьям.

А он, с вывернутыми за спину локтями, уткнувшись лицом в плоскую и твердую подушку, уже проваливался в тяжелый, многократно повторяющийся сон…

***

-… Мам, ну мам, ну можно? Мы же ненадолго.… Да и дождь уже прошел. А как погуляем так сразу же и покушаем.

Правда, правда.

Братья погодки, семи и восьми лет, светловолосые и веснушчатые, повисли у матери на руках.

– Вон и папа не против. Правда, пап?-

Высокий мужчина, плотно сбитый, улыбаясь, в это время с трудом натягивал ссохшиеся, почти рыжие кирзовые сапоги, со стертыми каблуками,.

– Да ладно Светка, пускай погуляют. Я сейчас на базу. Цистерну на речке отмою, заправлюсь и через пару часов уже и домой. Вместе и пообедаем. А к вечеру, как и договорились в зоопарк.

-Ура! В зоопарк! Ура! Гулять!

Громко и одновременно завопили братья и бегом кинулись вон из квартиры, на бегу застегивая молнии на дешевеньких, болоньевых куртках.

– Знаешь Толя. – Жена укоризненно посмотрела на мужа все еще вбивающего свои ноги в заскорузлую обувь.

– Ты их в конец избалуешь. А, между прочим, каникулы-то летние, уже месяц как закончились, а ты, небось, в дневники к ним и не заглядывал.

– А вот для этого, ты у меня есть.

Поцеловав жену в шею, прошептал Анатолий и, натянув кепку, затопал к выходу.

– Я скоро.

Пообещал он и хлопнул дверью.

Светлана чутко прислушалась к шуму уходящего вниз лифта, опасливо достала из кармана помятую сигарету и, вздохнув, отправилась на кухню.

А в это время, на островке, омываемом мутными струями безымянной речушки, где в таинственной глубине ее шевелились длинные макаронины водных растений, два индейских вождя: Чингачгук и Рысий хвост, старательно дуя на слабенький огонек, еле тлеющийся на влажных плашках разбитого ящика, разжигали костер войны.

– Ничего-то ты не умеешь, Рысий хвост.

Снисходительно, на правах старшего, презрительно проговорил мальчишка своему брату, насмешливо глядя на его лицо, измазанное в саже и потеками от слез.

– Настоящий индеец должен уметь зажигать костер с одной спички. Вот смотри…

Он плечом отодвинул младшего брата и, отобрав у него спичечный коробок, и в самом деле довольно быстро и ловко разжег высокий костер.

– Тоже мне, Чингачгук нашелся…

Завистливо пробурчал Рысий хвост, но, плюнув на обиду, уже через минуту тащил к огню еще несколько дощатых ящиков…

***

…Заехав на своем бензовозе на бетонную плиту неизвестно кем, когда и зачем брошенную на самом берегу речки, Анатолий натянул брезентовые рукавицы и, бросив в воду черный, похожий на толстую колбасу шланг, соединенный с цистерной с трудом провернул барашек большого крана, выкрашенный в тревожный, кроваво-красный цвет.

Темная, почти черная густая жидкость, осевшая на дне цистерны бензовоза, нехотя потекла в речку, растекаясь по воде отливающим радугой пятном.

Анатолий, резко оттолкнувшись от колеса, забрался наверх и открыв крышку люка, зашурудил в вонючем нутре цистерны длинным, замасленным веслом, выгоняя остатки мазута с самого дна.

– Еще пару ведер воды плескануть, пожалуй, не помешает…

Подумал он и вдруг, услышал сквозь шелест листьев прибрежных кустарников, далекий и безнадежный детский крик.

Далеко внизу по течению реки, среди расхристанных верхушек тронутых желтизной деревьев, поднимался густой, черный дым, разбавленный багровыми языками пламени.

– Господи…

Догадался он, одновременно веря и не веря в собственную догадку. – Бензин вспыхнул, а там…, там же братья!

Он бежал повдоль реки, бежал и падал, запинаясь о кочки осоки и корни деревьев, бежал и все более и более отчетливо понимал, что уже слишком поздно, что уже не успеть, что уже все пропало.

Вода вокруг островка пузырилась и плевалась огнем.

Шум пламени напоминал отдаленные раскаты грома, пламя гудело глухо и равнодушно и от жара его, листья на ближайших деревьях скукожились, потемнели и дымились. Резко пахло бензином, банным листом и паленым волосом.

Пахло болью, смертью и безнадегой.

Трижды Анатолий пытался пробиться сквозь огонь к острову. Но плотная стена раскаленного рева отбрасывала его обратно. Сукровица, копоть и сожженные брови превратили его лицо в страшную маску мима.

Он уже почти ничего не видел, не соображал и не слышал, и лишь страшный, горький, последний крик старшенького: – Мама, мне больно мама!- Неизвестно каким чудом просочившийся сквозь рев пламени, словно подстегнул его

– Я здесь, Мишка, я здесь! Ты слышишь? Я уже иду!

Анатолий с криком бросился в огонь и почти достиг островка, но одежда на нем вспыхнула, и он вновь был отброшен назад….

Когда к реке подбежали случайные прохожие и карета скорой помощи как могла близко подъехала к заросшим кустами берегу, огонь уже погас, а Анатолий, ползал по берегу и счастливо улыбаясь сожженным лицом, собирал в кучки какие-то палочки и веточки, вновь и вновь ласково повторяя.

– Это для Мишеньки, а это для Ванечки, это для Мишеньки, а это для Ванечки…-

– Это уже не наш пациент…

Хватая ртом воздух, обреченно бросил один из врачей, опираясь на носилки. Это уже, скорее всего к ним…

Все, все собравшиеся на берегу, как один посмотрели на едва виднеющиеся сквозь деревья, светлые корпуса Канатччиковой дачи…

***

… Где-то на маленьком островке, омываемом грязной глинистой водой безымянной речушки, совсем недалеко от известной психиатрической клиники, стоит крест черного гранита.

На нем, две смеющиеся мордашки братьев-погодок и надпись: Миша и Ваня.

А кто-то внизу, зачем-то подписал белилами короткое, нецензурное слово.