Начальник санитарного поезда бегал по перрону, размахивая ТТ и крича на водителей грузовиков. Никто не боялся подполковника медицинской службы, как и его, неснятого с предохранителя, пистолета. Два мессершмитта, только что осыпавших поезд градом свинца и ушедших на второй заход, представляли гораздо большую опасность. Это молча подтверждали два десятка человек, неподвижно лежащих на свежевыпавшем снегу и окрашивающих его в цвет креста на вагоне, рядом с которым их застали пулемётные очереди.
— Уезжайте, уезжайте, убирайте машины, увозите раненых, — надрывался врач.
Он подбежал к ближайшему грузовику, до отказа загруженному бывшими пассажирами поезда и распахнул дверцу.
— Кто водитель? Ко мне!
Из-под машины выскочил мужичок ростом не больше полутора метров. Его серое от страха лицо выглядело настолько жалостливым, что полковник не выдержал и смягчился.
— Как тебя зовут?
— Степан, — срывающимся голосом ответил водитель.
— Стёпа, голубчик, уезжайте. Я прошу. Садитесь в кабину. Давайте, Степан, давайте!
Мужичок проворно вскарабкался на водительское место, и только тогда полковник заметил, что под сиденье подложена толстая доска, чтобы оно оказалось повыше, а на пол положен деревянный ящик. К педалям какие-то умельцы приварили рычаги, которые оказались приподняты настолько, чтобы низкорослый водитель мог до них дотянуться ногами.
Двигатель взревел, и до отказа забитая ранеными полуторка вперевалку двинулась в сторону от перрона. Через минуту она выбралась на дорогу к госпиталю и, натужно завывая, уверенно покатилась по накатанному снегу.
По этому маршруту Степан ездил с сентября сорок второго, то есть уже три месяца. До того, как стать шофёром, он работал в мастерских гаража местной МТС. Коренастый, с неимоверно длинными руками, парень напоминал орангутана и обладал огромной силой. Мужики, постоянно подшучивая над ним, попросили как-то передвинуть на новое место его верстак, весящий не менее шести пудов.
Простоватый слесарь, ни на минуту не усомнившийся в искренности их намерений, подлез под свой рабочий стол, поднял его и перенёс на двадцать метров, ни разу не остановившись.
После этого, собственно говоря, и началась шофёрская карьера, о которой он мечтал. Те же мужики восстановили разбомблённую полуторку и доработали её под особенности нового водителя. На ней он два месяца тренировался в вождении, а потом, продемонстрировав своё умение начальнику госпиталя, был зачислен в штат. От лишней машины никто не откажется, а права… да кому они нужны, если все профессионалы на фронте.
Война вносит в жизнь свои поправки. Приблизившись к бывшему когда-то тыловым, госпиталю, она сделала его прифронтовым. А значит, возросли нормы загрузки ранеными, увеличилось количество потребных машин. Теперь Степан по восемнадцать часов не вылезал из-за баранки. Бомбёжки участились, дорогу разбило напрочь. Вглядываться в белое полотно, особенно в тёмное время суток, приходилось до боли в глазах. Сегодня даже дошло до галлюцинаций.
Именно так объяснил себе Степан то, что он увидел утром на перроне. То, что загнало его под полуторку. Посреди бегущих от смертельных пулемётных трасс, между столбами взрывов сброшенных бомб, стояла, не шевелясь, медсестра. Её бледное, неподвижное лицо не выражало ничего. Она молча смотрела на водителя пустыми, белыми как снег, глазами. Халат с кровавыми подтёками, косынка с крестом и глаза-бельма, на которых краснели точки зрачков — всё было одного цвета.
До сих пор Степана пробирала дрожь, как только он вспоминал эту картину. И вдруг, взглянув в зеркало, он увидел, сидевшую возле заднего борта, ту самую медсестру. Она так же, как и на перроне, смотрела ему прямо в глаза. Только теперь она улыбалась. Криво, с усмешкой. Водитель отшатнулся, и чуть было не опрокинул машину в ближайшую воронку. Холодок пробежал по позвоночнику.
— Ты что, парень, смерть там увидал, что ли? — застонав от причинённой резким манёвром боли, зло выкрикнул раненый, сидевший рядом. — На дорогу смотри.
«Какая дорога, — подумал Степан, — от неё остались одни воспоминания». Проведя по лицу широкой ладонью, он попытался стереть образ белой медсестры, засевший в мозгу.
— Не дрейфь, — смягчился пострадавший, устраивая поудобней загипсованную ногу. — Здесь, у вас, она смирная.
Расстегнув полушубок, сосед невзначай продемонстрировал лейтенантские кубики и орден Красной Звезды. Когда он заговорил, шофёр понял, что собеседнику не больше двадцати лет, а не сорок, как показалось раньше. Тонкие пальцы офицера, доставшие из нагрудного кармана пачку Беломора, слегка дрожали. Небрежно-снисходительным тоном он старался скрыть тот ужас, который испытывал с первых минут войны.
— Вот на фронте… там она свирепствует.
Лейтенант протянул водителю папиросу. Степан, коротко мотнув головой, отказался.
— Не куришь? Правильно. А нам без этого никак.
Собеседник выпустил струю дыма, помолчал, глядя в окно, и продолжил с дрожью в голосе:
— Ребят жалко. Понимаешь, минуту назад ты стоял с ним рядом, разговаривал, а тут пролетел с ужасной скоростью кусок свинца, и всё… нет товарища. Они же страшно сильные, эти пули. Если попадут, отбрасывают на метр. Это если из винтовки, и не на излёте. Из пулемёта — так на два. Или пробивают насквозь. Лежит человек, а в нём дырка. Когда немцы прут, летят эти сволочи очень густо. Слева, справа — бац, бац, так и ждёшь, что следующий удар в тебя.
Никогда Степан не видел, чтобы так курили — одной затяжкой сразу половину папиросы.
— Самое хреновое — идти в атаку. Ведь маленькая такая пулька, но как будто бревно летит. Свистит нежно, а бьёт насмерть. И густо, как дождь идёт. Только в каждой капле смерть. Как в песне поётся? «Если смерти, то — мгновенной, если раны, — небольшой». Не бывает небольших. Когда в человека свинец впивается, тот орёт от боли. Крепкие мужики орут и по земле катаются. До сих пор у меня в ушах этот крик. Кругом, кругом этот крик. Вон, посмотри в кузов — до сих пор стонут.
Губы лейтенанта задрожали, глаза стали мокрыми. Отвернувшись к окну, он выбросил папиросу и, стянув с головы ушанку, закрыл ею лицо. Через минуту достал следующую беломорину и вновь жадно закурил.
— Иногда думаешь: «Действительно, лучше уж сразу. Чтобы не видеть этого, чтобы перестать бояться». В моего друга авиационная бомба попала. У меня на глазах. Тонны полторы, не меньше. Сразу — бац, и нет ничего. Разнесло в пыль. Клочка не осталось. А меня вот отбросило, ногу в трёх местах сломал. Повезло.
— Кому? — не понял водитель.
— Обоим.
Степан промолчал. За три месяца при госпитале он насмотрелся на раненых. Часто им нужно было просто выговориться, выпустить вместе со словами свой страх, ужас, на который они насмотрелись.
— Ты видел, как люди горят? Они хорошо горят. Как дрова. Бежит такой и орёт. Его поймают, погасят, а он лежит и смотрит. От боли уже кричать не может и только смотрит. Все понимают, что не выживет, лучше пристрелить. А кто сможет? Вот все стоят и ждут, а он мучится.
Ожоговое отделение, или «танковое», как его называли раненые, самое страшное в госпитале. Бывал Степан там — как только врачи выдерживают такое. О больных говорить не приходится — они хотят жить, вот и цепляются за жизнь из последних сил.
Лейтенантика понесло. Он уже не отдавал себе отчёт в том, что говорит. Остановить его могло только чудо.
— У нас снаряд из танка попал в КП. Забегаю, там ротный лежит, но только половина. Живой. Смотрит, что ниже пояса у него ничего нет и говорит: «Степан, пристрели меня». А я не смог! Понимаешь, не смог!
Теперь раненый не стеснялся слёз. Он стиснул зубы и рычал в бессильной злобе. На войну, на себя, на командира, отдавшего невыполнимый приказ.
— А меня тоже Степаном зовут, — подал голос водитель.
— Правда?
Офицер смотрел на собеседника, как на святого, сошедшего с небес. Он так обрадовался совпадению нехитрых, в общем-то, имён, что забыл обо всех переживаниях. Вытерев шапкой лицо, он сразу успокоился.
— Ну, здорово тёзка. Ты извини — я тут слабину дал.
— Да ничего. Не в первый раз. Дело привычное.
Дальше водитель и пассажир поехали молча, но оба теперь улыбались. Каждый своему.
Во дворе госпиталя Степан поставил машину под разгрузку на обычное место. Не успел он вылезти из кабины, как сзади раздались гудки сразу нескольких, гружённых как и у него до отказа, санитарок. Они не могли проехать к зданию. В воротах образовалась пробка. Пришлось вновь заводиться и отгонять машину к дальнему крылу — там тоже открылись двери для приёма раненых. Выбежавшие санитары коротко поприветствовали знакомого водителя и сноровисто откинули кузов.
— Воздух! — истошный вопль в одно мгновение превратил упорядоченное движение по приёму новеньких в хаос муравейника.
Легкораненые и персонал госпиталя прятались в вырытые у больничного корпуса щели, лезли под машины или бежали куда глаза глядят. Лишь немногие санитары и медсёстры продолжили разгрузку. Степан кинулся им помогать. Бомбы начали рваться за оградой, на дороге, сыпались на крышу — вражеские пилоты работали не прицельно, а по площади.
Возвращаясь с носилками за очередным раненым, Степан увидел, как из грузовика, просившего уступить ему место, вырос огромный куст земли и огня — прямое попадание. Парня отбросило взрывной волной и сильно ударило об стену. Открыв глаза, он опять увидел её. Белая медсестра неподвижно стояла посреди горящих машин, полных едва уцелевших в жестокой бойне и погибших на пороге относительно мирной жизни, солдат; среди бегающих и орущих, объятых пламенем, санитаров; среди разрывов бомб и разлетающихся осколков. Стояла и смотрела на него кровавыми бельмами.
Не выдержав, Степан отвёл глаза и на четвереньках побежал прятаться за свою машину. Там он встал на ноги, с трудом дотянувшись, открыл боковой борт и застыл — живых в кузове не осталось. Бомба, попавшая в соседнюю машину, изрешетила осколками и его полуторку.
Самолёты, сбросив свой груз, улетели. Выжившие после бомбёжки вылезали из укрытий, выбегали из госпиталя и искали тех, кому ещё можно помочь. Убитых относили и складывали в стороне. Каким-то образом лейтенант, который ехал с ним рядом, остался цел. Он успел выскочить из кабины перед налётом, а теперь уже нашёл где-то костыль и прыгал с ним по двору, распоряжаясь санитарами. Увидев шофёра, он кивнул ему, поднял сжатый кулак — ¡No pasaran! — и занялся составлением списков погибших, хотя никто его на это не уполномочивал.
На Степана же свалился огромный объём работы. Ночью предстояло сделать рейс, ради которого его взяли в госпиталь, и от которого отказывались все шофёры. К этому времени необходимо было восстановить полуторку. И он приступил к оценке ущерба. К счастью, мотор не пострадал — это главное. Разбитые борта отремонтировать нетрудно. Изрешечённая кабина — один рейс можно сделать и с такой, а полным восстановлением заняться завтра. Проблему представляли пробитые скаты с водительской стороны.
Одно колесо, чудом уцелевшее, он снял с разбомблённой соседской санитарки, а со вторым пришлось повозиться. Тем не менее в двенадцать часов ночи, машина с уставшим до обморочного состояния водителем, подкатила к моргу. Санитары молча, при свете слабой лампочки, защищённой проволочной решёткой, приступили к погрузке заиндевевших трупов.
Не все раненые покидали госпиталь днём, в чистой и выглаженной заботливыми кастеляншами, боевой форме; не всем, вытирая слёзы, махали платочками медсёстры; не всех провожали врачи, стоя в белоснежных халатах на крыльце с колоннами. Многие, очень многие уезжали вот так — застывшие, в нижнем белье, ночью, навалом в разбитой полуторке.
Молчаливые два удара ладонью по кабине — погрузка закончена. Пробуксовывая, кряхтя и скрипя всем, чем только можно, перегруженная сверх всякой меры старенькая полуторка тронулась с места. Двигаясь со скоростью пешехода, объезжая воронки и грозя застрять в любом из многочисленных ухабов, машина поехала на госпитальное кладбище, расположенное в десяти километрах.
Вымотанный тяжёлой работой, Степан не думал о страшном грузе за спиной. Дорога отнимала всё внимание. Самую большую опасность представляли свежие, незнакомые воронки, засыпанные только что выпавшим снегом. Разглядеть их практически невозможно. Они обнаруживали себя в тусклом свете фар только с расстояния двух — трёх метров, когда тормозить уже поздно — перегруженная машина не успеет остановиться на скользкой дороге.
Сегодня, к счастью, снег не выпал. Степан издалека видел новые ямы, чернеющие на белой, накатанной дороге. Он внимательно разглядывал их, стараясь запомнить расположение, чтобы не заехать случайно в следующие разы, когда они сравняются цветом с остальными.
В одной из воронок, четвёртой по счёту, он вдруг увидел торчащий из рыхлой, насыпанной взрывом, земли, цветастый обрывок тряпки. Не узнать его было невозможно. В таком платьице каждый день перед ранеными выступала девчушка из деревни в пяти километрах от госпиталя. Обрывок шевелился! То ли ветер трепал его, то ли хозяйка была ещё жива.
Нельзя! Нельзя резко тормозить на скользкой дороге. Степан знал об этом, но ему не хватило опыта. Тяжёлую машину занесло и чтобы не опрокинуться, он вынужден был повернуть в кювет. Полуторка клюнула носом и врезалась в сугроб, провалившись передними колёсами в рыхлый снег. Страшный груз подался вперёд, проломил ослабленную кабину, снёс её и посыпался на обочину. Получив удар по голове, Степан потерял сознание.
Сколько времени он пролежал без движения, неизвестно. Очнувшись, парень понял, что его завалило. Прижатый к рулевой баранке, он даже через полушубок ощущал мертвенный холод отправившихся в последний путь. Они держали его крепко и надёжно.
Ящик, на который он опирался, вылетел из-под ног вместе с кабиной и ему не от чего было оттолкнуться. Руки оказались зажаты в растопыренном состоянии, когда он пытался задержать убегающие стены его рабочего места. Парень не мог сдвинуться ни на сантиметр. Как у Архимеда, у него не было точки опоры, чтобы поднять не то что Землю, а хотя бы себя.
Пытаясь выбраться, Степан попробовал вращаться вокруг своей оси, надеясь как-то раздвинуть так тесно прильнувших к нему пассажиров. Но, очевидно, времени после аварии прошло немало — тела успели примёрзнуть друг к другу. Невероятным усилием ему почти удалось немного повернуться, но тут снег под остывающим двигателем осел, машина провалилась глубже, и парня прижало ещё сильнее.
«Шевелиться, нужно шевелиться и не спать, — повторял про себя Степан. — На кладбище меня хватятся, пойдут искать и вытащат». Но усталость и мороз брали своё. Движения становились всё более вялыми и замедленными. Перед глазами возникла всё та же медсестра. «Я догнала тебя, — говорила она Степану. — Теперь это мои воины, и они не отпустят тебя». «Нет, нет, — кричал парень, — уйди, проклятая. Я не пойду с тобой».
Женщина хохотала и, взяв его за руку, тащила за собой. Он упирался, но споткнулся и упал, больно ударившись. Эта боль привела его в чувство. Степан явственно ощутил, что его тянут за руку.
— Давай поддень там ломиком ещё раз, япона коромысло, зацепился где-то, — услышал он голос.
«Япона коромысло» — это был Ванваныч, мастер из гаража, который всегда помогал ему. И когда Степан учился слесарить, и когда осваивал шофёрское дело, и когда возил трупы по ночам, а днём отсыпался у него в подсобке. Как он попал сюда, думать Степану было некогда. Он принялся шевелиться, стараясь избавится от цепких объятий, чуть было не утащивших его с собой бойцов.
— Живой, живой, зашевелился!
Через минуту совместных усилий парень был извлечён на свет божий. Ещё плохо соображая, не держась на ногах, он увидел Ванваныча, почему-то много солдат вокруг и офицера рядом.
— Девочка жива? — прошептал только что вытащенный с того света.
— Так это ты из-за неё управление потерял?
Мастер усадил парня на обломок борта и кивнул в сторону воронки, где на земле лежала солдатская шинель, из-под которой торчали маленькие ножки в детских ботиночках.
— На-ка хлебни, — военный со шпалой в петлицах протянул ему кружку.
Запах напитка не спутаешь ни с чем. Степан мотнул головой.
— Давай, давай, — настаивал капитан, — тебе сейчас в самый раз.
— Подожди, — отвёл его руку Ванваныч.
Оглядевшись вокруг, он крикнул солдатику в кювет:
— Сынок, дай-ка мне вон тот вещь-мешок.
Это были нехитрые пожитки Степана — смена белья, на случай, если приходилось по несколько дней работать, не возвращаясь домой, и сухой паёк, который ему выдали в госпитале. Достав из мешка кружку, Ванваныч перелил в неё спирт из офицерской, и протянул Степану: «Давай, Стёпа, надо, как лекарство. Это не грех».
— Это ты что изобразил? — удивился офицер.
— Вера ему не позволяет из чужой посуды есть и пить, — ответил мастер.
— А, — протянул капитан, — старовер, значит. Ну тогда выживет. Кулугуры, они ребята крепкие.
Спирт обжёг Степану горло, он закашлялся.
— Снегом, снегом закуси. — расхохотался офицер. — Привыкай, так, может, мужиком станешь, вырастешь немного.
Солдаты вокруг дружно рассмеялись шутке своего начальника.
— Конечно, вырастет, — почему-то грустно сказал Ванваныч, — мальчишке четырнадцать всего.
С машины Степана сняли, он вернулся в мастерские. Полуторку списали окончательно. Когда парень достиг призывного возраста, война уже закончилась. К этому времени он подрос на пятнадцать сантиметров, сдал экзамен и получил права. За баранкой Степан провёл всю оставшуюся жизнь.
Другие публикации автора:
Автор публикации
