В далекой русской глубинке, практически, на Урале, лес медленно, но верно проглатывает село под названием Маяк. Неизвестно почему его так назвали, ведь никакого маяка там нет. Нет не то что моря, нет даже судоходной реки. Вьющаяся неподалеку речушка имеет меньше метра глубины и протекает из Волги-матушки с одной лишь целью, чтобы снабжать водой махину химического завода, крепостью возвышающуюся над оробевшей округой. Хоть село и балансирует на уровне выживания, жизнь в нём бьёт ключом – люди влюбляются, женятся, рожают детей и те, в свою очередь, повторяют родительскую судьбу, поставляя заводу новые кадры.
Среди прочих, пыталась свести концы с концами и молодая сельская девушка Екатерина. К своим девятнадцати годам на её долю выпало немало испытаний, судьба прогнала по её душе не одну дюжину плетей. Не унывая от невзгод, Катя продолжала жить и мечтать, ею двигала надежда и вера. В день, когда Кате исполнилось восемнадцать лет, она ни секунды не колеблясь приняла предложение своего возлюбленного и вышла за него замуж. Молодой семьёй восхищалось всё село: она – неописуемая красавица с покладистым характером, он – не пьющий инструментальщик с золотыми руками и большим сердцем. Отгуляв свадьбу, Катя устроилась на завод, но проработав там немногим более полугода, ожидаемо вышла в декрет.
Беда, частая гостья русской женщины, наведалась в канун майских праздников. На заводе прервался десятилетний безаварийный период, гордость начальника производства, и погибли люди, в их числе и Катин муж. Впрочем, долго оплакивать потерю ей было не суждено, ведь как известно, беда не приходит одна. На второй день после похорон у Кати начались режущие боли и очнулась она уже в больнице, окруженная рыдающими родственниками. Скорбящие были лишь с её стороны: родители, две бабушки и целая орава двоюродных и троюродных тётушек. Свекор и свекровь оставили её.
Не обнаружив у себя живота, Катя поняла с чем связана горечь присутствующих. Она еле нашла в себе силы произнести лишь одно слово: «Живой?» Катина мама кивнула головой и разрыдалась, излив очередную волну слёз, мигом захватившую всю свору родственниц, тихонечко подвывавших по углам палаты. С соседних коек пробежала беззвучная волна сочувствия: «К сожалению». Позвали медсестру. Раскрасневшаяся от затяжного плача девушка трясущимися руками подала новорождённого. У него была размером со взрослую, но сохранившая младенческие пропорции, голова и полностью отсутствовали руки. Но пугало в нём не столько внешнее уродство, сколько его всепонимающий взгляд. На невероятно красивом лице, точно скопированном с матери, сияли небесно-синие глаза, которые заглядывали не мигающим взглядом прямо в душу и обнажали все потаённые, а порой и отрицаемые, мысли. Никто, кроме матери, не смог выдержать на себе этот не осуждающий взгляд, женщины в истерике выбегали одна за другой. Невозможно больно смотреть на несчастного дитя без отвращения и видеть его осознание своего уродства. Осознание и принятие. Принятие не только себя, но и смотрящего. Принятия без боли, без осуждения. Малыш будто понимал чувства, которые вызывал у окружающих. Он как бы говорил своим спокойствием: «Да, я такой, смотрите. Я не просил, чтобы меня таким сделали, но я не в праве отказаться от своего тела, как и не в праве был выбрать его. Вы не обязаны любить меня, не обязаны мне улыбаться. Вы можете меня бояться или ненавидеть – это решать вам, не мне». Ребёнок, что совершенно не свойственно новорожденным, был спокоен и молчалив. Он не плакал, не кричал и не призывал мать. В ожидании дальнейших испытаний, уготованных ему судьбой, малыш ровно дышал и иногда подрыгивал ножкой – это всё, чем он сообщал миру, что он жив. Казалось, он с одинаковой покорностью готов был принять как ласку и грудь матери, так и голодную смерть в забвении на околице родного села.
Не смотря на разрыв отношений с родителями мужа, отказавшимися принять внука, Катя не стала изгоем – ни у её родни, ни у подруг даже мимолётом не возникало мысли бросить девочку наедине с обрушившейся на неё бедой, также как сама она ни на секунду не задумалась отречься от своего дитя. Она не была набожной, чтобы нести свой крест, не искала пути раскаяния за былые грехи – она просто не знала, что существуют пути иные, нежели любить своего ребёнка таким, какой он есть, и заботиться о нём, покуда жива. Она никого не винила: ни завод с его вредными выбросами, ни свекровь, категорически протестовавшую против облучения УЗИ, ни Господа Бога. Ребёнок был принят матерью с любовью, а его инвалидность, как обстоятельство, ни от кого не зависящее.
Несмотря на то, что все Катины близкие жили бедно и были обложены долгами со всех сторон, каждый изыскивал возможность чем-то помочь. Никто не делал этого по собственному желанию, но и не заставлял себя, само восприятие жизни этими людьми не предоставляло выбора помогать или нет. Надо – так отродясь заведено. Забота сильного о слабом позволяла простому народу выживать на этих землях веками. Катя же, хоть и перебарывая себя, всегда принимала любую помощь. Её пособий и декретных выплат с трудом хватало лишь на еду, а на лекарства, необходимые сыну, скидывались чуть ли не всем селом. Однако, не смотря на всеобщее сочувствие, каждое подаяние передавали родители: «Вот тебе Галя принесла гостинчик, – радостно сообщала мама Кати, держа в руках не новые кроссовки, – а вот баба Зоя малому парного молочка передала!» Люди боялись смотреть на ребёнка и избегали встреч с его матерью.
К началу осени односельчане свыклись с историей о диковинном малыше и его несчастной маме. В особо тёплые деньки, когда ребенка выносили во двор подышать воздухом, местные ребятишки забегали украдкой на участок, чтобы на спор, кто дольше продержится, поглядеть в бездонные глаза. Катины родители, и без того измученные навалившимися заботами, следили лишь за тем, чтобы никто не навредил ребёнку. У них уже не было ни сил, ни желания поднимать шум и выгонять школьников за калитку. Сама же Катя пропадала на работе. Она работала на износ и бралась за любую профессию, которую могла осилить. Платили ей мало, а иногда и вовсе на платили. Как-то раз Катя помогала строителям с ремонтом в одном из богатых домов и упала со стремянки, залив побелкой только что выложенный паркет. Прораб, приятель её мужа, тогда за свой счёт купил новые доски и всё переделывал. Катю он попросил лишь обходить этот дом стороной.
«Бедная, несчастная, за что же ей такое горе…» – жалеюче шушукались Катины подруги. Ни одна из них ещё не стала матерью и не могла понять, что в том, от чего других охватывает отвращение и ужас, Катя черпает силы. Каким бы устрашающим и больным ни был ребёнок, для его матери он всегда будет любим и прекрасен. Засыпая с сыном на руках, Катя напитывалась той материнской силой, что даётся Богом в момент отчаяния на свершение подвигов ради своего дитя. Во снах она видела сына взрослым и счастливым. Не смотря на свой недуг, он обзавёлся семьёй, стал талантливым композитором и всё у него было хорошо.
На кануне Пасхи выдалась невероятно тёплая неделя, Россия оживала после лютой зимы. Травинки пробивались из оттаивающей грязи, птицы распевались, возвещая весну, просыпались первые насекомые. Пока Катя была на работе, её мама вынесла внука подышать свежим воздухом. Пока она наводила порядок в огороде, ребенок молчаливо наблюдал своими немигающими глазами, как над ним суетится мохнатый шмель, первый за эту весну. Шмель залетел в люльку лишь на несколько секунд, уставшая женщина даже не заметила, что жужжание прекратилось. Малыш, скосив глаза к носу, безучастно следил за насекомым, привлеченным яблочным пюре, размазанным по лицу. Бабушка закрутилась в суете и забыла умыть внука после обеда. Шмель сел на губу, пополз к груди по следам стекавшего лакомства и скрылся под подбородком. Провожая шмеля взглядом, мальчик резко опустил голову и прижал насекомое к шее. Испугавшись, шмель ужалил малыша и улетел восвояси. Не пикнув и не шелохнувшись, ребенок с удивлением осваивал новые ощущения. Сначала что-то кольнуло, потом его полосатый друг взмыл в небо, и по телу стало расползаться тепло. Через минуту он ощутил, как голова запрокидывается вверх распухающим до невероятных размеров горлом, звуки стихают, а цвета тускнеют. Совершенно не понимая, что с ним происходит что-то противоестественное, ребенок уснул и испустил дух.
Бабушка обратила внимание на бездыханного ребенка, только когда пришло время менять подгузник. Она настолько привыкла к тому, что малыш никогда не плакал и не требовал её внимания, что давно уже стала подходить к внуку по расписанию. Грустно выдохнув, она подозвала мужа. Катин отец подошёл к люльке, снял панамку, перекрестился и ни слова не говоря ушёл в дом. Через минуту он вернулся с двумя рюмками и разгорающимся чувством стыда. Лицо его было напряжено в попытке не дать волю улыбке, а глаза сияли надеждой на ещё один шанс для дочери. «Ладно, будет нам грешным, надо за упокой заказать», – с облегчением в голосе прошептала его жена. Во мраке снова засиял свет.
На третий день убитые горем старики на коленях рыдали у двух свежевырытых ям в метре от ещё не осевшего холма на могиле Катиного мужа.
Другие публикации автора:
Автор публикации
