Рассказ №28 Отцепленный вагон

– Да, представь, бать, такое уже было, и не один раз; не ты – первый, не ты – последний, – Гоша хлопнул Ивана по плечу и пьяно откинулся назад в кресле.
– Прекращай, – Иван хмуро зыркнул на собутыльника и уставился в пустую рюмку. – Ещё раз тебе повторяю: тебе надо, ты и дерзай, как Гастелло.
– Ты как меня сейчас назвал?! – Гоша сделал вид, что обиделся, хотя прекрасно понимал, что имел в виду его сегодняшний собутыльник и попаданец Иван Пузырёв.
Гоша научился распознавать это племя на “два-пальца-об-асфальт”. Все попаданцы из Москвы, а часто и из глубинки, рано или поздно приходили, на Патриаршие, на ту самую лавку. Гоша знал, что эта лавка длиннее других таких же, стоящих рядом, на шесть с половиной сантиметров; он сам измерял. Эти шесть с лихом сантиметров, словно брались ниоткуда, как, собственно, и сами попаданцы. Гоша всегда старался выведать, отчего тот или иной “потеряшка”, как он раньше называл попаданцев, еще до того, как изобрели это слово, забредали именно сюда. Чаще всего он получал ответ типа: “А хрен его знает” или “Да как-то ноги сами принесли”. Не бог весть, какие информативные ответы, но всё-таки.
Попаданцы появлялись без всякого порядка в сроках. Иногда один в два-три года, иногда по два-три за год: чёрт знает, была в этом какая-то система или нет? Появление очередного попаданца на Патриарших отнюдь не означало, что он появился в нашем мире только что. Некоторые объявлялись через двадцать, тридцать и даже сорок лет после “того как”. Не было только таких, кто “попал” до 1980-го.
Чем чаще Гоша думал об этом, тем увереннее приходил к выводу, что после 1980-го что-то сломалось в механике Вселенной: то ли какие-то электроны перепрыгнули на орбиту другого атома, то ли ещё какая-то подобная беда приключилась, которую сегодня уже не установить так просто – за рюмкой-другой. Да ещё эти попаданцы, все как один, были на редкость упёртыми. Последние лет семь Гоша рассказывал каждому из них свою теорию, в глубине души надеясь, что рано или поздно найдётся умный человек, который наконец внемлет голосу здравого смысла, разумеется исходящему из его, Гошиных, уст и возьмётся за настоящую работу попаданца. Однако эти “никчёмые людишки”, коими Гоша полагал эту публику, ни в какую не хотели его слушаться. Напротив, каждый из них считал своим долгом бросить Гоше эти свои: “А почему бы тебе самому не попробовать?” или, как теперь, – про Гастелло.
Заводя свойскую беседу, и давая очередному попаданцу понять, что он в курсе его злоключений, Гоша каждый раз начинал втюхивать собеседнику, а чаще всего собутыльнику, про “конец истории” и “отцепленный вагон”.
“Мы все сидим в отцепленном вагоне, понимаешь”, – начинал свою песню Гоша, когда ему казалось, что визави вот прям сейчас готов воспринять его истину. – “Весь мир, все хренлиарды человек думают, что они куда-то едут, а они, суть, сидят в отцепленном вагоне!”. Гоша всегда добавлял в этом месте слово “суть”, сам не зная зачем, но будучи уверен, что это должно помочь во всём убедить собеседника. Гоша почти всегда сразу переходил с попаданцами на “ты”, невзирая на возраст и солидность в повадках и называл “батей”. И таки да, попаданцы все были одного с Гошей пола – мужеского; женщин-попаданок не встречалось. На этот счёт у Гоши имелась отдельная теория, но её постулаты уносились в такие “ембпиреи”, что сам Гоша робел перед их высотой и избегал излагать всуе.
– Наш мир – тупик, отстойник, слепая кишка времени, – говорил Гоша. – Мы, попаданцы, сделали его таким? Возможно. Сюда попадают только те, кто ни черта не сумел сделать в той реальности, куда его занесло. Вот ты, например, – спрашивал Гоша у Ивана, – что ты сделал в своем 1941-м? Побежал к “особисту” и стал кричать, чтоб уводили всех с фронта, потому что мы и так победим? В этом был твой план?
Иван молчал, а Гоша распалялся ещё сильнее:
– Теперь ты понимаешь, почему попал именно сюда, в отцепленный вагон? Тут все такие! Цены на продукты повышают, а мы молчим! Тарифы ЖКХ растут, а мы молчим! Тотальная слежка, электронный концлагерь, коронобесие на дворе, а мы, бать, молчим! Здесь тупик, поезд дальше не идёт! Он ушёл ещё в 1980-м, а нас забыли в этом грёбаном вагоне! Конец истории, бать. Но не всё потеряно! Было уже такое, бать, было! Вспоминай, бать! Помнишь тех, кто вот этими голыми руками, – в этом месте своего спича Гоша всегда закатывал рукава и звонко хлопал себя по предплечьям, – брали этот грёбаный вагон, и кровью, потом, зубами, через “не могу”, через “не хочу”, через страх и экзистенциальное одиночество тащили его вперёд, туда, где вагон заметит начальник станции и скажет, мол, бать, это же тот самый отцепленный вагон, который я так долго искал, который я так ждал, в котором те, кто был выброшен на свалку истории, но не сдался, не опустил руки, и за это я причеплю его к новому составу и дам зеленый свет.
– Ага, к Сапсану причепят тебя за яйца, – буркнул Иван. А потом зачем-то добавил: Как его тащить-то? Куда?
Если собеседник начинал задавать наводящие вопросы, то Гоша полагал это хорошим знаком: “Значит проняло”, – думал он. Реплику про Сапсан Гоша решил пропустить мимо ушей.
– Туда же, куда ОНИ тащили – вперёд!
– Да кто ОНИ?!!! – вскричал Иван, вскочил и хватил пустой рюмкой об стену холостяцкой халупы Гоши, куда тот завлёк его обещаниями “всё рассказать”. Иван вот сейчас понял, что ничего ему и тут не расскажут, правды не скажут, всё будет как всегда: иди туда, не знаю куда. “Рэп какой-то”, – подумал Иван. Гоша заботливо извлёк из старого обшарпанного серванта новую рюмку, наполнил её водкой и подал Ивану.
– Ну давай, “за”.
Они выпили.
– Тащить без разницы куда, бать, – занюхав стопарик огурцом на вилке, Гоша продолжил своё НЛП*, как ни в чем не бывало. – А вот “как?” – вопрос правильный. В нём – вся соль. Тут главное – жертва; отдать всё что тебе дорого: жизнь, силы, время, бабки, всё что настоящая реальность у тебя потребует. Это как зов, как шёпот вечности: дай то, отдай это, – услышишь, коли уши есть…
– Игорь Сергеич, – Иван опасливо косился на Гошу и говорил взвешивая каждое слово, – это что-то не очень на шёпот вечности похоже, скорее на гоп-стоп тянет.
– Я не могу сам, – Гоша резко перевёл разговор на другие рельсы. – Я голос, вопящий об истине, но истину должен кто-то услышать, кому она нужна.
– Может не надо так вопить?
– Может.
Они помолчали.
– Ну хорошо, допустим…, – начал Иван, и Гоша затаил дыхание: “Оно ли? Неужели он клюнул?”, – наливай, – закончил фразу Иван.
Выпили.
– Что делать-то надо? – спросил Иван.
Гоша не мог поверить своим ушам: впервые собеседник захватил наживку, поверил ему, согласился с его, Гошиными, доводами. “Но что же делать? Что же делать?” – лихорадочно думал Гоша, неожиданно поняв, что заранее заготовленного ответа на этот вопрос у него нет.
– Давай завтра это обговорим, не всё сразу, – Гоша попытался придать своему голосу напускной солидности, но голос дрогнул. Гоша похолодел, ведь это могло испортить у гостя всё впечатление, но тревога оказалась напрасной, Иван спал, уронив лицо в холодец.
Гошу самого клонило в сон, и устраиваясь на кровати, прямо как был, в черном костюме и в галстуке, он думал о том, что сказать Ивану в ответ на извечный вопрос русского интеллигента. И да, хорошо, что не пришлось отвечать на вопрос: “Да кто ОНИ?”. Как бы он ответил? Иисус, Кришна, Будда? Глупее ничего и вообразить-то нельзя…
Утром Гоша проснулся в своей квартире в полном одиночестве, не считая обкумаренных попаданческим перегаром тараканов. Иван исчез. “Всё – тщета”, – мыслил Гоша, прокручивая в голове вчерашний разговор с Иваном. Все его вопросы были всего лишь плодом пьяного ума, а не искренним интересом настоящего искателя правды. Правды? Что-то зацепило ум Гоши за это слово. Еще полдня Гоша прибирался в своей квартире, заворожённо смакуя так и эдак это простое и одновременно ускользающее в многомерность многочисленных дискурсов слово. “Ну, конечно, правда!”, – Гоша хлопнул себя по лбу ладонью, – “как я сразу-то не допёр”. Это слово было ответом на вопрос и о том “что делать-то?” и на все прочие вопросы попаданческого бытия. Реальность в которой жил Гоша была сломанной, бессмысленной и фальшивой, и её нужно было починить с помощью правды. “Если наш мир – удел неудачников, тупиковая реальность, где об конец истории стучатся головой миллиарды несчастных людишек, то он таков лишь из-за отсутствия настоящего. У нас нет, Настоящего!”. Гоше представилось это слово прям вот так, написанное с большой буквы. Гоша замер, стоя в одних трусах, с половой тряпкой в одной руке и очками в другой. Мы, попаданцы, покинули некое действительное будущее, попали в общее для всех прошлое, а теперь нас выкинуло в какое-то подставное настоящее, а точнее в НЕнастоящее, в некий фейковый мир, где происходит чёрт-те что, чего не может быть в нормальной жизни. Какие-то бессмысленные новости в телевизоре про несуществующие проблемы; фильмы стоимостью в сотни миллионов долларов, основанные на комиксах; всенародное отмазывание обдолбанных всраку клоунов, севших за руль в повизгивающем состоянии; очередях в метро во время этой “пандемии” из полпроцента населения.
Гоше стало дурно. Он вспомнил свой мир из которого он попал сначала в тот самый общий для всех 1941-й, а теперь сюда, где сейчас 2021-й. Да, в его мире тоже всё было сложно. Там, конечно же, не было всеобщей свободы, равенства и братства, но там не было и педиков, марширующих кверху задницами на своих парадах; не было благотворительных фондов, обучающих пилотов, для того, чтобы те могли направить самолёты на какие-нибудь небоскрёбы, а потом из-за этого случая объявить борьбу с терроризмом на долгие-долгие десятилетия. В его мире случались войны, но люди знали с кем и во имя чего они воюют. И да, там войны даже заканчивались, и победители пользовались плодами победы, а не как здесь: когда те, кто победил мучаются бесконечными угрызениями совести, так что непонятно: кто победил, а кто проиграл. Там был поиск. Трудный, зачастую кровавый, но поиск, когда люди искали методом проб и ошибок – что лучше для них. Искали ту самую правду, которая ни разу не Истина, но которая имела шансы, пусть ничтожные, этой Истиной стать. А что здесь? Все знают что живут в уродливом, лживом, мёртвом мире, но принимают его, как должное, как некую застрявшую в прямой кишке константу бытия, которую после стольких лет уже одинаково страшно, как явить наружу, так и продолжать держать в себе. “Этот перманентный экзистенциальный мировой запор, отравляющий нашу жизнь, боится одного – что кто-то про него расскажет”, – решительно подумал Гоша.
Он отшвырнул швабру в угол и встал перед зеркалом. Реденькие белесые волосики на яйцевидном черепе, тощая грудная клетка и кривой на одну строну, одутловатый живот на тонких ножках заканчивались грязными дырявыми, когда-то белыми носками. “Мда”, – подумал Гоша, – “Начинать стяжать правду в таком виде будет трудновато.” Но тут в его голову пришла спасительная, в который раз за сегодня, мысль: “А ведь это тоже часть правды! Я должен, наконец, научиться видеть её во всём, даже в неприглядном и нежелательном. Если я научусь этому, то я смогу увидеть её везде, а значит и указать на неё другим.” Именно тогда Гоша понял, что ему теперь не нужен более никто, что он сам может изменить мир.
По новому разумению Гоши в мире не существовало ничего кроме правды. Вот, к примеру, его носки. Всякий, кто взялся бы утверждать о его носках всякий вздор, говорил бы неправду. Но кто коротко и ясно охарактеризовал бы цвет, качество, размер, запах и фабрику-изготовитель его носков, сказал бы правду. Но что есть железное подтверждение этой правды? Верно! Эти вот самые носки! То есть, всякая, существующая на самом деле вещь в первую очередь есть носитель правды. Гоша записал эту мысль на своей авторской странице на самиздатовском сайте и продолжил размышлять. Если с носками всё было предельно ясно, то некоторые вопросы вызывали в уме Гоши непередаваемую и неведомую доселе боль страшной неизвестности. Одна из таких болевых точек – притчи. В притчах всегда рассказывалось о каких-то событиях, которые никогда не происходили в действительности. Например, притча о заборе и гвоздях. Ну там, где отец заставлял своего неуравновешенного сынка вбивать в забор гвозди всякий раз, когда этот сынок, гневался. Каждому ведь ясно, что ни отца, ни забора, ни гвоздей, которые в него вбивал сын этого несуществующего отца, никогда в действительности не существовало. Однако, становилось ли от этого рассказанное в этой притче неправдой? Неожиданно Гоша осознал, что правда притчи не касалась существования или несуществования забора с гвоздями, но была запрятана в самом смысле притчи. “Так что, правда может существовать не только в вещах материальных, но и как текст, мысль, дискурс, парадигма. Но справедливо это лишь когда в тексте есть смысл и этот смысл – хорош”, – написал Гоша. “Если текст передаёт правильную мысль, то он существует в измерении правды, иначе его место – в измерении антимира лжи, то есть в нашей тупиковой реальности”, – закончил он свою первую статью о правде и нажал “ок”, отправляя статью в сеть.
Тогда же Гоша решил начать проповедь правды или “Настоящего с большой буквы”. Проповедовать удобнее всего было в Интернете и Гоша, купив дешёвую веб-камеру, принялся записывать свои размышления о “Настоящем с большой буквы” и выкладывать на одноимённый канал в Ютубе. Размышления Гоши в видеороликах были просты и во многом наивны. Они часто страдали нехваткой знаний и поверхностностью суждений в той или иной области. Бывало даже, что Гоша откровенно “лажал” и нёс такую околесицу, что его невозможно было слушать, не заподозрив какой-нибудь альтернативной одарённости, но что-то в его “откровениях” всё-таки было. Какая-то странная, нездешняя харизма, одержимость идеей правды, как лекарства от сломавшейся реальности, от бессмысленной жизни людей.
Самое интересное разворачивалось в комментариях к роликам Гоши. Там шли такие “холивары”, какие не снились никакому другому блоггеру. Просмотры у Гоши были средние по меркам Ютуба, но вот “комментов” под роликами набирались десятки тысяч. Росла и аудитория, и вскоре Гошу пригласили для интервью в какую-то передачу о блогерах на 25-й канал 99-го региона.
Популярность Гошиного блога росла, и вместе с этим утончалась и его харизма, становилась всё более простой и настоящей. Изменился и сам Гоша. Черты его лица выправились, стали благороднее, осанка обострилась, стала как у бывалого народного артиста, а из речи пропали слова-паразиты и наивные, простецкие суждения. Гоша стал говорить чуть ли не афоризмами, и что ни фраза – алмаз мастерской огранки. Понимал это и он сам, и на вопросы поклонников, а их стало весьма богато, о том, видит ли он разницу с собой из первых роликов, отвечал:
– Правда выпрямила мой ум, моё тело и мою речь. Всякая ложь, которую встарь называли кривдой, искривляет путь человека, путь человечества. Ложь, поставленная на поток, как в нашем мире, это – чёрная метка, дурное, разорванное время, не дающее людям соединить прошлое, настоящее и будущее одной чёткой, прямой линией. Кривда, прокравшаяся в самое ядро нашей жизни, в ткань мироздания, в вибрации атомов, в мелодию небесных сфер пьянит сознание. Мы никогда не бываем трезвыми в этом мире лжи, мы забыли, что это такое: быть в трезвом уме, постоянно творя всё новую и новую ложь. Я начал говорить правду, делать правду и думать правду, и моя жизнь переменилась. Мне открылись ответы на самые сложные вопросы, какие только касаются настоящей жизни и её смысла.
Излагал всё это Гоша с такой уверенностью и убеждённостью, что у его слушателей по коже бегали мурашки. Видя некое величие в облике и речах Гоши, кое-кто даже отваживался спрашивать его о Боге.
– Мы не первые, кто угодил в болото кривды, – так Гоша теперь называл “отцепленный вагон” из своих прошлых философствований, – и всякий раз находился кто-то, кто исправлял, выпрямлял хребет человечества. Что делали эти посланцы, исцеляющие мир от лжи? Они говорили правду! Всего-навсего. Ничего сверх этого не требуется. Сила правды такова, что если кто-то исповедует её достаточно долго и искренне, то всё, что он говорит само по себе оборачивается правдой. Его мысли и слова прорезают в путях бытия такие отметины, что сама реальность идет по ним, как по колее и выбить её оттуда уже не так просто.
Сегодня Гоша был особенно в ударе. Он ощущал свою нерушимую связь со Вселенной, с колебанием каждой её частицы, и его слова протаптывали новые дорожки на ткани мироздания, как фонограф на грампластинке: “Всякий слышащий слово правды, да узрит силу её! Словом правды творю ныне знамение всем, кто слышит меня; всякому, кто поставит лайк ролику моему, да умножится благополучие его!” – внезапно даже для самого себя, словно пребывая в трансе, Гоша выпустил в сеть ролик с этим воззванием.
Что началось после этого, теперь уже и не передать. Тысячи фолловеров новоявленного пророка объявили в комментах к этому ролику, что после того, как они поставили лайк ролику с ними произошли различные чудеса. У кого-то на пластиковой карте неожиданно удвоились средства, кто-то в давно заброшенном чулане обнаружил какие-то ценности, кто-то получил неожиданное наследство или повышение оклада. Люди, поставившие лайк под этим роликом Гоши обретали неожиданные подарки, премии, находили клады, выигрывали в лотереи и получали повышение своего благополучия сотнями иных, часто весьма неожиданных способов. Так одна бедная многодетная женщина из глухой деревни неожиданно получила от поселковой администрации ключи от нового огромного дома, что превосходило по своей “чудесатости” все прочие коллизии Гошиного пророчества или даже теперь уже “Гошиного чуда”.
У чуда была еще одна странная особенность. У некоторых, особенно упёртых, скептиков, никакого “умножения благосостояния” не произошло и, как говорится, – пошло-поехало. Вскоре выяснилось, что чудо, если и происходило, то только в первые моменты после того, как это видео Гоши появилось в сети. Никакие повторные лайки и попытки зайти под другим аккаунтом или из другого браузера ни к чему чудесному не приводили. Около суток еще поступали сообщения о новых проявлениях “чуда”, потом и это прекратилось.
Сам Гоша после первого своего чуда впал в какое-то доселе неизвестное никому мистическое состояние, не имеющее аналогов в прошлом. В этом состоянии Гоша провёл неделю, а когда пришёл в себя, то уже был не Гошей, а Йигорем.
Пока Йигорь пребывал в своей трансцендентной прострации, вокруг его дома собралась огромная разношерстная толпа. Кого в ней только не было: журналисты, кришнаиты, язычники, торговцы пищевыми добавками, уличные музыканты, агенты спецслужб, уфологи и экстрасенсы. Не было только полиции. Глава московской полиции приказал не трогать “убогих”: “Сами разойдутся, жрать-то им что-то надо”, – мудро решил главный полицай Москвы.
Стояла поздняя осень. Патриаршие по краям затянуло покровом из желто-красных листьев. Над прудом серело грустное небо. Москвичи спешили по своим делам и с раздражением сопели в маски, когда им приходилось протискиваться через разношерстную толпу, перекрывающую проход между скамейками и оградой пруда. Среди пришедших толкалось и несколько попаданцев, которые сразу оказались в центре внимания.
Йигорь, в свою бытность Гошей, много и горячо говорил о попаданцах в своем видеоблоге, просил не винить их в том, что мы все оказались в “отцепленном вагоне”. По его словам выходило, что реальность вся состоит из развилок и в любой момент может пойти так или иначе, но только от всего общества зависит то, в какой из них мы будем жить: в настоящей или поддельной.
Пришли сюда и некоторые из попаданцев. И если раньше они старались поменьше распространяться о своих “приключениях”, то теперь оковы с их статуса были сброшены, ведь Гоша, пардон, теперь уже Йигорь, много раз в своих роликах рассказывал и о них. Попаданцу Ивану Пузырёву кто-то с утра налил сто грамм, что вызвало его необычайную словоохотливость:
– Я тебе говорю, что был у него дома и говорил с ним вот так, как с тобой! – горячился Иван, разговаривая с каким-то очкастым низеньким, похожим на Винни-Пуха мужиком, а вокруг них постепенно начала скапливаться толпа. – Он мне еще тогда рассказывал про всё это, что потом начал в своих роликах показывать, – вещал попаданец Пузырев, – Что мол наш мир, это такой отцепленный вагон, что ли, стоящий в тупике. С 1980-го, говорил, все началось. Я вот попал сюда уже в 2010-м. Раньше я жил в мире, где во Второй Мировой наши победили немцев, но почти сразу началась война с американцами, и мы продули ее. Ну жили себе там жили, как у вас тут в каком-нибудь Вьетнаме или Лаосе живут. Ну бедно, конечно, но зато без войн. А потом и Америка в 2004-м рухнула. Там у них демократы с республиканцами что-то не поделили, власть там… Ну и началось всё по-новой: войны, революции. В России какие-то военные нашли старые склады с оружием и давай всех гасить, а потом я в 1941-й провалился. Прямо на передовую, под Москву, когда в ноябре фрицы перли. Ну я сразу к нашим особистам побежал, мол так и так – я из будущего; вот, мол, паспорт мой, телефон. Ну сказал им, что, мол, мы и так победим, и надо просто жертвы людские уменьшить, а то двадцать миллионов это больно дохрена. А особист, Петром Сидоровичем его звали, возьми и спроси: Что ж ты нам, дорогой, прикажешь делать, войска с фронта отводить? А я и говорю: Да хоть и так. Ну меня – на Лубянку, понятное дело, а оттуда, прямо из камеры, я уже сюда попал, обратно в 2010-й, но уже ваш.
– Что ж ты войска с фронта отводить придумал? У тебя мозгов совсем что ли нет? – саркастически поинтересовался очкастый оппонент Ивана.
– Да я тогда думал, что вообще ничего нельзя изменить, в принципе; типа, что было, то так и будет. На эмоции поддался.
– Если изменить ничего нельзя, то как ты решил, что войска с фронта отвести можно?
– Да ничего я такого не решал…
Когда разговор о превратностях войны стал уже выходить по своему накалу на новый уровень, дверь заветного подъезда неожиданно распахнулась, и появился Йигорь.
Именно Йигорь! Никто не мог бы теперь назвать этого человека Гошей. Он вышел из дома, чтобы больше никогда туда не возвращаться. В его глазах светилось будущее: мечты о далёких звёздах, о большой и чистой любви, о городе на холме, о герое, который вернулся с войны, и о мальчике, который умел летать.
– Мы пойдём, – сказал Йигорь, и в этих его словах было столько надежды, что она переливалась через край. Надежды обычно так мало; надежда всегда робка и тонка, но сейчас её было много, очень много. Это странное ощущение переизбытка охватило всю толпу, собравшуюся на Патриарших. Каждому казалось, что всё уже решилось, нужно только пойти с Йигорем: не важно куда, не важно зачем. – Мы пойдём к Спасской башне, – вновь заговорил Йигорь, и людям показалось, что они и так это знали, но только почему-то забыли.
– Мы пойдём туда и остановим куранты! Мы должны сделать что-то, что невозможно себе представить. Мы вернём ход остановившейся истории! Я знаю это так же точно, как себя самого. Идёмте! – скомандовал Йигорь и двинулся сквозь толпу вперёд.
Поскольку квартира Йигоря находилась в Малом Патриаршем переулке, то толпа обогнув пруды слева, сразу двинулась по Ермолавскому переулку к Тверской улице, чтобы уже затем прямиком направиться на Красную Площадь. Поверх своего старого пальто Йигорь надел какое-то невообразимое красное пончо с ацтекским орнаментом. Любой другой, появившийся в таком виде в центре Москвы вызвал бы усмешки зевак, но только не Йигорь. Казалось, что эта осень, эти желтые листья на Патриарших, это серое небо ждали дня, когда с Ермолаевского на Тверскую шагнет этот странный человек и огромная толпа за ним. Толпа непрерывно росла, многие узнавали Йигоря из-за его последнего ролика, кто-то просто встречался глазами с его взглядом, и ему передавалась та сверхнадежда, которую он излучал.
Разумеется, главному московскому полицаю уже донесли о самом страшном, что могло только вообразить его маленькое сознание, и он принял решение выставить на Тверской свои кордоны. Первый кордон полиция собрала в районе Пушкинской. Они перегородили дорогу своими “пазиками”, поставили заграждения и пустили вперёд какого-то полковника с мегафоном. Завидя приближающую толпу, полковник принялся орать в мегафон что-то о соблюдении законов и необходимости разойтись по домам, но Йигорь просто внимательно посмотрел на него, приблизившись, и полковник опустил мегафон. Толпа прошла сквозь кордон, обогнув “пазики”, и практически не заметив никакой преграды. Когда Йигорь был уже далеко впереди напор толпы стал таким сильным, что перегородившие дорогу “пазики” просто раздвинулись в стороны, как будто это были картонные муляжи. Что-то менялось в воздухе, трещало по швам. Люди почувствовали, что мир не такой незыблемый как обычно, что он поддается, сминается, как газета.
Второй кордон оказался намного мощнее первого. Полиция стянула туда всю свою силушку: броневики, ОМОН, конных, водометы и сотни рядовых сотрудников. Всё это расположилось в районе Моховой. Главный полицай приказал не смотреть лидеру в глаза, поскольку до него дошли слухи, что тот может гипнотизировать даже полицейских. Приближался момент истины.
Несмотря на эйфорию, люди в толпе понимали, что столкновения с полицией не избежать: слишком решительны были лица ОМОНовцев, слишком густо клубился рык отрывистых приказов и гул полицейских машин. Чувствовали неотвратимость столкновения и полицейские, но и они и люди в толпе ошибались. Казалось, что мир утратил последние обноски здравого смысла, и любое умозаключение теперь обесмысливалось, растворялось в истончившейся ткани реальности. Чтобы там не задумал с курантами Йигорь, история уже двинулась вперёд, и все, кто находились в отцепленном вагоне ощутили дрожь рельсов – приближался тот самый локомотив.
Воздух между кордоном полиции и толпой, возглавляемой Йигорем, заколебался, пошёл волнами, расслоился. Ведомые Йигорем люди продолжали двигаться вперёд, но они уже плохо различали полицейский кордон, со всеми его лошадьми, заборчиками и броневиками. Всё это виделось им словно сквозь толщу воды. Такая же картина мира наблюдалась и со стороны полицейских. Кричал главный полицай, ржали лошади, водомёты били своими струями, но всё это проходило и пролетало мимо… сквозь колонну, движущуюся к Кремлю.
Пока полиция продолжала сражаться с хвостом призрачной толпы в районе Моховой, Йигорь уже стоял между памятником Минину и Пожарскому и Спасской башней. Позади него собрались пришедшие с ним люди. Среди народа выделялась группа попаданцев, которые нашли друг друга в толпе и теперь находились ближе всего к Йигорю.
Среди огромных строений Красной Площади Йигорь впервые показался для всех обычным, крошечным человечком, и по толпе прошел ропот: “Как? Невозможно! Нет…” – бормотали в толпе, и Йигорь, словно прочитав их мысли, быстро обернулся и, указав пальцем на группу попаданцев, крикнул:
– Вы! Кладите руки мне на плечи, а вы, – он указал на всех остальных, – кладите руки на плечи им. В его глазах горел огонь решимости и яркое Солнце прорезало тучи над Красной Площадью. Это придало всем уверенности, и Иван Пузырев первым положил руку на плечо Йигоря. За ним стали повторять остальные. По толпе покатилась волна, напоминающая эффект домино. Люди передавали дальше и дальше по толпе команду Йигоря и сотни, тысячи рук ложились на плечи, стоящих впереди. По мере того, как всё больше людей единились с Йигорем, стало понятно что происходит. Йигорь стремительно увеличивался в размерах. Вот уже Иван Пузырёв едва дотягивается до плеча Йигоря, а тот всё растёт и растёт. И вдруг стало понятно, что и Иван Пузырёв и те кто за ним – другие попаданцы – тоже растут, чтобы дотянуться до плеч, стоящих впереди.
Рост Йигоря стал ускоряться, у него закружилась голова, и он закрыл глаза, а когда открыл их, то прямо перед его взором сверкал огромными золотыми стрелками циферблат курантов. Йигорь обернулся и увидел людское море. Те, кто стояли ближе всего к нему, тоже выросли до огромных размеров, а дальше – всё меньше, меньше, и к ГУМу люди уже были обычного роста. Если бы Йигорь мог видеть тех, кто стоял последними в этой очереди, то он бы весьма удивился, потому что они были уже очень маленькими, размером с детскую куклу. Но он этого не видел; ему предстояло остановить время. Йигорь протянул руку и оторвал у курантов сначала минутную, а потом и часовую стрелку. Что-то звякнуло внутри Спасской башни, и ход огромного часового механизма замер.
Конечно же, зримо ничего не произошло. Небо не упало на землю, и молния не прошила горизонт от запада к востоку. Единый организм толпы вновь стал распадаться на отдельных граждан, и вместе с этим Йигорь, попаданцы, и все кто тоже стали большими постепенно уменьшались. Народ кинулся друг к другу обниматься; и большие, и маленькие – все радовались.
Неожиданно подул холодный ветер, Солнце скрылось в непроглядной мгле, и с неба густо посыпался снег. Из снежной пелены послышался какой-то рокот, словно далёкий многоголосый хор кричал: “Ура!”. Йигорь и прочие, кто были около него, стали озираться, пытаясь понять, что происходит, но снежная пелена разделила их. И тут снова посветлело. Снег утих, и сквозь него проступило людское море. Тысячи, десятки тысяч людей шли по Красной Площади. Они несли плакаты и портреты, а над ними гремел из репродукторов голос Игоря Кириллова: “Встретим Двадцать шестой съезд Коммунистической партии ударным трудом! Ура!”. И толпа ревела в ответ: “Ура!”. Мимо проехал обвешанный транспарантами грузовой автомобиль. На красном фоне белыми буквами были выведены цифры: 1917-1980. Гоша заплакал.

* НЛП – нейро-лингвистическое программирование, психотехника, которая, как считается, влияет на поведение человека.