Безымянный сценарий (продолжение).

…Судя по всему, в архиве у писателя что-то не сложилось и уже в начале одиннадцатого, явно расстроенный, Владимир Андреевич Веревкин, изредка поглядывая на клочок бумаги, не торопясь направился к центральной площади города.

– Хорошо устроились наши писатели…

Недовольно брюзжал один из топтунов, следуя за прозаиком по противоположной, солнечной стороне улицы. Ему было отчаянно жарко в черном спортивном костюме и широкой кепке. Судя по нашлепке усов под носом, в этот раз он исполнял роль гостя, одной из кавказских республик

.- Все люди как люди, сидят себе в офисе, работают.…А этот прозаик, так его мамашу, прогуливается постепенно в рабочее время, да еще мороженное жрет, гад.

– Ладно, Валерка, угомонись…

Пожурил его напарник, Сергей и вытер пот с лица ладонью левой руки. В правой он тащил теодолит и наверняка изображал из себя геодезиста. Хотя, что такое геодезист, да и заодно теодолит он представлял себе довольно смутно.

– Ты тоже, между прочим, не руду плавишь… Нечего здесь из себя совестливого стахановца строить.…Сейчас доведем голубчика до гостиницы положим, да и отзвонимся шефу о выполнении.…А там глядишь, и рабочий день закончится… И по пиву…

-…Хорошо бы…- протянул напарник и вдруг вскрикнул.

– Стой Серега! Куда это он? Вот же гад…

А «гад», неожиданно остановился как вкопанный и вдруг резко развернувшись, подошел к большому рекламному транспаранту, установленному возле табачной фабрики.

На ярко-белом фоне тревожно-красными буквами сияла патриотичная надпись, выполненная отчего-то готическим шрифтом:

«Уж если курить, так вдыхайте дымы отечества. Сигареты «Челябинские» – бренд проверенный десятилетиями».

 

Внизу как водится, гораздо менее броскими буквами сообщалось о явном вреде курения. Сообщение выглядело неубедительным…

Сергей, похоже, старший в этом тендеме, тот час же проявил необычайную активность: расщерив ноги у теодолита, он с важным видом на ленинский манер выбросил вперед руку и, игнорируя поток машин, направился к транспаранту. Водители отчаянно сигналя и несомненно матерясь, тем ни менее приостанавливались, пропуская желтую тужурку Сергея. В России всегда к наглому поведению пролетариата, занятого своим профессиональным делом, относились терпимо можно сказать благожелательно.

Валерий заметался на противоположной стороне улицы, но вскоре успокоился и прислонившись к углу дома «задремал» как был стоя, к тому же на самом солнцепеке.

– Собачья работа!

Думал филлер, сквозь щелки полу зажмуренных глаз поглядывая на объект и своего нахрапистого напарника. А тот в двух шагах от писателя с умным видом установил треногу своего хитромудрого приспособления и, вынув из кармана оранжевой тужурки блокнот и карандаш и с умным видом начал делать какие-то записи, иногда с сомнением поглядывая в окуляр прибора, направленного в неизвестно куда.

А Веревкин в это время, обхаживал какую-то замшелую старуху, громко смеясь и оживленно размахивая руками. Потом неожиданно замолчал и, всунув в карман замызганной старушечьей кофточки несколько смятых купюр, помог приподняться хозяйке этой самой кофточки и даже за локоток поддерживал ее, пока она не добрела до подъезда соседнего с табачной фабрикой дома.

Дом кстати выглядел столь же старинным, как и здание фабрики…Минут через пятнадцать, старуха вышла из подъезда и передала прозаику небольшой кусочек картона – похоже, фотографию.

Бросив взгляд на фотографию, Владимир Андреевич счастливо хохотнул и даже (вот же котяра) поцеловал сморщенную старушечью руку, а после чего неожиданно вынул рулетку и измерил рост женщины.

Потом, резко выбросил руку и сев в подошедшую машину, громко и радостно приказал.

– Гостиница «Южный Урал» пожалуйста.

Машина уехала, а Сергей, забросив геодезический инструмент на плечо, махнул Валерию и неспешно направился к остановке автобуса.

Меньше чем через час, узнав у портье гостиницы «Южный Урал», что московский писатель, Владимир Андреевич Веревкин и в самом деле проживает именно у них, приятели направились к шефу на доклад.

День, похоже, удался и им и неугомонному литератору…

***

Третьи сутки состав двигался вдоль заснеженной тайги.

Ночами в вагоне было холодно и если и теплее, чем наружи, то не на много.

Однако на первый взгляд нелицеприятные запахи пота, влажной овчины, чеснока, дешевого табаку и туалета, вносили в морозную вагонную сутолоку, хоть какое-то подобие нормального человеческого жилья.

Давка и неразбериха, случившаяся в Ново-Николаевске, постепенно прошла. Пассажиры худо-бедно обустроились, расположились, кто, как сумел, и в вагоне воцарилось нечто напоминающее порядок.

Иван с Натальей, умудрились занять одну нижнюю полку в самом центре вагона и почти всю дорогу проехали не без удобства: ночью спали валетом, прижавшись, друг к другу, для большего тепла спрятав ноги в рукава собственных полушубков. А в снятые для удобства пимы, прятали руки.

Днями же крыша вагона так нагревалась на весеннем солнце, что становилось даже жарко…

Стекло в окне над боковой полкой отсутствовало и вместо него красовался большой фанерный лист с приклеенной красочной афишей циркового номера тяжелоатлетов.

«РУССКIЕ СИЛАЧИ БРАТЬЯ МЕДВЪДЕВЫ»

Под багровыми с золотом буквами, красовались два силача в голубых костюмах. Один из них на своих плечах поднимал белую богато украшенную плюмажем и султанами лошадь, а другой одной рукой поднимал за ремни трех городовых в шинелях и при сапогах. На боку лошади какой-то остряк химическим карандашом процарапал слово Антанта.

Наташа часами могла разглядывать этот плакат. В конце концов, штабс-ротмистр с явной долей ревности в голосе спросил у девушки как бы, между прочим.

– Что Наташа, вам, похоже, понравились эти богатыри?

– Ну, что ты.

Со смехом отмахнулась она и бросив на Ивана взгляд полный укоризны…

– Просто интересно, а что написано над этими картинками?

– Как!? – Пораженный догадкой воскликнул Веревкин.

– Да разве ж вы читать не умеете? А как же ваш дедушка, профессор Сохатый, отчего же он вас грамоте не обучил? Вот странно-то…

В душе молодого офицера невольно шевельнулось что-то похожее на сомнение.…

Он мысленно попытался перенестись в избу Сохатого, но в памяти ничего похожего на наличие у старого ученого книг, учебников или тетрадей, не приходило.

Разве что псалтырь.…Да и тот открывался Петром Григорьевичем крайне редко.

– Странно.…

Снова повторил Иван, вглядываясь в милое личико девушки.

-А, пустое!

Отмахнулся он и даже несколько развеселился.

– Уж если я в своей части, смог из неграмотных мужиков за короткий срок делать приличных солдат, то из тебя я вот увидишь рано или поздно сделаю такую образованную барышню, что твой дедушка тебя и не признает.

Я тебя еще и французскому языку обучу…Слово офицера!

Он даже приподнялся и тут же довольно больно, а что самое обидное, громко, ударился головой о верхнюю полку.

– Тише ты, офицер!

Девушка приложила прохладный пальчик к его губам…

– Ты бы еще прокричал: слово дворянина…

Она тихо рассмеялась, а Веревкин неожиданно поцеловал ее палец и так же неожиданно покраснел.

– Да, Да Наташенька. Вы как всегда правы.…На ближайшей станции он вместо кипятка принес томик стихов Северянина «Громокипящий кубок», в издании «Гриф», невесть каким чудом занесенный на небольшой пристанционный рынок.

…Наташа, с ногами забравшись на полку и обняв колени, восторженно слушала молодого офицера, с чувством, на память, слегка растягивая гласные декламирующего стихи.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Солнце, откровенно глазевшее в вагонное окно, запутавшись в волнистых светлых волосах Веревкина, необычайным образом преобразило всю его внешность. Девушка поймала себя на том, что откровенно любуется им, и что он сейчас, в этом солнечном ореоле до странной, страшной очевидности, схож с ангелом.

– Ты мой ангел, Ванечка…Ты мой…

Раз за разом шептали ее потрескавшиеся от мороза губы, а он, он не слышал ее, он читал ей Северянина…

– Вам понравилось, Наташа?

Иван отложил сборник и взглянул на девушку.

Она подняла голову и, прищурив от солнца, глаза необычайно красивого, голубоватого с прозеленью цвета, кивнула головой, а после слегка конфузясь

Спросила.

– Ванечка…А кто такой паж? ”

***

Вячеслав Олегович вместе со своими помощниками сидел под голубыми елями на жесткой, припорошенной опавшей иглой скамье и размышлял. Сергей и Валера, выговорившись, неторопливо попивали пиво из скользких запотевших бутылок и закусывали пончиками, обильно припорошенными сахарной пудрой.

– Нет.- Мотнул головой Сергей.

-Зря мы купили пончики. Точно зря.…Надо было купить чебуреки или беляши…Сахарная пудра к пиву как-то не очень.…Так себе, одним словом…

– Это точно.

Осматривая последний пончик, сытно проговорил Валерий и, подумав мгновенье, все ж таки убрал его в промасленный бумажный пакет…

Молодые люди закурили, и блаженно вытянув ноги, устало и сытно, поглядывая на начальника, умолкли…

– Значит, говоришь, он старуху рулеткой измерил? Говоришь прямо как гробовщик? Ну-ну,…а что было на снимке? Церковь какая-то.…Нет, Сережа, то не церковь, то надо полагать костел был католический на фотографии изображен.…И рядом с ней наверняка была сфотографирована эта самая старуха.…Разумеется, в детстве…Хитер наш писатель, нечего сказать.…Решил размеры разрушенного костела определить при помощи фотографии…молодец…Соотношение так сказать фигуры человека к высоте здания.

Вячеслав Олегович закурил и повеселевшим голосом проговорил, оглядывая своих помощников…- Дело, похоже, близится к концу.…Да, похоже.…Если наш писатель и дальше будет так же работать, как и сейчас, то мне думается, осенью можно подумать о приобретении недвижимости за бугром… впрочем, не стоит торопить события. Я думаю, завтра нам придется навестить номер господина Веревкина.

И желательно, когда этого самого господина в номере не будет.…Уяснили, господа наружные наблюдатели?

***

…Неожиданно, под вечер, верстах в пятидесяти от Челябинска, состав остановился. Вокруг заснеженная степь, лиловый в сумерках снег, да чуть заметные огоньки далеко впереди. Пассажиры в вагоне уже мало по малу готовились ко сну и к остановке отнеслись вполне равнодушно – мало ли по какой причине, в это смутное время могли остановить поезд?

Начальству оно завсегда виднее.…Вдоль вагона высекая подковами гравий из насыпи, пролетели две лошади с всадниками темными, ровно призраки. Кто-то истошно в самом конце состава прокричал «Облава братцы!», раздались три винтовочных выстрела, и вновь вечерняя тишина упала на вагонные крыши. Вскорости, между полусонными пассажирами наметилось какое-то движение. Впереди с фонарем в руках плелся высокий флегматичный красноармеец в расстегнутой шинели и при маузере, а вслед за ним, покачиваясь при ходьбе, двигалось два сурового вида матросика(отчего-то их вид здесь далеко от моря показался штабс-ротмистру несколько маскарадным) выборочно проверяющих документы.

«Филькину грамоту» о венчании в сельской церкви, заготовленную Сохатым для молодых людей, матросики разглядывали довольно долго, поглядывая то на Наташу, то на Ивана, но в конце концов, козырнули и двинулись дальше.

Иван Веревкин, чей карабин лежал прямо перед глазами у матросов, лишь небрежно прикрытый полушубком, даже вспотел от напряжения. Он, несомненно, смог бы разобраться с этой троицей, но, сколько красноармейцев находится на улице, да и как прорываться в Челябинск, через голую степь, без лошади, с одним карабином и девушкой в придачу он, откровенно говоря, не знал…

Но похоже, что патруль знал кого искать и от того писулька дедовская их особо не взволновало.

Вскоре за матросами закрылась вагонная дверь и публика успокоилась, а ближе к полуночи и состав тронулся…

…Еще в вагоне, не доезжая Челябинска, при блеклом свете огарка церковной свечки, Наташа переобулась в невысокие, расшитые бисером унты, а свои валенки она передала Ивану, что бы тот как смог замаскировал карабин. То, что легко прошло на станции Тайга, то недопустимо было в большом уездном городе.

Впрочем, когда паровоз устало, исходил горячим, шумным паром на перроне старинного Челябинского вокзала, было еще очень темно – света двух газовых фонарей было явно недостаточно…

– Наташенька,

Офицер обхватил растерявшуюся девушку и довольно ощутимо тряханул ее.

– Вы, вы чувствуете, как здесь пахнет? Вы чувствуете, чем здесь так хорошо, так превосходно пахнет!?

Он подхватил ее в охапку и весело закружился с ней под недоуменные взгляды не выспавшихся пассажиров, спешащих мимо них на привокзальную площадь.

-И чем же здесь так по-особому пахнет?

Девушка старательно принюхалась и даже чихнула от усердия.

– Ну да, коксом, углем, стоялой водой и еще, еще туалетом…

– Да что вы такое говорите, Наташенька!?

Не на шутку возмутился Иван.

– Здесь пахнет моим родным городом!

А туалет…Что туалет? Это все неважно.…Это все совсем, совсем не важно. Главное, что мы приехали…Скорее, скорее пойдемте. Нужно еще найти извозчика.…Пойдемте…

Молодой человек повлек за собой смеющуюся, слегка упирающуюся девушку через душный вокзал, скамейки которого были битком забиты спящими пассажирами, плачущими детьми, нищими беженцами, бродягами, мешками и баулами…

На привокзальной площади уже никого из прибывших пассажиров не было. Впрочем, как не было и извозчиков и лишь сонный запорошенный снегом красноармеец, стоял, безвольно прислонившись к двери бывшей блинной, а теперь если верить черной табличке – привокзальному отделению городской ЧК.

– А раньше здесь можно было покушать в любое время суток…

Вздохнул офицер и приподняв воротник Наташиного полушубка, взял ее за руку.

S’il vous plaît, ma chère fille, ne prêtant pas attention aux odeurs, suivez le chef d’état-major Ivan Веревкин, dans la maison où il est né et a grandi.**

Слегка переигрывая, произнес он важно и по заснеженным темным улицам повел девушку в сторону заречья.

…Чем ближе Иван Веревкин подходил к небольшой, некогда очень опрятной городской усадьбе своей матери, тем меньше в нем оставалось уверенности застать ее в живых.

Отца своего, Тита Александровича, он почти не помнил, так как помер тот от грудной жабы, когда Ванюша еще, и сидеть-то, нормально не сподобился, но мать Ванечки, тем ни менее умудрилась так обустроить уклад в усадьбе, что отсутствие мужчины в доме было практически незаметно.

Единственная память об отце была сабля Златоустовской ковки, трепетно хранимая матушкой и столь бесславно потерянная Иваном, где-то в сибирских снегах, да портрет маслом, кистей местного живописца, выполненный хоть и старательно, но без искры Божьей.

Портрет висел над каминной доской, где матушка всегда в ожидании единственного наследника хранила в сухости табак да несколько трубок из особо любимых ее сыночком Иванушкой.

Сколько себя Иван себя помнит, в зимнюю пору, двор усадьбы был выскоблен до мостовой, а сугробы лежали повдоль дорожек аккуратными треугольными валами, пирамидками, иной раз в рост человека. Сейчас же в дрожащей утренней серости перед ним встала картина безрадостная до омерзения. От флигеля, где в свое время проживал дворник со своей семьей, к дому вела лишь небольшая вытоптанная тропа, а снег вдоль нее изгажен желтыми вензелями мочи, да заиндевелыми белесыми экскрементами.

– Интересно, какая же сука весь снег во дворе обосрала?

Озлобился штабс-ротмистр, а догадливая Наташа уже протягивала ему карабин.

– …Merci, ma fille…- шепнул не задумываясь, молодой человек и спрятав перчатки в карман полушубка, стараясь не скрипеть снегом, приблизился к двери.

«С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана тай на волю.
В Вапняровской малине они остановились,
Они остановились отдохнуть.

Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны в глыбоке…
Одна вже заживает,
Другая нарывает,
А третия застряла у в боке.

Товарищ, товарищ, скажи моей ты маме,
Что сын ее погибнул на посте…
И с шашкою в рукою,
С метелкой у другою
И с песнею веселой на губе»…

 

Жизнь в таежной избушке Сохатого приучила Ивана к размеренным, осмысленным и отчасти ленивым действиям. Вот и сейчас, он как мог осторожно приоткрыл дверь и неслышно ступая в валенках, минуя людскую, прошел в «каминную залу», как шутливо говаривала его маменька.

Сейчас в каминной было жарко натоплено, впрочем, это и не удивительно: почти весь паркет в комнате оказался нещадно содран, и даже толстые лаги кое-где были основательно потюканные топором.

В углу, между камином и стеной, задрав редкую бороденку к потолку, исходил храпом дворник Веревкиных – старик Василий Клепиков. А в дальнем углу комнаты за инкрустированным карельской березой столом, гужевали незнакомые Ивану мужики. По виду – полное отрепье: мазурики.

Один из них, похоже, самый трезвый, увидев вышедшего из тени Штабс-ротмистра, отбросил гитару и схватив со стола обрез выстрелил в Ивана. Рука подвела гитариста и картечь, порушив лепнину потолка, лишь припорошила офицера гипсовой пылью.

Выстрел мазурика, казалось разбудил в Иване Веревкине дремлющего профессионального военного, хотя может быть стоящая за ним девушка и ответственность за ее жизнь сыграли большую роль в пробуждении инстинктов офицера. Одним словом все пять патронов выпущенные штабс-ротмистром из карабина, нашли свою цель. Гитарист, как наиболее живучий из всех, схлопотал две пули…

Пороховой дым еще не рассеялся под потолком каминной, а в углу стоя на коленях уже отбивал частые поклоны, враз протрезвевший дворник.

– Барин, Господи ты, Боже мой, Иван Титович, вы живы!? Вот радость-то, какая…

Старик полз к офицеру и его спутнице высоко отклячив тощий зад и, сморкаясь, все повторял и повторял свое жалкое.

– Вот радость-то, какая, вот радость-то какая…

– Что происходит, Василий?

Иван, еле сдерживаясь, смотрел на старика сверху вниз.

– Что это за шпана? Где маменька? Где Ольга Васильевна? Ты во что дом превратил, сволочь? Что замолчал? Оглох никак, сукин сын! Мне что, язык тебе развязать? Так я быстро…

– Ваше высокоблагородие, Иван Титович.…Не погубите.…Видит Бог я здесь совсем не причем.

Маменьку вашу, Ольгу Васильевну, еще в ноябре в черезвычайку увезли…Мне пару раз по рылу заехали, что я им вовремя ворота не отомкнул…А сейчас как изволите видеть и ворот-то уже нет никаких.…

Пожгли ворота-то.…Вот странности, какие: казалось лес вокруг, а дров нынче в городе не укупишь.…За воз дров в самые морозы, башкиры просили николаевский червонец.…Вконец обнаглели, басурмане.…А тех, кого вы из карабинчика так ловко порешили, да я их и знать-то не знаю…Их неделю как крестник мой, Степка Дрочилин с собой привел.…Говорил на одну ночь, ан смотрите, как получилось? Да пес с ними, с душегубцами…Вот с тех пор и пью с ними.…Не просыхаю.

Старик с кряхтеньем поднялся с колен, и с виноватым видом посмотрел на Веревкина.

– Вы уж ваше высокоблагородие простите меня, старика.…Сами знаете, я вашей фамилии уже более сорока лет, как верой и правдой служу…

Вся прислуга разбежалась, даже жена моя венчанная, в деревню слиняла.…

Один я тута остался…

– Ну и кто из них крестник твой?

– Штабс-ротмистр подошел к расстрелянным бандитам и не без любопытства посмотрел на них…

– Да что вы, барин.…Нет тут его…Точно вам говорю что нету…

Он как третьего дня за спиртом отправился, так и не возвращался. Можа убили его, а может тоже, в ЧК оприходовали.…На все воля Божья…

Старик перекрестился и с собачьей преданностью взглянул на молодого хозяина.

– Ладно, старик, не плачь…

Офицер вложил в смуглую сморщенную руку старика золотой кружок и проговорил жестко как на фронте.

– Убитых, пока еще довольно темно, вынеси подальше от усадьбы и снежком припороши, а с завтрашнего дня за лопату,…Чтобы мерзости этой, что я на снегу увидал при входе и духу не осталось.

Давай старик, не огорчай меня…

Он поманил Наташу к себе и, усадив ее на небольшое жесткое полукресло прямо напротив огня, проговорил устало.

– Добро пожаловать в наше родовое гнездо. Добро пожаловать….

***

…Вячеслав Олегович с сомнением рассматривал пожелтевшую фотографию, на обороте которой с трудом читалась. «Я и мама.1929год. Челябинск».

Сама же фотография, на которой молодая девушка и ее мать снялись на фоне католического собора, показалась Речкалову более интересной, а лист бумаги, пришпиленный к ней самой обыкновенной скрепкой, он дважды сфотографировал мощным профессиональным фотоаппаратом.

Еще бы: даже сейчас, особо не вдумываясь в размашистые строки, коими был исписан листок, становилось ясно, что это именно то ради чего и Вячеслав Олегович и оба его помощника спешно подали в отставку и, покинув родную Москву, бросились вдогонку за чудаковатым писателем.

– Так ребята.

Голос Речкалова в тишине гостиничного номера прозвучал громко и торжествующе.

– Приберитесь тут, как следует, что бы даже намека на наше присутствие не осталось и вперед. Похоже, он нашел все, что нам нужно…

Сергей и Валерий засуетились и через пару минут, в номере снова сияла чистота и порядок.

Троица вышла из номера и направилась к сияющим дверям лифта.

До позднего вечера, Речкалов, просидел над свежеотпечатанном фотоснимком, на котором рукой внука штабс-ротмистра при Сибирском временном правительстве, Ивана Титовича Веревкина, было написано следующее.

«От верха крышки-1сажень и 3 вершка. – Надо полагать, что клад зарыт на глубину минимум два с половиной метра. (Поинтересоваться на какую глубину пробивают обычные металлоискатели?)

В XVI веке сажень была приравнена к 3 аршинам и стала называться казённой. 1 аршин=71,12 см.1 вершок = 4,5 см. Итого:213,36+13,5=226,86см.

-Ну что Володенька, дорогой вы мой Владимир Андреевич Веревкин, похоже, все оставшиеся вопросы ребуса своего дедушки, вы уже отгадали, раз занялись подсчетом глубины…

Кстати да, пойду- ка я звякну генералу…Если повезет, то разбужу…Пусть хоть что-то расстарается для общего дела…Халявщик в лампасах…

Чекист спустился в холл гостиницы, где на облицованной мрамором стене, висело несколько междугородных телефонных аппаратов. В серьезных вещах, Речкалов сотовой связи не доверял.

– …Здравия желаю, Александр Иванович. Ну как там Москва? Как погода…Ну и славно…Я вам вот по какому поводу звоню…Здесь в Челябинске я даже и пытаться не стал, дабы не попасть под интерес местных коллег, но от вас жду срочно посылочку…Да, да…Челябинск, главпочтамт, до востребования…Ну как обычно…А я не сказал!? Старею наверно…Так вот, мне необходим небольшой, но максимально мощный металлодетектор…С максимально большой глубиной обнаружения…Да, да… Кажется да…Он проживает с нами на одном этаже…Все будет хорошо…Спокойной ночи, товарищ генерал.

Речкалов вынул свою неизменную сигару и направился к выходу, покурить на воздухе, на скамеечке …

Он уже взялся за дверную, полированного дерева ручку, как вдруг за спиной услышал полусонный говорок портье…

-Ксюша.…А ты номер двадцать первый после выезда уже прибрала? Завтра с утра к нам художники заезжают.…Помнишь?

-Да, да…Елизавета Ильинична.…Еще до обеда убралась…

– Как двадцать первый!? Это же…

Речкалов отбросил так и не прикуренную сигару и ломанулся к стойке портье.

– Девушка, девушка…А что, из двадцать первого номера постоялец съехал? Когда!?

Портье, крашенная блондинка далеко за пятьдесят, все еще находясь под впечатлением от «девушка», томно взглянула на чекиста и облизнув ярко-накрашенные губы, выдохнула…

– Да…Съехал…Еще ночью…

– Ох я и дурак…- Простонал Вячеслав Олегович.

-Вы что-то сказали?- Улыбнулась портье приподнимаясь со стула.

-Ты тоже дура, только старая…- Бросил ей Речкалов и побежал на второй этаж, будить своих топтунов.

***

…Билет до станции Тайга, сожрал почти всю имеющуюся у Владимир наличность. К тому же, что бы хоть на время сбить преследователей со следа, он попросил местного вокзального алкоголика, с сомнительного вида медалькой «За доблестный труд», пришпиленной к кармашку замызганного пиджака, приобрести билет на свое имя, что стоило ему лишних пять рублей.

Алкоголик, с трудом выстояв у кассы небольшую очередь, пытался торговаться, но Веревкин был стоек и тот, сверху пятерки ничего не получил…

– И ради таких жлобов мы в сорок пятом годе кровь проливали!?

Выдал обиженно герой трудового фронта, которому даже из жалости не дашь больше пятидесяти.

-Иди, иди…Защитничек…

Несмотря на усталость последних дней, рассмеялся Владимир.

– То, что на тебе грязные шмотки и разбитые штиблеты еще не о чем не говорит. Из тебя ветеран войны, как из меня Майя Плисецкая.

– А ты Майю не трожь! – Дрожащим голосом проговорил алкоголик, выхватывая из пальцев Веревкина вожделенную пятерку.- Майя наше все!

…Все еще посмеиваясь, Владимир вышел на перрон, и уже минут через двадцать, благополучно вошел в сонный вагон поезда Адлер – Красноярск.

-Как бы там ни было, а сутки форы, у меня все ж таки есть… И вообще, грех жаловаться, поездка в родной город своего деда Ивана, оказалась вполне успешной.

Успокаивал Веревкин самого себя, пристраивая на верхней полке тощий рюкзак с провизией и упакованный в ранец, самый обыкновенный армейский миноискатель ИМП-1.

Прибор он обменял у старшины Челябинского Высшего Танкового Командного училища, на совершенно новые, практически настоящие, кроссовки « Адидас», купленные им у фарцовщиков в Москве, незадолго до отъезда.

Со старшиной же познакомился совершенно случайно в очереди за бутылочным пивом «Ячменный колос»…

Посетовав, что сейчас ничего без очереди не отхватишь, они уже через полчаса сидели в тени здания Дворца Пионеров и договаривались об обмене. В конце концов, душка – старшина, с одной кроссовкой за пазухой отправился в свое родное училище, а Володя со второй кроссовкой в рюкзаке, остался ожидать его все там же в тени здания Дворца Пионеров.

…Поезд тронулся. Мимо окон поплыли плохо освещенные бараки, штабеля полусгнивших шпал и чахлые кусты, пропитанные мазутом.

То, что за ним следят, Владимир понял еще в Москве, когда разговаривал в подъезде с липовыми малярами. А когда он увидел одного из них, но уже в оранжевой куртке дорожных рабочих в обнимку с геодезическим нивелиром, буквально в двух шагах от себя, ему стало в действительности страшно…

За окном посветлело и, миновав темно-красную кирпичную водокачку, поезд подошел к станции Курган.

Возле зеленого с белым зданием вокзала, стояла кучка пассажиров ожидающих, когда проводницы откроют двери.

Володя аккуратно, сквозь щелку между шторками осмотрел перрон. Чекистов он не заметил, по крайней мере, того, старого своего знакомца маляра- геодезиста с яркой наколкой на пальцах левой руки.»Леля»…

– Черт знает что, а не имя, Леля…

– Владимир фыркнул и накрывшись почти обязательно чуть влажной простыней попробовал уснуть.

………………………………………………………………………………………………………

…- Вы что, дебилы!? Кто вам разрешил снять наблюдение с двадцать первого номера!? Я разрешал!?

Речкалов влетел в свой номер, где его помощники в это время играли в морской бой.

– Товарищ майор. Вы же сами сказали, что дело близится к концу, и мы решили…

Оправдываясь проговорил тот, с татуировкой на пальцах.

– Вы, вы решили!? Ты вообще кто такой!? Как тебя зовут?

– Сережа…В смысле Сергей Константинович…А что?

– Ты не Сергей Константинович…Ты блядь, Баран Ослович! Решили они…

– А ты кто!

Вячеслав Олегович резко повернулся ко второму топтуну, который все еще держал листок бумаги с убитыми и ранеными кораблями.

– Я?

– Ай!- Махнул в отчаянии майор ФСБ.- Можешь и не продолжать…Итак понятно, что такой же осел, как и дружок твой, Сергей Константинович…Играем…Играем, мать вашу за ногу…Клиент смотался а они играют…

Вячеслав Олегович подбежал к окну и прижавшись лбом к стеклу, зачастил…

-Что делать? Что делать? Что делать?

Наконец майор успокоился и повернувшись к топтунам бросил устало.

– Я сейчас ложусь спать, а вы землю ройте, но писателя мне этого отыщите…Что бы завтра, к десяти часам утра, я знал, где мне его искать…

Работайте.

…Где-то часов в десять заработало радио…Мимо купе, почти обязательно задевая торчавшие из-под простыни ноги Веревкина, проходили пассажиры с полотенцами и зубными щетками в руках. Было шумно. Пахло туалетом. Проводница разносила чай в подстаканниках. Владимир вздохнул, потянулся и отбросил простыню. Исилькуль. Стоянка поезда, десять минут.

Послышался голос проводницы в начале вагона и пассажиры поспешили на выход: кто покурить на свежем воздухе, а кто прикупить пирожков с капустой и картошкой, которыми обычно торгуют на перронах местные бабули.

Владимир вернулся в купе с большим кульком пирожков. Пирожки, по словам старушки, продавшей их писателю, были трех видов: с капустой, с луком, рисом и яйцом и с ливером…

Какой из них с чем, придется разбираться самому…

Владимир сходил к титану за кипяточном, сел за небольшой столик и выудив из кулька первый пирожок, мысленно представил перед собой дедов дневник.

***

… Последние органные аккорды Токката и фуга ре минор, Иогана Себастьяна Баха, еще витали под расписными сводами кафедрального католического собора, построенного и освященного в честь Непорочного Зачатия Девы Марии, когда Иван Веревкин, с трудом открыв тяжелую, резного дерева дверь, вошел в прохладный полумрак костела.

– Здравствуйте Ваше преосвященство. – Проговорил Иван Веревкин, снимая шляпу.

– Вы хорошо играете. Говорят, что орган слушается далеко не каждого.

-Ерунда…- Мягко выговаривая слова, проговорил священник.

Орган под силу освоить практическому любому пианисту. Вот вы к примеру, учились когда-нибудь игре на фортепьяно?

– Да Ваше преосвященство…В детстве матушка приглашала ко мне учителя музыки…Но дальше к Элизе Бетховена, дело не пошло…Я не имел тяги к музицированию.

– Ну, хорошо, юноша,

Ксендз приподнялся в табурета, аккуратно накрыл клавиатуру органа куском тяжелого бархата желтого цвета, обшитого старой бахромой и, повернувшись лицом к Веревкину закончил, без особого к слову любопытства.

– Что вы хотели, придя сюда? Ведь не о музыке вы хотели со мной поговорить…Или я ошибаюсь?

– Штабс-ротмистр Веревкин, Иван Титович.

Молодой человек коротко поклонился и словно, между прочим, поинтересовался.

– Прошу прощенья, ваше имя случайно не Иосиф Сенвайтис?

– Да…Это я….- Ксендз похоже предвидя долгий разговор поманил офицера за собой, а сам приоткрыв практически незаметную дверь справа от органа, вошел в небольшую, полутемную комнатку, свешенной одной толстой свечой.

– Присаживайтесь, господин Штабс-ротмистр. Вот сюда, в это кресло.

Сам Иосиф Сенвайтис, присел на деревянную резную скамью с высокой спинкой.

– Вам привет от профессора Сохатого, Петра Григорьевича. Он говорил, что вы в свое время, с ним вместе учились в Сорбонне.

– Да…- священник неожиданно рассмеялся.

– Только тогда, Петр Григорьевич Сохатый был еще далеко не профессор.…И даже не бакалавр. Боже, как давно это было…

Париж…Латинский квартал…Ну хорошо, чем я могу помочь молодому другу моего старого товарища…

-Я бы хотел попасть на крышу вашего собора…

-Прошу прощенья, не понял…

Ксендз даже привстал от удивленья.

– Все очень просто. Я хочу попасть на крышу вашего католического собора, освященного в честь Непорочного Зачатия Девы Марии.

– Зачем?

– Прошу прощенья Ваше преосвященство, но, к сожалению, я не могу вам сейчас всего рассказать…Уверен, вы еще встретитесь с вашим однокашником и он вам все обязательно расскажет…

– Ну и чем я могу еще быть вам полезен?

– Мне нужна лестница, небольшая, футов десять. И еще мерная лента…И еще хорошо бы посмотреть документацию на строительство собора, чертежи, план постройки…

Есть у меня мерная лента фирмы Гильдельбранда, да и лестница тоже найдется. С бумагами хуже: год назад, в библиотеке пожар случился…Все что было, включая святые писания и ноты певчих, все сгорело. А что не сгорело, то в воде погибло, когда пожар тушили. Так что все что угодно, но только не бумаги … Но и все остальное, ленту, лестницу, веревку с крюками если нужно, будет только завтра. А сейчас, сейчас уже вечер и мне нужно готовиться к святой мессе.

– До свидания, господин Штабс-ротмистр.

– До свидания, Ваше преосвященство…До завтра.

Напротив костела, возле толстой скрюченной как от подагры рябины, в ветвях которой еще остались сморщенные полупрозрачные ягоды, стояла скамеечка и Иван, слегка поколебавшись, присел на согретую ранним весенним солнышком доску.

Чтобы там ни было, а зима уже совершенно точно прошла, снег в центре города уже почти весь стаял, а с прозрачных, в руку толщиной сосулек, капала сверкающая в лучах вечернего солнца капель…

Может быть и не кстати, но штабс-ротмистру вдруг вспомнился его последняя встреча с Адмиралом Колчаком.

– Ванечка, мой мальчик,- Александр Васильевич был, как всегда идеально одет и причесан.

Несмотря на зиму , в распахнутой шинели и белой, адмиральской фуражке он казался даже выше ростом, чем был на самом деле.

– …Вы вчера присутствовали во время захоронения части золотого запаса России. Это конечно мизер и в обычных условиях на эту малость невозможно даже и пытаться возродить монархию в России. Но жизнь есть жизнь, в ней может быть все что угодно. Иной переворот совершался после всего лишь нескольких бочек с водкой, вовремя предложенных толпе. И вдруг под небом российским, случится что-то такое, une surprise, непредсказуемое одним словом, и это золото, поможет восстановлению фамилии Романовых на Российском троне.

А они, уцелевшие Романовы еще есть.…Я это знаю совершенно точно…

…Мария Федоровна, Ксения Александровна, Александр Михайлович, Николай Николаевич Младший, Ирина Юсупова…Одним словом: карта захоронения золота у вас в кармане, мой устный приказ и мое благословление, вы юноша уже получили и теперь, как знать, может быть именно от вас зависит будущее Отчизны.

На карте нет точных координат, и никто кроме нас с вами, и тех солдат, что закапывали ящики, золото это не найдет. Солдат опасаться не стоит, верст через десять они уже позабудут все приметы пейзажа того места, благо зима и снег сильно меняет окружающие виды. Меня скорее всего новая, рабоче-крестьянская власть казнит, дай Бог не повесят, а расстреляют, а вот вы и ваши потомки смогут повлиять на ход истории. Поэтому, пожалуйста, приехав домой вы первым делом обязательно зашифруйте и саму карту и все координаты, которые смогут помочь в будущем отыскать это золото. И еще.…Если уж для возрождения монархии в отчизне нашей золота этого будет мало, то хотя бы используйте его, для облегчения жизни сынов русских за границей. Одно это уже воздастся вам, мой дорогой вы мой штабс-ротмистр…

Ну, вот и все кажется. Дайте я вас расцелую.…Берите свою лошадь и, да поможет вам Бог.

Кстати, штабс-ротмистр, голубчик, передайте привет вашей матушке, даст Бог, мы еще с ней свидимся.

…Веревкин улыбнулся и только сейчас заметил, как перед ним стоят три пьяненьких солдата, в шинелях и с красными повязками на рукаве.

– Смотри-ка братцы, как барчук на солнышке-то поплыл…Ровно масло по сковородке.

Проговорил, скорее всего, старший по званию, хотя единственным его отличием от остальных солдат, был замызганный красный бант, пришпиленный к груди.

Вперед выступил худощавый, смуглый, жуликоватый на вид солдат.

Распахнув словно случайно лохматую шинель, он показал штабс-ротмистру сверкнувший воронением револьвер.

– Да часто ли тебе, мой революционный товарищ доводилось видеть, как масло на солнышке таяло? В то время, когда ты, как и весь сознательный пролетариат мерз и загибался во вшивых, сырых окопах на фронтах войны с мировой контрой, эта внутренняя контра наедала себе мозоль в Асториях и Метрополиях, вместе с надушенными, расфуфыренными блядями.

-Неплохо рядовой…Впечатляющий монолог. Долго репетировал!?

Рассмеялся Веревкин и, приподнимаясь со скамьи, по привычке потянулся к плечу, дуда, где обычно чернел ремень карабина.

-Что барчук, ружьишко дома позабыл? Вот беда-то…

А лопатник, или положим котлы с цепочкой при себе, аль опять же дома, на рояле оставил. А ну ка мальчонка, сымай пальтишко.… Ну и все остальное, тоже скидывай.

– А патруль-то, похоже, из ряженых…

Явные урки…

Догадался офицер и резко развернувшись, локтем прошелся по носу говорливого грабителя.

Тот дернулся, отшатнулся и судорожно потянулся к револьверу, как вдруг, два хлестких выстрела, и следом еще один, нарушили тишину церковного двора.

Ряженые уголовники рухнули к ногам пораженного штабс-ротмистра, который хоть и присел от неожиданности, однако тут же резко повернувшись в сторону, откуда прозвучали выстрелы, пытаясь сквозь кусты можжевельника и сгустившиеся сумерки, рассмотреть своих спасителей.

Тщетно.

Откуда-то сбоку раздался громкий лай собаки и резкая трель свистка.

– Пора уходить…

Разочарованно бросил Иван Титович и, с сожаленьем кинув взгляд на новенький револьвер, упавший в лужицу возле скамейки, пошел прочь.

Домой, к Натальи.

***

…- Ну и как это называть, Шкворень!? Из-за какого-то недобитого офицеришки, фраера, мы сейчас с тобой замочили троих нормальных бродяг, гопстопников. Да нас местная братва на ножи поставит, коли узнает, как мы с ребятами этими распорядились.

Кромсая ножом горячий, отварный рубец в небольшом трактире возле «Зеленого базара», недовольно, вполголоса ворчал Аркадий.

Куски рубца получались неровные, что еще больше заводило его.

– Знаешь, Аркаша…

Шкворня красота и симметричность кусков не волновало, и он большой вилкой нанизывал сразу же несколько кусков сочного рубца и, не боясь обжечься, почти не жуя, глотал их, громко стуча вилкой по прокуренным, но крепким зубам.

Я за пятьсот килограммов рыжья всю местную братву на ножи поставлю…

Ты, похоже, запамятовал, дружок, что нам с тобой наказывал Петр Григорьевич? Так я напомню…Мы с тобой, Аркаша, должны оберегать штабс-ротмистра как родного, до тех пор, пока он карту рисовать не закончит…

Оберегать, корешок ты мой несмышленый, а не смотреть в сторонке, как его трое мазуриков берут на гоп стоп…

Так что кончай психовать, а лучше повтори по пиву.…У них сук, рубец основательно пересолен…

…- А если это будут настоящие солдаты или допустим чекисты?

– А ты Аркашка полагаешь, что чекисты из другого мяса сделаны? Сохатый сказал оберегать, значит оберегать…

Шкворень высморкался на пол, засыпанный влажными опилками.

– А скуксишься, Аркаша, то мне твои пятьсот килограммов рыжья совсем даже не помешают…Я ешо молодой.